Если обычно потенциал слова используют для того, чтобы внутренние импульсы «облачить» в более или менее осознанные реалии, то у Леся Подервянского слово выполняет совершенно иную, но не менее красноречивую миссию — оно помогает «разоблачать» ситуации, характеры, коллизии, всеми своими «фибрами» и «флюидами» осознавая, что самая определяющая и ожидаемая его функция — игра.
Слово в текстах Леся Подервянского играет, как и сам Лесь, одним из первых в украинском художественном пространстве ощутивший, что литература — это не служение и не высокое призвание, и уж совсем не трибуна и тем более не оружие, а прежде всего эстетическая игра, и что воспринимать ее также стоит по канонам игры. В особенности если это игра на раздевание, в которой именно раздевание является формой игры.
А в том, что Подервянский — весьма квалифицированный литературный игрок и опытный актер в литературе, убедиться несложно. Для этого достаточно ознакомиться с его книжкой «Павлік Морозов», в которую вошли тексты, уже апробированные на слушателях и читателях.
Лесь Подервянский как истинный режиссер-постановщик и художник-декоратор своих текстов играет ими и в них. Играет во всем и на всем, начиная с жанровых признаков своих текстов.
То, что он пишет, может показаться пьесами или по крайней мере пьесками. Однако и «Павлік Морозов», который по своим размерам может быть соотнесен с модерновой драматической поэмой, и компактная «Утопія», и миниатюра «Множення в умі, або Плинність часу», и еще более миниатюрный «Рух життя, або Динамо», и другие формы — это тексты с внешними признаками драматического жанра, это современный парафраз драматических атрибутов, вполне граничащий с игрой в драматургию.
Лесь Подервянский играет, когда в начале текстов представляет список и краткую характеристику действующих лиц, имитируя родство своих антипьес с постоянными регалиями драматических жанров. Только «Рух життя, або Динамо» не имеет такого списка, да и то потому, что в этом нет никакой нужды, поскольку в тексте нет и намека на действие, а есть только эскизные движения персонажей.
Он откровенно играет, когда в титульном тексте выстраивает, наряду с главным героем, именем которого названа эта, по определению автора, эпическая трагедия, таких его (по авторской версии) родственников, как Савва Морозов, Пелагея Ниловна, Павел Власов (сознательно сохраняются русский вариант их имен), а также генерал Власов. Он осознанно играет, когда в текст «Множення в умі, або Плинність часу» вводит таких действующих лиц, как человек-крокодил, человек-сетка, человек-птенец, человек-скамейка, человек-дверь и человек-мелок, наделяя их способностью выполнять телодвижения, согласующиеся с их признаками-изюминками. Он продолжает играть, когда разговорное действие текста «Васіліса Єгоровна і мужичкі» заполняет персонажами с такими небанальными именами, как Адам Жоржевич, Умберто Васильевич, Бруно Адольфович.
Он безоговорочно играет, когда дает текстам такие названия, как «Хвороба Івасика» и «Данко», осознанно адресуя спровоцированные ими ассоциации известным образам и произведениям, укоренившимся в нашем сознании, кажется, еще до рождения. Он безусловно играет, когда текст «Данко» сопровождается вполне каноническим для литературоведения термином-определением «феерия» и делит его на три действия, хотя никаких трех действий в нем не происходит. Он пародирует драматические каноны и представления о них, когда в тексте «Остановісь, мгновєньє, ти прєкрасно!..» выделяет всего лишь одну структурно-композиционную единицу — действие первое, на котором все и завершается, без логического и ортодоксального для драматического произведения разделения на действие второе, действие третье и т.д.
Да и действующие лица для Леся Подервянского — тоже сфера литературно-художественной и эстетически-ролевой игры, в которой он (как автор) довольно-таки умело исполняет партию новейшего «великого комбинатора», экспериментирующего не только с наложением, перекрещением и скрещением эстетических вкусов, норм, ценностей, но и с впечатлениями, которые производят эти наложения на читательскую аудиторию.
