Безвозвратно прошли те времена, когда люди, не имеющие родственников за границей, считались условно порядочными гражданами, а имеющие таковых, вынуждены были всю жизнь оправдываться. Но никакие оправдания не моги снять с горемык подозрений в тайной нелояльности к родной Советской власти, а может — чем черт не шутит, — шпионаже в пользу и на процветание всяческих иностранных разведок. Поэтому те из неудачников, кто посмелей, просто писали в соответствующей графе анкеты: «Не имею», надеясь, что ни у каких органов не хватит ни времени, ни сил проверить каждого.
Глупцы! Было бы желание.
Нынче родственники за границей — это ваш шанс! Но теперь уже вы должны доказать, что они у вас есть. И вот население в поисках доказательств перетряхивает домашние архивы. Увы, они есть далеко не у всех, а если и есть, то большей частью хранятся в них грамоты за успехи в труде да телефонные счета. Правда, умельцы тут же наладили изготовление и продажу старинных, пожелтевших от времени метрик. И в ход идут не только они, но и сомнительные парижские письма, датированные 1913 годом, и даже семейные предания. Тысячные толпы осаждают здание ОВИРа, образовывая новую историческую общность бывших советских людей, — очередь желающих выехать за границу. Но лишь небольшая часть из них попадет сегодня на прием к начальнику городского отдела виз и регистраций.
Первым в кабинет вошел здоровый голубоглазый парень с лихими запорожскими усами. Он оформлял визу в Израиль и нес несуразное: «Христа ради... третий месяц в очереди... на землю обетованную...» «Вы, конечно, выезжаете по религиозным мотивам?» — саркастически спросил начальник. Парень, не уловив сарказма, с готовностью кивнул головой. Документы, впрочем, были в порядке, а внешность... что ж внешность, ее к делу не подошьешь.
За парнем в дверь просочилась старушка.
Начальник тяжко вздохнул:
— Татьяна Тимофеевна, опять вы.
— Я, батюшка, я, документик новый принесла.
Начальник пробежал глазами документик.
— Вот тут пишут, что вы — немцы.
— Немцы, батюшка, немцы, — согласно закивала Татьяна Тимофеевна.
— Ну как же немцы, когда и отец, и дед — полтавские крестьяне, и прадед вот ваш Тимошенко Трофим Лукич...
— Бес попутал, — убежденно сказала старуха и перекрестилась. — А так немцы мы, батюшка, не сомневайся. Всю жизнь в колхозе за трудодни, так пусть хоть внуки поживут по-человечески. А люди говорили, пенсию там дают хорошую.
Старушка непостижимым образом прорывалась на прием уже третий раз за неделю, и начальник понял: четвертого раза он не выдержит. Ведь у всех у нас есть матери.
— Езжайте с Богом! — только и смог сказать он.
А потом вновь пошли посетители и все они, несмотря на славянские лица и фамилии, по документам выходили англичанами, французами, итальянцами и еще Бог знает кем. Начальник подписывал визы одну за другой, желал счастливого пути, улыбался, а на душе у него было ох как нехорошо.
Тут, к счастью, случился перерыв. Секретарша принесла почту. Почту вскрыли... эх лучше было ее не вскрывать. Даже у видавшего виды начальника ОВИРа глаза полезли на лоб. Гвардейская мотострелковая дивизия, расквартированная неподалеку, сообщала: «Все военнослужащие нашей части являются лицами еврейской национальности...» и в случае положительного решения вопроса обещала «не щадить в боях за нашу Еврейскую родину крови и самой жизни!» Письмо было оформлено по всем правилам и подписано командиром дивизии.
Пришло два письма из колонии усиленного режима. В одном из них заключенные просили предоставить им возможность искупить вину добросовестным трудом на исторической Родине. А в другом совсем наоборот, охрана сообщала, что ей, охране противно сторожить иноверцев и тоже просила посодействовать. Что отвечать на подобные письма и отвечать ли вообще, начальник решительно не знал. Вдруг вспомнилось... в детстве он до слез жалел американских безработных, выстаивающих очередь за бесплатным супом. Их часто показывали по телевизору. Сочувствовал угнетенным рабочим капиталистических стран. Ужасался, представив себя лишь на минуту голодным и оборванным в гетто Нью-Йорка или трущобах Токио...
Размышления его прервал последний из записавшихся в этот день на прием. Это был известный религиозный деятель, киевский раввин Гершензон Иосиф Самойлович, получивший приглашение возглавить кафедру столичного университета в Израиле.
«Они все уедут, — думал начальник, — и этот тоже. Они все уедут, а мы останемся. Они будут там, а мы здесь и через что нам здесь придется пройти, не знает никто». Впервые он ощутил это так ясно и до боли безысходно. Он захотел поделиться этим чувством, сказать, что ему страшно, что он боится за своих детей, боится радиации, повышения цен, забастовок, преступников, гражданской войны, что он тоже хочет туда, что в тайниках своей души он завидует им... Но вместо всех этих слов выкрикнул совсем другие:
— Как вам не стыдно! Променять землю своих предков на заграничную похлебку! Где ваша национальная гордость?!
От волнения перехватило в горле, начальник схватил документы посетителя и, не читая их, вывел железной рукой: «Отказать!».
* * *
Ночью все утихомирилось и все спали. Спал начальник ОВИРа, спала немецкая семья Тимошенко, дружно похрапывала гвардейская дивизия, спала колония, намаявшись на лесоповале. И всем им снилось голубое море, белые коттеджи, загорелые девушки — чужая, далекая, волшебная жизнь.
Не спал лишь Гершензон. В одном белье, босиком стоял он на холодном кафельном полу в ванной, мучительно вглядывался в свое отражение в зеркале и недоуменно пожимал плечами.