Мир может отдохнуть… Сейчас я в эпицентре… точнее, эпицентр — это я и есть.
Е.Гришковец
Знаешь, старик, я дочитал его книгу и сразу же подумал, что нужно, просто необходимо писать. Не почувствовал, а именно подумал...
Во всем мире во все времена вызывали восторг актеры-одиночки, люди-театры, не желающие смириться до последнего с необходимостью проживать одну, свою жизнь. В Америке до сих пор, например, по школам путешествуют такие чудаки. То ли это двухметровый негр в бейсболке с пропеллером и лолипопом-жвачкой за щекой, изображающий восьмилетнего ребенка, которого обижают белые одноклассники. То ли худой паренек в длинном пальто, вязаной шапочке и разбитых кедах, играющий дилера и рассказывающий с юмором, как он в наркотическом угаре сбил машиной родного дедушку (тот еще и корчился и целился в него своим надломленным посошком, будучи до последнего уверенным, что это третье пришествие немцев). Или всемирно известный Brother Blue (сейчас ему около 70), который под губную гармошку не поет, а скорее читает речитативом историю о новейших Ромео и Джульетте, которая уже давно все знает о настоящей (взрослой?) любви из передач телеканала Discovery. Каждый из них рассказывает свою историю, переживает ее вновь и вновь, прибавляет немного юмора и старается сказать что-то своему зрителю.
У нас с этим, кажется, проблема. Да, у нас есть театр одного актера «КРОК», моноспектакли Галины Стефановой и, возможно, еще кого-то, но ни единого, кто был бы в состоянии регулярно писать пьесы под себя, ставить их, создавать сценографию, подбирать музыку, рассказывать истории своих героев, жить ими на сцене и просто понимать жизнь, как это делает, например, Евгений Гришковец (далее — Е.Г.).
С недавних пор еще и музыкант, и прозаик. Хотя, знаешь, иногда кажется, что каждую его книгу, перефразируя Т.Прохасько, можно назвать просто: Е.Г.-повесть или Е.Г.-рассказ. Но сначала был Е.Г.-роман. Точнее, «Рубашка».
«Рубашка» — это роман-монолог молодого архитектора Александра, недавно переехавшего из Родного Города в Москву; это встреча со старым другом Максом и их московиада, продолжающаяся 24 часа; это сутки жизни рубашки («Джинсы, твидовый пиджак и хорошая рубашка. Очень хорошая. Моя любимая! Белая. Обычная белая рубашка. Но любимая»), ее путь от белого (бледного?), чистого существования, до того, как она, черно-грязная, была повешена на велотренажере, где «уже висела рубашка, и не одна, а штуки три... одна на другой», словно страницы календаря, на которых остались пятна, свидетельствующие об еще одном бешеном дне, прожитом Хозяином; это поиск необходимого слова; это оскал черного «Мерседеса», который преследует тебя, опережает все твои движения и знает заранее, куда ты (при)идешь, и только иногда ты видишь печальное лицо водителя; это любовь, заставляющая начисто забыть о себе, жить одной мыслью («А потом, месяц назад, мы повстречались снова, и с тех пор я просыпался утром, если удавалось уснуть, и думал, что я заболел. И уже целый месяц я жил как бы один бесконечный день. День не заканчивался. Потому-то я беспрерывно думал одну и ту же мысль: «Как же сильно я Ее люблю!!!») и понимать «Я реальный!!!», и что это и есть твоя жизнь.
Герои и люди Е.Г., чувствуя свое одиночество в этом большом-большом городе, ищут защиты. Кто-то в любви, еще кто-то в алкоголе, работе, играх, преследовании других, но у каждого из них свой голос и своя история, которую он нам обязательно расскажет. Например, рассказчик Саша постоянно отключается от реальности, застревает где-то между сознанием и полусном и видит чужие жизни. Проживает их. В искривленном восприятии отображаются события реальности. Он становится то монахом, то полярником, то моряком, то еще кем-то, при этом оставаясь собой, не теряя своего голоса. К книге приобщается вкладыш — своеобразные комиксы-иллюстрации романа. Самое интересное, что художник (Петр Северцов, известный также как оформитель книг Пелевина), — согласовав или не согласовав с Е.Г., — разрисовал яркими красками сны, противопоставляя их серости, будничности жизни. Наверное, у Е.Г. только во сне время способно менять свои свойства, спасая детскую незащищенность людей...
Представляешь, а Сашко говорит о простых вещах, о своем теле, о своих спорах с ним («Я перестроился в правый ряд, чтобы свернуть с кольцевой в сторону аэропорта. Мелькнул знак со стрелкой и белым самолетиком на синем фоне. Знак указания направления на аэропорт. Сердце самопроизвольно радостно вздрогнуло, а потом так же самостоятельно упало на место. «Нет, нет, — сказал я ему, — мы никуда не улетаем»… сердце обрадовалось этому белому самолетику и дороге на аэропорт, но ошиблось… Я никуда не улетал… А надо было бы, и неважно куда» или «Я смотрел на себя и не был согласен с тем, что вижу»), о себе. И некоторые из его мыслей давно уже были твоими или уже стали ими. В свое время Гийом Аполлинер в эссе «Новое сознание и поэты» писал: «Новое, однако, действительно существует, даже не являясь прогрессом. Все оно — в изумлении. Новое сознание тоже коренится в изумлении. Это самый живой, самый свежий его элемент. Изумление — могучая новая сила» и еще дальше «современные поэты — это прежде всего поэты обновляющейся истины». Он просто объясняет тебе твое, указывает пальцем туда, куда ты уже смотрел, но все равно не видел.
Сашко постоянно подбирает нужные слова, противопоставляет (примеряет?), сталкивает понятия, доискиваясь истины, правды: «За последний месяц я не то чтобы похудел, а осунулся», «Я был не то чтобы спокоен, а как бы находился между всем. То есть как бы немного отдельно от всего», «Сердце застучало не быстрее, а сильнее» и, наконец, «Я стоял, плотно зажатый молодыми людьми. В смысле, конечно, я не старый, просто люди вокруг меня были моложе… и музыканты на сцене тоже».
Критики часто упрекают Е.Г., что, дескать, он слишком свободно относится к языку («как оплеванный чистоплюй») и к разделительным знакам, насчитывают энное количество точек, восклицательных знаков и прочего. Знаешь, а может, все, как всегда, не так просто? Ведь эти же знаки все равно — символы. И в этом, кажется, вся проблема (дилемма?) творца-художника — в поиске способа сказать что-то, в поиске новой формы, нужного слова, способного выразить то, что ты хотел сказать, способного передать и показать тебя. Дело не в этом и не именно в этих примерах, потому что в центре, в эпике (эпохе? в центре эпоса?), в эпицентре — все равно его Я....
Знаешь, старик, если ты слышал хотя бы раз Е.Гришковца или видел его на сцене, то, возможно, узнаешь и здесь его уникальные и индивидуально неповторимые интонации и, если удастся, то услышишь его легкий шепот-заказ на ДОБРО. И когда-то ты сможешь сказать так же, как он: «Она любит меня, — догадался я. — Я хороший человек. Меня можно любить. Господи... Я хороший»...