«Розрита могила», «Чигрине, Чигрине», «Стоїть в селі Суботові», «Великий льох», «За що ми любимо Богдана?», «Іржавець», «Якби-то ти, Богдане п'яний» - эти стихи и поэмы Тараса Шевченко в советские времена стали жертвами идеологической цензуры.
Вот уж в чем никогда нельзя было упрекнуть административно-командную систему, так это в недостатке фарисейства.
С одной стороны - самым пышным образом, на государственном уровне, не менее, с правительственными должностно-комплектными комитетами, правительственными же гала-концертами, непременным бубнением в президиуме «Заповіту» отмечались очередные юбилеи великого Кобзаря. А с другой (естественно, неафишированной, тайной, спрятанной за двойными дубовыми дверьми руководящих кабинетов) - выносились вердикты разгонять киевлян в парке Шевченко напротив университета его же имени. Там, под свечками каштанов в несанкционированные официально майские дни людей собирали вместе годовщины траурных событий мая 1861-го, когда свинцовый гроб с прахом великого поэта прибыл из студеной столицы империи домой, на Украину милую, когда заледеневшей слезой стоял он посреди церкви Рождества на Подоле, когда поплыл на руках киевлян к тихоходному пароходику «Кременчуг», чтобы отправиться по днепровской воде в последний скорбный путь к Чернечей горе.
Ведь большую, с государственной мишурой юбилейную галочку в мартовские Шевченковские дни уже поставили? Чего ж им собираться? А посему тщательнейше, под лупой изучались и идентифицировались лица в майской парковой толпе, зафиксированные на фотопленке «шевченковедами» в штатском и сексотами в вышитых сорочках; словно в приснопамятные николаевские времена, из университета его, Кобзаря, имени «за академзадолженность» либо еще за какие-то грехи шито-крыто исключались, а то и забирались в солдаты студенты, отважившиеся собраться в парке у бронзовых ног Тараса; поэты-шестидесятники, читавшие стихи на «митингах в кустах» (уничижительную дефиницию смастерили, понятно, в тех же кабинетах за двойным дубом), заносились поименно в черные идеологические списки.
Машина молола.
И величанье, и печаль - все должно было быть дозволено сверху. Все, даже естественные человеческие чувства, именем народа присвоила себе Система.
Однако в удушливой атмосфере духовной несвободы, созданной обществом «развитого социализма», самым большим, самым циничным фарисейством было то, что возвеличивая прилюдно, учредив ежегодные Государственные премии имени Кобзаря в области литературы и искусства, Система одновременно тайно заносила руку на самого Шевченко.
В «Автобиографии», написанной в последний год жизни для либерального петербургского журнала «Народное чтение», Шевченко оставил свидетельство прижизненных цензурных притеснений: «После долгих двухлетних проволок Главный цензурный комитет разрешил ему напечатать только те из своих сочинений, которые были напечатаны до 1847 года (т.е. до ареста. - И.М.), вычеркнувши из них десятки страниц (прогресс!)». О, каким бы жирным стал восклицательный знак в этих ироничных скобках, если бы великий революционер-демократ хотя бы догадывался сквозь толщу лет, что в вымечтанной им семье вольной, новой его строки окажутся под ножницами идеологической цензуры, то бишь - под серпом и молотом...
Еще как-то можно понять императорские цензурные комитеты, запрещавшие начиненные мощным антицарским зарядом произведения целиком или по живому резавшие отдельные строки и строфы. «Царская цензура и Шевченко» - это отдельная тема, которую довольно тщательно исследовали наши шевченковеды В.Данилов, И.Айзеншток, Г.Владимирский, И.Ковалев, В.Бородин и др. по документам цензуры и охранки, циркулярам министерств внутренних дел и народного просвещения.
Все было в той истории - и бдительный карандаш цензора Корсакова, калечившего самый первый «Кобзарь» 1840 г. вплоть до «Катерини», и цензорские вмешательства в поэму «Гайдамаки», а далее издевательская многомесячная задержка разрешения в свет даже в таком, искалеченном виде, и купюры в «Тризні» одновременно с произвольным, немощным переписыванием Шевченковых строк в журнале «Маяк» по требованию, очевидно, того же недремного ока, и глухой, полный запрет с последующим изъятием экземпляров «Кобзаря» по указанию зловещего Третьего отделения Его Императорского Величества канцелярии после того, как Шевченков статус «вольного художника» сменился на статус арестанта, сиречь государственного преступника, врага «царя и Отечества».