Действующие лица в текстах Леся Подервянского — это экспериментальные и метафорические пометки, которых и персонажами-то не всегда назовешь. Сущность своих живых и не очень живых действующих лиц автор подчеркивает весьма сочными прозаическими интервенциями, которые могут напоминать ремарки из традиционных драматических произведений. Делая пометки к сценическому имиджу персонажей «Павліка Морозова», он словно «разоблачает» их своими характеристиками, чем достигает фантасмагорического эффекта. В тексте «Утопія» все действующие лица объединены словом «сельский» — соответственно, «утопист», «детектив», «учитель» и, наконец, «недоумок». В тексте «Остановісь, мгновєньє, ти прєкрасно!..» в реестр действующих лиц он зачисляет такой национальный символ, как Сало, и такой интернациональный брэнд, как Портвейн, которые символизируют единство «нашего» и «мирового».
Вообще-то, выражение «действующие лица» — это чрезмерная, преувеличенная характеристика живых и не совсем живых персон и персоналий его текстов. Они, скорее, участники экспериментально-художественной ситуации, выдуманной Лесем Подервянским, а его тексты — художественные эскизы, выполненные с учетом и пародированием драматических атрибутов.
Однако наиболее заметно, отчетливо, феерично автор играет на ниве языка. И именно здесь он достигает наибольшего «разоблачающего» эффекта. В свои неодраматические тексты он вводит, как врач, спасающий больного от приступа хронической болезни, обильные инъекции предельно живого, экспансивного, взрывного языка, на котором, собственно, и построены все его текстовые экзерсисы. Он последовательно «разоблачает» и язык, и сам процесс речи, оставляя в них преимущественно натуральные, реальные интонации и лексику.
Сказать, что Лесь Подервянский одним из первых начал применять потенциал и ресурсы заниженного языка, значит ничего не сказать.
Он был и остается среди первых в украинском искусстве, кто почувствовал, что мат — это формат языка, который «живее всех живых» других разновидностей языка, что это — категория новейшей мифопоэтики и мифологии.
Он едва ли не первым у нас понял, что то, что унизительно называли и продолжают называть матом, на самом деле является особой образной нишей, что мат все-таки начинен, пронизан, пропитан, «завербован» образными началами и стихией, что он по своей природе является экспрессивной энергией человека, человечества, что мат представляет собой чрезвычайно экономный и экономичный язык, достигая при этом почти запредельной выразительности, что это одна из ипостасей мировой афористики, что это удивительно благодарная сфера для языковых и лингвостилистических экспериментов, вообще для экспериментирования, что мату присущи черты талантливого и сущностного супердекора для выражения привлекательной «растянутости» жизни, что он может быть необходимым, а иногда и незаменимым инструментарием для художника. И что мат — не только способ самовыражения, самоутверждения, самопозиционирования, но и полет эстетической игры.
И Лесь Подервянский начал играть на этом поле. Причем он объявил тотальную образно-художественную игру, этакий тотальный эстетический футбол на этом поле. Он не только научил своих персонажей употреблять нецензурную лексику, не только вместе с ними начал поиски экзистенции с помощью мата, но и пошел дальше — начал давать своим текстам названия, используя слова «ненормативного языка» (впрочем, они есть и в другой книжке — «Герой нашого часу», тоже вышедшей печатью в «Фолио» в прошлом году), прописывать образы-понятия из сферы мата в ремарках и даже вводить их в имена-названия персонажей или, скорее, участников текстульного действа.
