В черниговской школе №1 изучают английский, французский, немецкий, польский и, конечно же, украинский языки. Изучают углубленно и с толком (если приезжают в гости сверстники из Америки — совместные задания на английском наши учащиеся выполняют лучше). А вот в словах «классная работа», как правило, делают две ошибки. Потому что русский язык в программы обучения не входит (в две русскоязычные школы города родители отдают детей неохотно). Но мы немало намучились, снимая документальный фильм, прежде чем нашли людей, которые толково и грамотно рассказали по-украински то, что интересовало их и необходимо было для картины. Кинокамера бесстрастно фиксировала невероятные усилия всех, кто пытался сделать то же самое, но не совладал с нехитрыми правилами грамматики. Неожиданно возникло новое сюжетное направление киноленты, никем не предусмотренное и, стало быть, приводящее лишь к перерасходу пленки. Дорого оплаченное всегда достопамятно. А потому еще долгое время после того мы озирались через плечо, заслышав корявый говор или суржик.
А в городе сплошь и рядом — на улице, в троллейбусе, на базаре — русская речь. Директор школы №1 Л.Геращенко говорит, что в большинстве семей — тоже. (Девочки и мальчики из черниговского пригорода Бобровица, получающие образование в школе №16, где по программе разучиваются казацкие песни, изъясняются друг с другом чистейшим русским матом: такой отборный довелось слышать только раз далеко от родных берегов во время отчаянного аврала на сейнере «Казантип».) Внимательно прислушиваясь к стихам и рассказам, которые со вкусом читали на литературной студии молодые люди, мы с грустью отмечали про себя, что талантливые произведения, написанные в большинстве случаев по-русски, безвозвратно погублены грамматическими ошибками, в художественном произведении неисправимыми. Поражало, что, прекрасно разбираясь в ямбах и хореях, студийцы с высшим образованием знают Достоевского, Толстого, Лермонтова и других классиков — понаслышке! Просьбу выполнить авторский перевод на язык, в грамоте которого посильнее, выполняли неохотно и, к сожалению, почти с нулевым результатом. Не поворачивается язык осудить их за это. Потому что и с нами произошла как-то одна странная неприятность. Написали мы несколько радиопьес и, памятуя о том, что в родном доме помогают стены, подались на радио, где отработали в свое время много лет. Как говорится, с чем пришли, с тем и ушли. Нет, никто не сказал, что сработали мы плохо, просто дали понять: вряд ли все это сейчас пригодится. Чтобы к создавшемуся настроению не подгрузить еще и комплекс неполноценности, сложили мы уже напечатанное в литературных, специальных, популярных и научно-популярных изданиях в толстый конверт и послали на московское радио. Оттуда пришло коротенькое письмо с предложением сделать авторский перевод. Вот тут-то все и заколдобилось. Случилось то, к чему мы были не готовы: пьесы не захотели переводиться на родственный язык. Фразы казались длиннющими отвратительными гадюками и тут же, на наших глазах, становились будто металлическими; куда-то запропастилась интонация и естественность диалогов, исчезло настроение текста. В конце концов, признав поражение, отодвинули написанное в сторону и начали с чистого листа. Работа пошла веселее: в результате и по сей день пьесы звучат на московском радио, в белорусском же зарубежье по мотивам пьесы «Беглец» снят игровой фильм. Как говорится, процесс пошел, особенно порадовав нас перепечаткой в Германии.
Но шрам остался. И в разговоре с Л.Геращенко мы поделились сомнениями по поводу языковой подготовки будущих специалистов: хорошо знать один язык, а мыслить на другом — значит, создавать и бесконечно преодолевать творческий барьер. Мы набили шишку на этом, и наверняка споткнется еще не один. Впрочем, если речь идет о будущем банковских работников или официантов, то, можно подумать, сойдет и так.
— Почему официантов? — обиделась Л.Геращенко.
— А потому, что перевод может быть талантливым и даже толковее оригинала. Но тем не менее — оригинал навсегда останется оригиналом.
Спор вышел пустой и никчемный. И чтобы поставить в нем точку и отстоять свое убеждение (очень-очень многое зависит от учителя-словесника), один из нас и стал на некоторое время преподавателем черниговской школы №1.
Именно тогда закралось сомнение в справедливости житейской мудрости, что на миру и смерть красна. Наверное, на миру все же острее всего чувство стыда, если браться не за свое дело.
На первом занятии пришлось сделать заявление, видимо, непривычно прозвучавшее в стенах того учебного заведения, но избавившее от унизительной снисходительности к — буде то случится — потерпевшей стороне: посещение занятий — свободное.
Ехидный огонек вспыхнул во многих-многих глазах, вмиг опустевшие парты видеть было тошно. Но постепенно, со временем они заполнились. И наградой прозвучали донесшиеся из гулкого, пустого коридора слова классного руководителя:
— С литературы никого на погрузку металлолома не берите, все равно никто не пойдет...
Признаемся: никакие научные педагогические изыскания последних лет нам неведомы. Более того, за бортом нашего познания остаются также и сведения о том, ведутся ли такие исследования в наши дни. Известен результат. И не только нам.
А на уроках было воспроизведено (в какой-то степени, конечно же, очень незначительной — уж больно много лет минуло) то, что пришлось одному из нас пережить. Это слово наиболее точно передает состояние, когда на уроках литературы дети послевоенных лет узнавали о судьбе Мцыри и Метелицы, Раскольникова и «Трех сестер»... Уютно потрескивали в печке дрова, и наш учитель, кутаясь в старенькое пальто, часто подходил к ней, чтобы погреть озябшие руки. Он никогда не говорил громко и не ставил плохих отметок. Не помнится и заданий на дом, да и какой там был дом у большинства в разбитом, разграбленном, сожженном войной городе, а мы все до единого становились заядлыми книгочеями, записывающимися в очередь — книжек-то катастрофически не хватало — за «Робинзоном Крузо» и «Островом сокровищ»... Он учил нас не только языку общения, но и образу мышления. И кажется, что бессильно время отщелкнуть свои десятилетия, а стоит только повернуть голову чуть-чуть назад, совсем немножечко — и увидишь, как подходит он к доске и аккуратно с наклоном чуть вправо, буква к букве, выводит: «Классная работа»...