Два года цензурных мытарств и унижений после солдатской каторги, о которых вспоминает Шевченко в «Автобиографии», завершились лишь переизданием старого, опубликованного уже «Кобзаря» доарестантского периода, да и то в кастрированном виде. А десятки и десятки новых, взрывных стихов, занесенных тайком в «захалявные книжечки», в надежде на скорое издание переписанных в «Большую книжку», самодельный альбомчик из синей почтовой бумаги, где они существенно переделаны и улучшены, - все так и осталось неизвестным читателю и каждое мгновение болело автору, как скрытая рана. Это еще одна огромная драма поэта: по милости двух цензур - светской и церковной, обложивших его, словно на охоте, двойным, непроходимым кругом флажков, он никогда так и не увидит, как в печати думы его ссылки станут на бумаге «сумними рядами». Лишь будет сокрушенно переписывать свои книжки от руки и съеденными офортной кислотой пальцами оправлять их в сафьян. Наброшенные на его горло цензурные удавки лишили голоса, которым он хотел докричаться до мира, а его народ - самого большого духовного клада, книги над книгами нации.
И после того уже когда, выпив последний чай со сливками, поэт в полшестого утра замертво упал на ступенях своей мастерской в Петербурге, слово его - словно бомба замедленного действия для угнетателей украинской нации. Цензорские ножи истязали последующие, посмертные «Кобзари», словно отрезали и отрезали кусочки живого сердца. А то из ненапечатанного, опального, вредоносного для режима, что прорывалось за границей то в Лейпциге, то в Праге, то в Женеве или Львове, тут же заносилось в протоколы и списки запрещенного для перевозки мимо полосатых столбов с двуглавыми орлами.
Лишь в 1907-м под давлением известных революционных обстоятельств, придавивших и самое цензуру, выходит, наконец, полный, как для того времени, «Кобзарь». С любовью составленный и текстологизированный либеральным филологом, историком и фольклористом Василием Доманицким. Позже он год за годом трижды переиздается, чтобы вскоре (история зафиксировала этот черный день: 26 января 1911 г.) вместе со всеми переизданиями попасть под арест.
Против издателей бунтарских книг возбудили уголовные дела. Самого же крамольного автора, загнанного ими же преждевременно на тот свет, уже не потянут за решетку с запрещением писать и рисовать. А потому суду предали его Слово.
Санкт-петербургская судебная палата вынесла смертный приговор. К казни приговаривались: «Юродивий», «Марія», «Світе ясний! Світе тихий!», «І Архімед і Галілей», «Саул», фрагментами - поэмы «Сон», «Кавказ», «Неофіти». Всего же целых шесть печатных листов поэтических текстов. А ради пущей важности решения Правительствующий Сенат на приговоре вседержавно, как вечное клеймо, вдавил в горячий сургуч свою гербовую печать - ныне, присно и во веки веков. Аминь!
Все это, повторим, хоть как-то еще укладывается в голове: с упрямым врагом царизма у царизма и разговор короткий. Непонятное, странное начнется позже, с тех пор, как роль тайных наследников царской охранки и императорской цензуры возьмут на себя люди пролетарского происхождения, которые на всех перекрестках будут клясться «самым-самым» - самым передовым, самым прогрессивным, самым р-революционным идейным вероисповеданием.
После октябрьского переворота поначалу все шло, как и положено в благородном семействе, тем более коль оно вольное, новое. И «Кобзари» восстановлены в гражданских правах, они непрерывно выходят - в большинстве в варианте запрещенного Сенатом Доманицкого, который долго считался образцом для издателей; и отдельные произведения идут потоком в целом созвездии тогдашних издательств; и карманные книжицы, вложенные в общий футляр. Началась настоящая подготовка текстов на научных началах, восстанавливались цензурные вымарывания, пропуски, устранялся редакторский произвол предшественников. Каждая новая шевченковская строка из автографа или из недоступных ранее источников встречалась как праздник. В обороте появилось запрещенное стихотворение «Якби-то ти, Богдане п'яний», в тридцать девятом напечатали «За що ми любимо Богдана». Гослитиздат под фанфары прессы начал «Полное собрание сочинений» в пяти томах. Институт литературы на всех парах готовил академический десятитомник - так называемое комплексное издание, которое должно было охватить и литературное, и живописно-графическое наследие великого Кобзаря. (Правда, его издание от 1939 юбилейного года растянется вплоть до не менее юбилейного 1964-го...)
