Все картины режиссера Геннадия Полоки по жанру - трагикомедии, как сама жизнь. Наверное, поэтому воспринимаются разными поколениями зрителей с любовью и пониманием. Несмотря на сложности творческой судьбы, вызванные взаимонеприятием режиссера, с одной стороны, и функционеров от кино - с другой, Полока сохранил главное: любовь к жизни и к людям, с которыми и для которых он делает свое кино. Людмила Потапова, играющая одну из ведущих ролей в новой картине «Возвращение броненосца», имя которой советую вам запомнить, так говорит о работе с ним: «Если сравнить фильм с симфонией, а режиссера с дирижером, раскладывающим партитуру, Геннадий Иванович - великий обманщик. Работая с артистом, вводит его в приятное заблуждение, предлагает найти самому свою партию. На самом деле он подвел меня к тому, что я услышала то, что хотел он. И запела его мелодию. Работать с Геннадием Ивановичем очень приятно, мечтала о такой работе - это настоящее искусство».
- Геннадий Иванович, почему такое странное название у картины - «Возвращение броненосца», - одних оно может привлечь, других сильно насторожить?
- Чтобы обрести крепкую почву под ногами, нужно время от времени возвращаться к истокам. Укреплять веру в себя, в то, что ты делаешь, потому что труднее всего оставаться самим собой. Это самое тяжелое - ведь сегодня столько соблазнов, оправданных, понятных для меня. Когда произошла перестройка и из диссидента я превратился в нормального режиссера, стал преподавать в Лондоне - у меня была мастерская в Королевском колледже искусств, - открыл для себя очень важную вещь. Какие бы лестные предложения они там не делали, я всегда буду для них гастролирующей фигурой, какой был Кончаловский, и мы интересны - украинское кино, российское - как кино, имеющее собственные традиции. Как бы ни пытались опровергнуть Эйзенштейна и Довженко, как бы мы, мое поколение, ни резвились на их костях, пройдя испытание временем, они выросли в глазах цивилизованного человечества еще больше. А мы открываем их для себя с опозданием. Прошел первый период ревизии прошлого, мы начинаем потихоньку трезветь и понимать, что в нашем прошлом было много прекрасного. Не утратить бы: сейчас наши режиссеры себя навязывают, а тогда их зазывали.
Поэтому для меня «Возвращение броненосца» - это не возвращение к истории «Броненосца Потемкина» как фильма, а возвращение к искусству: Эйзенштейну и Довженко, Мейерхольду и Ахматовой. Если брать нэп, 20-е годы - это искусство надежды в нашей стране. Я возвращаюсь в золотые времена нашего искусства. Дело происходит в Одессе, которая была не просто киногородом. Там было три киностудии, снималось 200 картин в год - это более половины всей кинопродукции тогдашнего советского государства.
- У ваших фильмов была нелегкая судьба, я имею в виду тернии на пути к зрителю. Надеюсь, «Возвращение броненосца» она не постигнет, хотя пути проката сегодня неисповедимы. Расскажите об этой работе.
- В общем, я всю жизнь снимаю одну картину - это история Дон Кихота. Считаю его величайшим образом в истории мирового искусства, второй по значению для меня - образ князя Мышкина. Дон Кихот - наивный, смешной человек, беспомощный физически. Смеются над ним не потому, что он идиот, просто все его попытки утверждать добро выглядят смешными. Зло, при всем своем могуществе, монолитности, как говорил Толстой, не в состоянии победить добро, которое слабее, потому что оно, добро, бессмертно. Умирает Дон Кихот, а чудаки эти возникают снова и снова. Викниксор из «Республики ШКИД» - Дон Кихот, он смешон в своих наивных попытках создать Государство Солнца из колонии, где было бы общество равных возможностей, которого нет в мире и, видимо, не будет. Героиня любимого мною «Нашего призвания», фильма, который тоже пролежал на полке, как «Интервенция», но не 20, а 6 лет, - директор школы Маргаритище - тоже Дон Кихот, только в юбке. Герой «Возвращения броненосца» - немец, пришедший во время гражданской войны добровольцем в Красную Армию. Почему немец? Не только потому, что это реальность, а потому, что его немецкий идеализм, доведенный до крайности, подчеркивает несовместимость с жуликоватой одесской средой. Он воспринимает революционные идеи с позиций христианского социализма, что не совпадает с идеологией партократов. Интеллигенция в 20 - 30-е годы вытеснялась, из рядовых красноармейцев формировалось номенклатурное стадо полуграмотных людей. Наш герой воюет с ветряными мельницами. Не могу сказать, что картина мрачная - она трагикомическая.
- Во всех картинах у вас, на мой взгляд, безупречный выбор актеров. Что вы можете сказать об актерском ансамбле «Возвращения броненосца»?
