Об этом человеке принято говорить просто и емко – «гений современной музыки». И то, что произведения композитора-шестидесятника Валентина Сильвестрова – симфоническое, хоровое, камерное творчество, – наконец-то в достойном объеме зазвучало в его родной стране, не может не радовать. Собственно, этот обнадеживающий «прорыв» в украинской музыкальной жизни и стал главным поводом для нашей беседы.
«Многие певцы страдают от отсутствия хорошего концертмейстера»
— Валентин Васильевич, не секрет, что судьба музыкального произведения во многом зависит от его исполнителей. Можно ли в вашем случае говорить о своего рода «обратном влиянии» — о том, что хороший вокалист, инструменталист или дирижер способны вносить свои коррективы в творчество композитора?
— В последнее время я наиболее продуктивно работал с сопрано Инной Галатенко и пианистом Романом Репкой. У Инны замечательный, свежий голос, но в моей музыке ему негде развернуться: я всегда прошу петь «вполсилы». И она одна из немногих, кому удается найти компромисс между своей природой и требованиями композитора. Даже чисто по-человечески это доступно далеко не каждому — ведь когда поешь совсем тихо, тебя могут заподозрить в отсутствии голоса.
Стоит добавить, что многие певцы страдают от отсутствия хорошего концертмейстера — ведь именно пианист часто «делает» вокалиста. Инна Галатенко и Роман Репка не просто великолепный ансамбль из сильнейших музыкантов, но и семейная пара. Роман Репка — первоклассный пианист, один из участников киевского ансамбля новой музыки «Рикошет» (основан в 1999 году композитором Сергеем Пилютиковым при Киевской организации Национального союза композиторов Украины. — Ред.). Инна и сама на фортепиано играет, хорошо знает поэзию, что для современных вокалистов большая редкость.
Впервые я услышал ее в музыке Аллы Загайкевич — композитора, которому свойственно особое отношение к звуку, сочетание изящества с иероглифической загадочностью. Это была композиция на текст «Коропа» Олега Лышеги. Я хорошо знаком с поэтом и могу сказать, что это было стилистически точное исполнение.
— Кто еще из композиторов среднего поколения вам близок?
— За всеми не уследишь… Я, например, высоко ценю творчество двух очень сильных композиторов — Александра Щетинского и Сергея Пилютикова, которые долгое время работали за пределами столицы и только недавно перебрались в Киев. Не скажу, что каждый раз нахожу контакт с их музыкой, но вполне отдаю себе отчет, на каком достойном уровне они стоят. Конечно же, Святослав Лунёв. Своеобразным композитором является Виктория Полевая — ее музыка часто связана со словом, серьезными поэтическими темами. На прошедшем «Киев Музик Фесте» я услышал ее кантату «Никто не остров» — «No man is an Island» — на слова Джона Донна. В ней присутствовало важное персональное послание. Сразу после концерта на несколько строк из этой кантаты я написал свою хоровую «Элегию». Она станет второй частью будущего диптиха. А первой будет «Гимн» на слова Павла Тычины «Я єсть народ, якого правди сила» — результат моего впечатления от исполненной на том же «Фесте» Третьей симфонии Евгения Станковича. Думаю, Тычина с Донном станут друг для друга достойной оппозицией и вместе с тем хорошей связкой.
«Первым слушателем являюсь… я сам»
— Простота, романтическая элегичность ваших нынешних сочинений, кажется, в корне отличаются от вашего же бунтарского авангардного прошлого. Вернись вы сейчас на тридцать-сорок лет назад, поверили бы себе нынешнему?
— Если хотите, в моих «Пяти додекафонных пьесах» или той же «Триаде» 1960-х можно расслышать прямую связь с шумановской лирикой. И как бы революционно тогда ни звучал для меня Веберн или Шенберг, я не зацикливался на том, что это новое, а значит лучшее.
С другой стороны, подозреваю, многие дирижеры и композиторы шли как раз по этому пути, руководствуясь простой человеческой мотивацией: это — современное, а то — надоело. Как в моде. Но я отлично помню, что в юности любил оба фортепианных концерта Фредерика Шопена, они казались мне чудом. Потом в Киев приехал Вэн Клайберн и сыграл Третий концерт Сергея Рахманинова, которого я прежде никогда не слышал. Мне концерт тогда очень понравился, и я, стыдясь, скрывал это — Рахманинов был «не в чести» у широколобых сверстников.
Шуберта я, кстати, тоже стыдился, будто какого-нибудь ширпотреба. Только позднее я понял, что та же шлягерность иногда помогает произведению «расцвести». И самая простая фактура озарена возможностью представить ее как совершенное звучание — как раз благодаря ее незагруженности…
Принято считать, что авангардное движение — не что иное, как освобождение сознания от стереотипов или выражение протеста. Но есть и другая суть авангарда — начинать музыку с начала, с истока. Когда мы воспринимаем музыку Моцарта или Шопена, как нечто из «того века», она закрывается нашей привычкой, комфортностью по отношению к тексту. Но если слушать ее правильно — она звучит так, как будто только что родилась.