Поэт представал все более полным, без пропусков, напластований и искажений, живой, могучий, во всем полноголосье того, что можно назвать космосом Шевченко.
Но и Система не дремала. Она достигла застывшей идеологической завершенности. Во всех без исключения сферах духовной жизни созданы полезные ей мифы. Размалеваны в ее интересах история и ее персонажи, и среди них - прогрессивный царь Петр и Богдан, присягнувший навек в Переяславе на верность столице нашей социалистической теперь Родины. На площадях и в учебниках установлены статуи канонизированных классиков, в которых на веки вечные отмеряно «от» и «до», приближенное к пролетарской идеологии. Определены современные, живые классики, полуклассики и четвертьклассики, коим после проверок на верность доносительством и охранительством милостивейше позволено оглашать приговоры и в истории, и в литературе. Лишь бы на пользу новой, рабоче-крестьянской империи. В общем, все стройно, солидно, а вот у Шевченки (выговаривалось только так) кое-что мешает. Тем хуже для него...
Первые громы над канонизированным Шевченко прогремели тогда, когда официозная пропаганда загодя развернула долгосрочную, многомесячную акцию под кодовым названием «Навеки вместе». Приближалось шумное и пышное празднество 300-летия воссоединения Украины с Россией, во время которого упомянутый достопамятный лозунг будет выписываться не только на конфетных фантиках, а и самолетами в небе.
Наша родимая профессиональная цензура, которая немало лет целомудренно прятала свои прелести под официальным фиговым листочком «Главлит», ох и не любила оставлять пальчиков своих «редакторов» - так нам, издателям, самым суровым образом приказывалось называть цензоров. Лишь «БФ» на резиновом персональном штампике и цифры, заменяющие фамилию. И Боже сохрани, дабы цензоры сами касались версток пером или карандашиком. «Зачеркните, пожалуйста, это и это и - распишитесь на полях». (Едва, правда, затворишь за собою дверь, цензорские перья-невидимки поскорей за докладные о приостановленном нарушении в два адреса - на Орджоникидзе, в ЦК, и на Владимирскую, в «Комитет глубокого бурения».) Такие вот Система навязала нам правила игры.
А для шевченковедения история - по недосмотру, что ли? - сохранила нам одну фамилию. Видно, потому, что принадлежала она не рядовому цензору, то бишь «редактору», писалась не цифрочкой на штампе, а метровыми буквами в афишах или золотом на ледерине.
А.Корнейчук с 1939 г. был назначен Системой центральной фигурой в издании Т.Г.Шевченко. На первых порах новоиспеченный шевченковед вполне удовлетворялся генеральской ролью в юбилейных Шевченковских комитетах. А затем, ничтоже сумняшеся, возглавил все редколлегии всех изданий - в пяти томах, в трех, а хочешь - и в десяти академических. А также охотно писал предисловия, где непритязательный пересказ биографии Шевченко из учебника соединял с последними передовицами и научными открытиями типа: «его (Шевченко. - И.М.) защищала великая партия Ленина - Сталина» («Кобзар», К., Держлітвидав, 1950, с.14), «украинский народ знает так называемую «культуру» зоологических националистов - грушевских, петлюр, ефремовых, винниченок, шаповалов, - наймитов иноземных» (там же, с.16).
Именно с его легкой руки под гром гопаков и салютов 300-летия из шевченковских изданий исчезнут два, как их именуют исследователи, «Богдана»: стихотворения «Якби-то ти, Богдане п'яний» и «За що ми любимо Богдана».
Узнав, какой вопрос хочет ставить на обсуждение Корнейчук, члены редколлегии - а среди них были академики А.Билецкий, М.Рыльский, П.Тычина, - устроили настоящую обструкцию. Заседание за заседанием срывали из-за неявок.
«Генерал» бушевал.
Из протокола, почти случайно сохранившегося в отделе шевченковедения Института литературы, понятны и позиции, и грубое давление, которому подверглись члены редколлегии. На заседание их собрали чуть ли не по судебным повесткам, под расписку.
