Почему Андрея Тарковского. Он мне говорит: «Игорь, зачем вы так много режете? Давайте в эфир жизнь, как она есть, как она звучит». А я отвечаю: «Андрей Арсениевич, я знаю ваши фильмы. В них каждый кадр взвешен, монтаж художественно осмыслен, ни одной минуты в ваших фильмах, где бы вы давали «просто жизнь». Так же и я в своих радиопередачах — я не режу «жизнь», я работаю с фактурой. Для меня это художественная фактура». Я нарезал и зарезал столько людей, что достоин того, чтобы меня насмерть зарезали. Но у меня есть союзник — слушатель. У меня двойной слух — слух автора передачи и слух слушателя. Так вот, ради слушателя я зарежу кого угодно.
— Люди с опытом эмиграции говорили, что не всем удавалось, покинув несвободную страну, в которой возможна была только глубоко внутренняя свобода, адаптироваться к жизни человека, свободного изнутри и снаружи. У вас были подобные проблемы?
— Я свою маленькую свободу отстаивал, еще живя здесь. Я не согласен с римским вольноотпущенником Эпиктетом, который говорил о «внутренней свободе». Я считаю, что свободу можно и должно трогать руками, ощущать всеми чувствами — она материальна, конкретна. Я свою маленькую свободу отвоевал, еще живя в Украинской ССР. Я позволял себе делать то, чего не позволяли 99,9% моих соотечественников, которых, в отличие от меня, не волновало наличие политзаключенных в стране. С этого начался конфликт, который привел меня в эмиграцию. Я свою маленькую свободу отстоял. Поэтому серьезного перехода, «становления свободным» как такового не было.
— А что же было?
— Открытие мира. Понимаете, когда вы живете в окопах холодной войны, в закрытом обществе, у вас возникает фантастическое представление о «другом мире», которого вы не видите. Но это оптика холодной войны — через нее многое видится наоборот. Закрытое государство закрывает от тебя мир в его сложности и противоречиях. Мы всегда говорили о Западе. А оказалось, что это мираж. Это линия горизонта для цивилизаций, которые «отстают». Причем это подвижный горизонт — он постоянно убегает от тех, кто отстает. Запада как такового нет. Смысл Запада в разнообразии. В 20-е годы Томас Манн пишет о Западе с запальчивостью русского патриота. Для него Германия — не Запад. Германия — это язычество, это жизнь, ритм, энергия. Запад — это «они», англичане например. А теперь Германия — один из символов Запада. В России по-прежнему незрелое мышление вечно бегущих вдогонку. Или почитайте интервью арабских писателей — что они наговорили о Западе! Ни одной свободной арабской страны нет. Кто в этом виноват? Запад! Это черты эгоцентризма и инфантилизма. Так вот, когда ты попадаешь в этот самый Запад, начинаешь совершенно иначе его видеть, а в сущности просто перестаешь быть жертвой холодной войны, и все. Потому что холодная война — в башке. Для меня опыт эмиграции — это открытие мира в его разнообразии. Свобода путешествий — совершенно конкретная свобода. Для меня лично это было связано с открытием винной культуры — одним из главных открытий, сделанных благодаря эмиграции.
— Вы когда-то проводили параллель между формой поэтического высказывания и степенью внутренней свободы — и обратили внимание на то, что превалирование рифмованного стиха в русской литературе говорит о внутренней несвободе.
— С моей точки зрения, нынешнее стремление держаться за рифму, втискиваться в четко определенные рамки — это литературная незрелость. А литературная незрелость связана с незрелостью личности. Это одна из основных проблем — как в России, так и в Украине — нехватка зрелых личностей, индивидуальностей, способных полагаться на самих себя и отвечать за собственные поступки. Когда читаешь стихи, написанные свободным стихом, сразу видишь — талантливо это или нет, интересно или неинтересно. А когда читаешь рифмованные стихи... Какие-то сомнения постоянно возникают. Вроде бы красиво. Мило! Ты только посмотри — не хуже, чем у Ахматовой! А здесь — ну чистый Мандельштам!.. Вообще-то, это антикомплимент для поэта. Я предпочитаю открытую, мужественную и рискованную позицию, с которой напрямую связан свободный стих.
— Ваша новая книга на украинском — о вине...
— Вообще-то, она о любви, одиночестве и самодостаточности. Но все это в винном потоке, да.
— Это будет перевод «Красного сухого» или действительно новая книга?