Когда в 1972, где-то в конце моего «авангардистского» периода, я послушал пластинку Володи Фельцмана с концертами Шопена, то понял, что ничто не устарело. Просто иногда устаешь от изобилия красоты и потока чужого вдохновения. Но оно неотменимо, несмотря на все твои «этапы», пичканье фактурой и прогрессивные удары головой об стенку…
Тексты, которые я пишу сейчас, — простая актуализация музыкальных мгновений, переходов от «ничто» к «что». Все композиторские жесты остаются как бы за сценой — в паузах, определенной недосказанности. Атональность присутствует, но не в буквальном, а в метафорическом смысле: музыка будто стоит на развилке, находится в некотором колебании, сомневается и пытается выбрать правильный путь. Словно цветок, которому впервые приходится выпрямлять лепесточек.
— Насколько четко вы себе представляете «целевую аудиторию» вашей музыки, на кого ориентируетесь, когда пишете?
— Первым слушателем являюсь я сам — к себе у меня уже есть некоторое доверие. Однако слушатель, сидящий в композиторе, может быть подлинным, а может быть и лживым. Подлинный — бескорыстный, лживый норовит сказать: «Все, что сделал я, — хорошо, а остальные и выеденного яйца не стоят». Такой «слушатель» может сильно навредить.
Бескорыстность слуха для композитора крайне важна. Композитор должен уметь узнавать удачу даже в самом, казалось бы, «низком», бытовом искусстве. Никогда не стоит рисовать рейтинги: мол, этот композитор бездарен, а этот — гений. Ведь у якобы бездарного можно прозевать гениальное озарение, а гения довести до безжизненного состояния почестями и навязчивым преклонением. Мы ведь по инерции обращаем внимание не на музыку, а на статус композитора. Помните «Моцарта и Сальери» Пушкина? Для Моцарта были любопытны наивность и фальшь уличного скрипача — возможно, в них он расслышал четвертьтоны, которые широко начали применять только в XX веке. А для высокомерного Сальери все это находилось в зоне сплошной погрешности. Но ведь и в погрешности могут быть эвристические моменты!
«В моей жизни было несколько судьбоносных встреч…»
— Тем не менее, от эстетических критериев и художественного отбора в искусстве все равно никуда не деться. Все-таки как хорошо было в музыкальной школе: восемь композиторов на обложке учебника — и достаточно…
— Еще Игорь Стравинский говорил, что в ХХ веке наступила посткомпозиторская эпоха, доносящая до нас лишь слабые отголоски той концентрации общественного внимания на личностях, которая была свойственна XIX веку. Этим ХХ век похож на XVIII: тогда что Моцарт, что другой композитор — большой разницы не было. На Стравинском, Шенберге, Шостаковиче и Прокофьеве фокусировка на личностях снова закончилась. Последняя вспышка «звезд» пришлась на западноевропейский авангард, в контексте которого выделились Дьердь Лигети, Хельмут Лахенманн, Дьердь Куртаг…
В мире живет огромное количество композиторов, причем наученных и далеко не бесталанных, но общество будто боится фокусироваться на них. В 1920-х годах стоило юному Шостаковичу Первую симфонию написать, и ее сразу же заиграли по всему миру. А сейчас… Если Булез что-нибудь напишет, его еще исполнят — только потому, что это уже имя. Но представить себе ажиотаж вокруг выпускника современной консерватории просто невозможно!
— Однако поколение шестидесятников до сих пор находится в центре внимания. Что изначально помогло ему выделиться?
— Нас всех обругивала советская пресса, и это действительно объединяло. Обругивание было тогда знаком качества, и каждый из нас формировал ту среду общения, в которой мог «держать оборону». В моей жизни было несколько судьбоносных встреч: с дирижером Игорем Блажковым, художниками Григорием Гавриленко и Валерием Ламахом, поэтами Геннадием Айги и Сергеем Вакуленко. Но прежде всех — с моей женой, музыковедом Ларисой Бондаренко. Она была моим первым слушателем, понимающим и очень критичным — без той доли лести, которой композиторов часто окружают его родные.
Не знаю, на каком бы я был свете, и что стало бы с моей музыкой без Ларисы. Даже когда просто пишу свою фамилию, ощущаю себя каким-то самозванцем — настолько велико было ее участие в моей судьбе. Все мы, на самом деле, пропитаны и близкими, и малоизвестными нам людьми, без которых бы наше имя никогда не появилось на свет и не проявилось. Такова жизнь. И это понимание часто приходит тогда, когда уже ничего нельзя поделать.
Когда Лариса умерла, на подоконнике остались ее разные записи — номера телефонов, записки, рецепты. И я понял, что выбросить это невозможно. Все равно, что уничтожить черновики Пушкина или Бетховена… Важна ведь не сама бумага — исчезла рука, которая по ней водила. А любой текст, несущий чей-то след, — вещь бесценная.
Из досье «ЗН»
Валентин Сильвестров, композитор, народный артист Украины. Родился 30 сентября 1937 года в Киеве в семье инженера и учительницы немецкого языка. Сочинять музыку начал в 15 лет. В 1958 году поступил в Киевскую консерваторию (класс композиции Бориса Лятошинского). В 1967 удостоен Международной премии имени С. Кусевицкого (США)
В 1970 стал победителем Международного композиторского конкурса «Гаудеамус» (Нидерланды). В том же году исключен из Союза композиторов СССР за несогласие с идеологией руководства. Автор симфонических, вокально-хоровых, камерно-инструментальных произведений. Лауреат Национальной премии им. Т.Шевченко (1995), кавалер орденов «За заслуги» (1997), «За интеллектуальную отвагу» (2004)