Защитить шевченковские тексты, к сожалению, не удалось. В писательских кругах хорошо знали, что «Генерал» ежедневно бывает в ЦК и в любое время вхож к Первому. А обвинение, да даже намек на забивание клина в исконную дружбу народов могли на грани сталинской и хрущевской эпох закончиться понятно чем.
Выдающийся драматург, который, как известно, не переваривал в репертуаре конкурентов, и здесь остался верен себе - очистил от Шевченковой скверны своего театрального героя - Хмельницкого. Оба «Богдана» исчезли. Надолго. Вплоть до наших дней.
Дата, когда серый кремлевский кардинал и главный идеолог тогдашнего отрезка биографии Системы М.Суслов послал в Украину своим наместником, идеологом местного пошиба (то бишь секретарем ЦК КП Украины по идеологии) В.Маланчука, на скрижалях шевченковедения не зафиксирована. Даже в томе УРЭ образца 1981 г. (последнего издания) обнаружить ее нам не посчастливилось. Когда-то всевластный исчез, бедняга, растворился, развеялся, но оставил свой след в шевченковедении. И вообще наследил в нашей культуре.
Вскоре после его воцарения на идеологическом насесте под крылом большого друга украинской культуры В.Щербицкого начнется... Накачки, в которые с готовностью подключатся всяческие чалые и буланые. Громкие скандалы вокруг новых публикаций. Рассыпание набранных книг. Запрещенные имена. Черные списки для издателей и редакций, которые надлежало не переписывать, а запоминать. Как ветеран редакции могу свидетельствовать, что почти ежедневному силовому давлению подвергалась и «Вітчизна», центральный писательский «толстый» журнал: каждый номер - разнос: то Грыгир Тютюнник, то Драч или Гуцало, то Ирина Жиленко…
На новом витке - охота на ведьм с хвостиками «изм», затем погромы, провокации, поиски самиздата, вызовы в КГБ, подписки, допросы, аресты, фабрикации дел, открыто - закрытые суды. И как венец развитого социализма имени В.Щербицкого - постепенное устройство довольно представительных украинских землячеств в пермских и мордовских лагерях.
В своей литературной политике (если можно так назвать) Маланчук очень скоро сделает изобретение - использует самого Шевченко... Как способ закручивания гаек. Логика была весьма проста, чтоб не сказать примитивна (впрочем, кого из «идеологов» и до, и после него отличала тонкость Макиавелли?). Коль уже взялись, мол, за Шевченко - то куда уж вам, грешным, другим писателям?!
По команде из «белой хаты» из всех подряд издательств отозваны шевченковедческие рукописи Института литературы. Строка за строкой стали брать на зуб персоналии. Сперва в директорском кабинете Шамоты, тайного и явного соучастника многих погромов, а далее неизвестно в каких кабинетах. (Верим, что битый киевлянин, видимо, без труда поставит здесь известные адреса улиц Банковой и Владимирской). Ну, к примеру, - зачем упоминать в сборнике «Шевченковедение: проблемы и итоги» Ивана Стешенко? А Науменко? Весьма подозрительные личности с точки зрения марксизма-ленинизма и дружбы народов.
Из шевченковедения маланчуковское изобретение будет распространено в конце концов на все литературное дело. Цензура обяжет редакции расписываться на каждой верстке: «Нежелательных персоналий нет!» В нечистых своих делах Система всегда стремилась повязать всех круговой порукой, сделать «подельниками».
Назыму Хикмету приписывают грустную, но до боли знакомую всем нам шутку: когда в Москве стригут ногти, в Украине режут пальцы.
Когда Суслову доложили, что в Киеве началась подготовка «Шевченковской энциклопедии» (до нее руки доходят только теперь да и то - в перспективе), он рассвирепел. Это что же за энциклопедия? Национализма?!
Нет, недаром, недаром серый кардинал засылал в Украину свои уши и очи. Очень скоро «Энциклопедия» превратилась в «Словарь». А редколлегию Маланчук заставил заседать долгие недели и месяцы. Реестр будущих статей возвращали и возвращали на дополнительные пересмотры. Что целесообразно включать? А, бывало, перечеркивали и сами, без обсуждений. Поводыри наши духовные вообще запрограммированы были на запретительный рефлекс, он срабатывал у них даже раньше, чем первая сигнальная система.