- У меня две крайности - совершенно новые актеры и признанные мастера. Не скажу, что это результат осознанного замысла. С одной стороны, стремлюсь открыть для новых героев новые имена, с другой - половина ролей в моих картинах - предложения самих артистов. Например, перед съемками «Интервенции» у меня было интервью-манифест в тогдашнем «Московском комсомольце» - и сразу откликнулись актеры. Появились Высоцкий и Копелян, пришел Толубеев и наизусть прочитал роль аптекаря - это были добровольцы. Из молодых тогда появился Золотухин и Геля Ивлева. Сейчас нет Копеляна, а роль Филиппа в «Возвращении броненосца» есть - его играет Армен Джигарханян. Верка писалась на Елену Майорову. Мучительно искал главного героя. Немцы предложили самого крупного немецкого актера Отто Зандера, за это были готовы оплатить мне перезапись. Посмотрев его, понял: нет в нем того, почти фантастического, рыцарского фанатизма, на мой взгляд, он не был способен на это - он достаточно ироничный человек. И пригласил нашего актера Михаила Уржумцева. Часто случается, что поздно открывает для себя кино актера: Петр Глебов, великий Прудкин стали сниматься только на склоне лет, да и Смоктуновский - на четвертом десятке. Считаю, что Уржумцева открыл я, доверив ему роль Герца. Людмила Потапова - тоже открытие этой картины. Получив возможность копаться в человеческом грязном белье, доходим до крайности и, посмотрев картины, отражающие сегодняшнее видение мира, начинаем превращаться в законченных мизантропов. И мне захотелось, как свежего глотка, чистоты. Ведь она существует, хоть и доведенная до комического абсурда, и в главном герое, и в этой простой женщине с двумя детьми, которую играет Людмила Потапова, в которую влюбляется главный герой. Вот этот момент чистоты оказывается самым привлекательным, самым драгоценным и самым редким. Говоря о чистоте, я считаю, что ради этого стоит жить, не надо перегружать свою совесть. И это играет Потапова со свойственной ей проникновенностью. Она - автор роли.
- Вы не относитесь к режиссерам-деспотам, позволяете актеру свободно «парить» внутри вашей задумки?
- Считаю, что работа с актером должна быть замешана на любви. Горжусь тем, что актеры играют у меня хорошо. Не один-два, а команда, играющая в определенном стиле, такое впечатление, что это труппа. Горжусь тем, что когда на «Мосфильме» был объявлен конкурс: массовочники голосовали, какой режиссер, с их точки зрения, лучше работает, я занял первое место. Сколько бы тысяч народу ни было, всегда работаю сам. Они должны ощущать, что я их люблю, что они такой человеческий материал, о котором я мечтал. Моя любовь дает им могущество, освобождает от комплексов, они верят, что все могут. Если есть в моих картинах актерские победы, то они основаны не столько на технологии (хотя к этому отношусь с большим пиететом), а в том, как я трачусь на них человечески.
- Геннадий Иванович, давайте вспомним ваше диссидентское прошлое... или настоящее?
- У таких людей, как я, всегда, к сожалению, будет конфликт с властью. Я его не хочу, никогда не делал антисоветских заявлений, но к моему исскуству власти всегда относились подозрительно. С большим доверием относились к тем, кто притворялся коммунистами. Мои картины - вне партийной программы. С чего началось? Снимал в Туркмении фильм по сценарию Ю.Трифонова «Чайки над барханами», этот сценарий стал потом основой его романа «Утоление жажды». Приехав на место в Кара-Кумы, увидел, что там работают вовсе не добровольцы, а бывшие зэки, хоть лагерей уже не было. Работают прекрасно, поддерживая и выручая друг друга - только так можно было выжить в этих условиях. Стал снимать об этом фильм. Сначала предупредили - я продолжал снимать, отстранили - подал заявление в художественный совет при Министерстве культуры СССР, где тогда были все корифеи: Герасимов, Козинцев, Ромм, Донской. Посмотрев материал, они объявили меня вторым Эйзенштейном. Тогда меня решили посадить, предъявили четыре статьи, две из них - расстрельные. Это было в 1963 - 64 годах, следствие шло 8 месяцев. Спасло меня кинематографическое братство, имеющее силу на первых порах оттепели. Было написано письмо Генеральному прокурору и в ЦК, подписанное ведущими кинематографистами и Е.Фурцевой. Освободили, но практически отстранили от кино. Деньги зарабатывал, как литературный негр, - писал за «крутых» мастеров сценарии и снимался как актер. Так пригласили написать сценарий «Республики ШКИД». Мы с Женей Митько управились за две недели. Тогда ленинградские корифеи - Иванов и Козинцев - сказали, чего, мол, пишет, пусть и снимает. Потом «Интервенция», которую не знали как приспособить. Переписал, возник образ Саньки, которого практически не было в пьесе: там же история пропаганды и агитации, а тут история Золушки, которая тоже в чем-то Дон Кихот. Картину - на полку, у меня отобрали Государственную премию, высшую категорию, звание. Некоторое время был в подвешенном состоянии, потом дали сценарий Нагорного и Рябова о советском контрразведчике. Сделай, мол, фильм о герое без страха и упрека - реабилитируешься. Сделал черную комедию о НКВД. Все - как в пропасть. К 80-м годам меня «подхватил» Лапин - не потому, что в меня верил, а потому, что не любил Ермаша. Сделал нас с Мотылем худруками в «Экране». Я написал «Наше призвание», снял... и его на полку. Лишили права постановки, выкинули, стал почти бомжем, пошли публикации на Западе. Бесконечно вызывали, писал объяснения. Должен сказать, что и сейчас существует цензура, цензура двоякая: партия власти всегда имеет больше возможностей, чем любая оппозиция. И цензура денег, они дают человеку право требовать. Глубоко убежден, что художник в политических играх участвовать не должен. Он может писать или размышлять о политике, но не заниматься функциональной деятельностью в политических органах.