— Отчасти «Красное сухое» войдет в нее. Но мой редактор Диана Клочко придумала совершенно иную концепцию. В «Винных лавках» будет моя новая журналистика. Кроме того, редактор нашла в моей поэзии куда больше винных мотивов, чем видел я сам, и в результате родилась другая идея книги. Она будет сильно отличаться от русской. В ней будут иные образы лирического героя. Это тот идеальный случай, когда редактор и автор работают в соавторстве.
— Мы постепенно привыкаем к тому, что вкусовая классика литературы приходит из зарубежья. Достаточно вспомнить «Русскую кухню в изгнании» Вайля и Гениса или Генделева. Теперь вот Померанцев и вино. С чем связано такое повышенное литературное внимание наших эмигрантов к тому, что они пьют и едят?
— Замечательный филолог Михаил Гаспаров говорил (цитирую по памяти): «Уезжают люди... Но я надеюсь, что они уезжают не посланцами советской цивилизации на Запад, а что они когда-нибудь вернутся домой посланцами той, другой цивилизации». Так вот те, кто уехал налегке, как разведчик, взял «языка» и с ним вернулся — вот тот и осуществил свой маленький жанровый подвиг. Книга Вайля и Гениса, которую вы упомянули, — лучшая их книга. А те, кто упорствовал, тащил за рубеж все свои баулы и узлы, так ничего и не понял, остался при прежней оптике, ничего не понюхал, не потрогал, ничего не приобрел нового — тот так и сидит на своих мешках, на своем старом добре. Все зависит от личности, от художественной отваги, от пытливости ума, любопытства, желания путешествовать, видеть мир, открывать что-то, а не потакать себе. Я знаю немало писателей, которые были признаны в СССР, считались диссидентскими или хотя бы полудиссидентскими, и которые абсолютно ничего не открыли для себя, находясь в других странах, живя в других культурах. Они вернулись вопреки напутствию Гаспарова — со старыми чемоданами, набитыми сношенными вещами.
— Но почему именно кулинарный дискурс?
— В русской культуре есть такое направление первой трети ХХ века — направление «Юго-Запад», представленное поэтами и писателями Юга России. Они все так или иначе были связаны с Одессой. Не обязательно уроженцы — кажется, Юрий Олеша родом из Кировограда — но все равно «одесские». Что за город — Одесса? Черное море — это бухта Средиземного моря. А все средиземноморское имеет отчетливое чувственное измерение. Чем дальше на север, тем меньшую роль играет чувственность. Тем больше писатели занимаются тем, что принято называть душой. Я вырос на Буковине, дальнем Средиземноморье. Поэтому мне близок «Юго-Запад», для которого чувственное измерение если не главное, то по крайней мере существенное — и в жизни, и в творчестве. Я многим обязан географии — если бы остался в Саратове или Чите, был бы другим писателем, и говорили бы мы сейчас не о вине, а о судьбах мира.
— Что же будет в книге?
— Там будет журналистика — добросовестная журналистика, поскольку я был ограничен рамками жанра: около двух лет работал винным колумнистом русского издания журнала Forbes. Это целый жанр — «винная критика». Она стала профессией только в 70-х годах прошлого века, хотя, конечно, существовала всегда. В 70-х работа в этом жанре стала профессиональной в том смысле, что винные рецензии дали возможность критику прокормиться. С этого времени винная критика стала неотъемлемой частью западной журналистики, профессией. Поэтому в моей винной журналистике почти нет лирики, но зато много информации.
— Откуда у советского человека, чье происхождение связано с Саратовом и Читой, такой выраженный вкус к вину?
— Я так понимаю, это вопрос одного представителя водочной культуры другому? Я не считаю, что уехав, покинув родину, мы должны становиться Иванами, не помнящими водочного родства. Но не вижу и повода отказывать себе в разнообразии. В разных странах вполне уживается культура винная и культура крепких напитков. Например, Италия — преимущественно винная страна, где вино не стоит поперек дороги граппе — виноградной водке. Франция ассоциируется не только с вином, но и с коньяком, арманьяком, а еще я любитель жмыховой виноградной водки, которая называется «марк» (marc). Это и есть демократия — в ее чувственном воплощении. Я от души желаю представителям водочной культуры такого же прорыва. И не только желаю — я работаю над этим. Упорно. Упрямо. Жертвуя собой, чтобы расширить алкогольные горизонты своих бывших соотечественников.