Параллельно - и рука не дрогнула - взялись и за классические тексты, очищая от «скверны» уже самого Шевченко. Благо, первый, корнейчуковский опыт резекции был. Ну, нет в «Кобзаре» вот тех двух стихотворений о Богдане - и небо не упало?
Наверное, несложно вообразить ход мысли тех, кто глубокомысленно склонялся с ножницами над шевченковскими страницами.
«Розрита могила»?.. Не слишком ли прозрачны ассоциации -
...Моя Україно?
За що тебе сплюндровано?
За що, мамо, гинеш?
А здесь оболгана Переяславская рада, союз с Россией. Точно:
Ой Богдане, Богданчику!
Якби була знала,
У колисці б задушила,
Під серцем приспала.
А словечко-то какое: «перевертні»... В чей огород камень?..
А тим часом перевертні
Нехай підростають,
Та поможуть москалеві
Господарювати,
Та з матері полатану
Сорочку знімати.
Ну, здесь уже явный подрыв дружбы народов! Как тогда понимать новую историческую общность людей - советский народ? Или единый народнохозяйственный комплекс?
А «Великий льох»? Вообще полный букет высокой политики: И Сечь, и «предатель» Мазепа, и Богдан опять же не тот, нужный, и царь Иван Грозный, и Петр с Екатериной не в том контексте.
Мы нарочно примитивизируем «поток сознания» вершителей с ножницами в руках. А разве не примитивна сама идея - улучшить классика, чтобы стал удобен для постулатов брежневско-сусловского образца? Вот тогдашние киевские перевертыши угодливо и составят ради этой потребности целый список запрещенного заново Шевченко (см. начало статьи).
И толкователи, комментаторы, объяснители не замешкаются, чтоб наукообразно погрозить пальчиком классику. Не в те кружки политграмоты ходил.
«Розрита могила»: «Упреки в адрес Б.Хмельницкого были своего рода критикой тогдашнего строя»; «отрицательное отношение к раскопкам могил носит здесь субъективно-эмоциональный характер» (?!).
«Іржавець»: «Несколько одностороннее освещение личности Петра I - это одна из форм осуждения самодержавия».
«Чигрине, Чигрине»: «... одновременно стихотворение не лишено идеализации прошлого».
«Великий льох»: «Определенная односторонность в оценке Хмельницкого и Петра I объясняется тяжелым положением украинского народа, как и других народов империи во времена крепостничества».
Ну чем не трогательная забота о неприкосновенности мифов истории и непогрешимости российских самодержцев со стороны марксистов?
Так в трудах и заботах киевских перевертышей возникал новый, удобный классик, который всеми своими членами вписывался в рассчитанную «от» и «до» статую.
И пустяки, что операция с резекцией не прошла в мире незамеченной. Французская «Монд» возмущалась обкарныванием великого поэта. Одна из австралийских газет иронизировала: статьи о произведениях Шевченко в «Шевченковском словаре» есть, а их самих в советских «Кобзарях» днем с огнем не сыщешь...
Вот такая, брат-читатель, история...
Нет, наверное, ничего более неблагодарного, чем подмалевывать на свою потребу классика. Время все равно вернет его таким, как он был.
Мы сознательно не анализируем этих, подверженных идеологическому остракизму произведений, ограничиваясь очерком ситуации, при которой родненькие янычары-резники отважились поднять руку на святыню украинского народа. Теперь «крамола», к счастью, печатается, а читатель ныне достаточно подкован политически, ознакомлен с проблемами национального самосознания, чтобы ощутить боль и гнев Тараса, понять, чего именно в его диагнозах-пророчествах смертельно боялась Система-империя, с готовностью поменявшая двуглавого орла на серп и молот, но сохранившая свою имперскую сущность. Позже с такой же готовностью все будет сделано наоборот, однако имперские комплексы из новой России не выветрятся, что со всеогневой мощью подтвердится в Чечне, которую еще великий Тарас призывал в поэме «Кавказ»: «Борітеся - поборете»... Нетрудно заметить, что в таких разных и по времени, и по поэтике произведениях охранительский зуд крутится около одних и тех же национальных мотивов, вокруг одних и тех же персонажей исторической драмы - Хмельницкого, Мазепы, Петра Первого.
...Где сегодня все эти корнейчуки, сусловы, маланчуки? А Шевченко живет и будет жить, пока живет на белом свете украинское слово.