«Мат с нами», — сказал Лесь Подервянский. Сказал так, как провозглашают политические программы, как убеждают в правоте своих поступков, как делают жизненно необходимые шаги. И тем самым сделал рокировку, в конце концов коренным образом изменившую ситуацию на шахматной доске украинской литературы: то, что принадлежало к внетекстовым величинам, ожило и прямо расцвело на страницах поэтических сборников, повестей и романов, а то, что считалось нормативным, каноническим и почти вечным, очутилось на периферии литературно-художественного зрения. И вот мы уже получили литературу, заговорившую на детабуированном языке, выплеснувшую из себя детабуированное сознание, взорвавшуюся детабуированными жизненными реалиями. И то, как ныне пишут Забужко, Андрухович, Жадан, было бы, вероятно, невозможно без творческого опыта Подервянского.
Обнаженным и непосредственным языком своего антитеатра Лесь Подервянский словно решил доказать и обнародовать, что любому канону всегда можно противопоставить антиканон, который, кстати, тоже способен стать альтернативным каноном; что этика — явление столь же структурировано, полицентрично, многосоставно, сколь и общество со всеми своими слоями, сословиями, пластами; что способность к игре (в том числе и эстетичной, литературно-артистической) — один из признаков свободного, раскованного, раскомплексованного человека, «о котором так много говорилось».
Однако было бы откровенным упрощением сводить язык текстов сборника «Павлік Морозов» исключительно к мату. В своей основе языковая картина Леся Подервянского представляет собой не такое уж однозначное и одномерное явление, поскольку содержит довольно пестрые и разнополюсные языковые рисунки.
Ведущая интонация его текстов — стилизация под просторечие. (Стилизация, между прочим, тоже вариант и плоскость игры.) А просторечие у Подервянского особое — это слияние разговорного и книжного стилей, комического и пародийного проявлений, натуральных и гротескного начал. Это абсурдный, немыслимый и тем привлекательный дуэт русского языка с украинскою мовою; это игривый ракурс русского языка с украинским написанием; это симбиоз вроде русского и вроде украинского языков.
Однако этими штрихами языковой портрет Подервянского далеко не исчерпывается. Ему также присуща комически-пародийная форма представления подчеркнуто культурных реалий. Его тексты довольно обильно и вроде незаметно расписаны такими понятиями, образами, высказываниями, как «храм Аполлона», «художник Перов», «Ницше», «Сфинкс», «Макаренко», «пела о Мишел», «астралы», «фильм Хичкока», «в стиле рококо», «магия слова», «начинает тихо играть АББА» и даже уже совсем великосветским «априори», обрамленные и оттененные, ясное дело, густым заниженно-бытовым окружением.
Лесь Подервянский — представитель многогранной и интеллектуальной культуры, эстет и художественный гурман, знаток нюансов эстетики и поэтики — играет в стилизованно-просторечный язык, а его посредством — в такую же культуру и действительность, поскольку они заряжены просто-таки неограниченным пространством для иронического интонирования. А ироничность — одна из ипостасей свободы художника. И беспроигрышная партия художественной игры. И эта игра прозрачно засвечивается в отдельных строчках вроде «одет он неаккуратно, с претензией на хамство» («Васіліса Єгоровна і мужичкі»), которые способен выписать только утонченно наблюдательный и по-артистичному чувствительный человек.
Подервянский играет потому, что он художник по своему внутреннему состоянию, по духу, по определению, поскольку он ощущает: там, где нет игры, и искусства не существует. Его драматическая игра — это альтернатива всему, что он расценивает как маскульт, стандарт и канон. А различие между ними, по его логике, не столь уж и существенно, поскольку и канон, и стандарт, и маскульт унифицируют человека и человеческое. Иначе говоря, делают все то, что и пародируют «маски-шоу» от Леся Подервянского.
А еще тексты «Павліка Морозова» — это игра интеллектуала, ощущающего и осознающего, что единственное, что остается интеллектуально нерядовой личности в неуютном и расхлябанном социуме, — это не оставлять своей игры, которая ее спасает и дает силы для дыхания.
Лесь Подерв’янський. Павлік Морозов: П’єси. — Харків: Фоліо, 2005.