Мое первое воспоминание о Джордже Грабовиче — 13-летней давности. Одиннадцатиклассником я зашел в один каменец-подольский книжный магазин. Уже доживала свое советская власть и рассчитывались тогда рублями. У полочки с научной литературой стоял он — в костюме, очках и бабочке (как позже оказалось, фирменной) вместо обычного галстука. Мой старший приятель, студент-филолог, шепнул мне на ухо: «Взгляни, это — Джордж Грабович!» К своему стыду я тогда еще не знал, кто такой Джордж Грабович, но мы подошли и познакомились. Мэтр, державший в руках исследование «Гоголь в жизни», вежливо поздоровался, улыбнулся, произнес что-то ободрительно-нейтральное и опять погрузился в книгу. Уверен, Григорий Юлианович этого не помнит, так пусть это останется легендой. А уже с 1991 года, с тех пор как я прочел революционный труд «Шевченко як міфотворець» в переводе Соломии Павлычко, Грабович основательно вошел в мою интеллектуальную жизнь.
Уважаемый гарвардский профессор, достигший на Западе всего, о чем только может мечтать тамошний научный работник, Грабович основал в Украине интеллектуальный ежемесячный журнал «Критика» и одноименное издательство. Взяв в качестве жанрового образца интеллектуальные издания Запада, ученый начал развивать свой буржуазный научно-публицистический дискурс здесь, на родине, где нереформированный Союз писателей и полудохлый книжный рынок, где непобедимая консервативность Института литературы, непроглядное дуболомство литературной критики и отсутствие новых методологий в литературоведении, где его не переносят «старые кадры» и обожает зубастая литературоведческая молодежь. На английском это называют красноречивым словом «challenge», то есть «вызов». Грабович бросил этот вызов, превратив свои детища в параллельный институт литературы, где пропагандировались современные литературоведческие концепции, где впервые печатались рискованные исследования молодых ученых, где формировался, как пафосно это ни звучит, свободный литературоведческий контекст. И не только литературе нашлось место в его «Критиці», но и политологическим и социологическим статьям с критикой властей и постсоветской ситуации, историческим исследованиям и эссеистике. Конечно, делал он это не один: рядом были Мыкола Рябчук и Андрей Мокроусов, ответственно редактировавшие «Критику».
А сам Грабович потихоньку долбил свою скалу: перечитывал Шевченко, что со временем вылилось в книгу «Шевченко, якого не знаємо», подвергал сомнению аутентичность «Слова о полку Игореве» и «Велесовой книги», критиковал не способную к реформированию украинскую академическую науку... Были локальные «погромы» и проклятия в национально озабоченных изданиях, зависть и злорадство сомнительных докторов-лауреатов, изоляционистская политика академических литературоведческих кругов. А Грабович по-прежнему критиковал, реинтерпретировал, подвергал сомнению.
Недавно в «Критиці» вышло второе, исправленное и дополненное, издание сборника статей Грабовича «До історії української літератури». Это внушительный фолиант теоретических и историко-литературных текстов, охватывающих вопросы украинского барокко и Ренессанса, творчества Котляревского и Шевченко, связи украинской литературы с польской и русской в ХІХ веке, соцреалистические тексты Тычины, проблемы эмиграционной литературы... Все это на самом деле очень серьезно. Хотя Грабович умело сочетает иронию и остроумие с основательностью, а интеллектуальную свободу с методологической стройностью, все это можно также читать и как художественный текст. Стоит, пожалуй, со временем, когда хоть что-то в нашей гуманитаристике изменится к лучшему, ввести на филфаках университетов и пединститутов специальный курс «грабовичеведения», на котором бы внимательно, под микроскопом, читались его исследования. Дабы каждый свежеиспеченный филолог мог подходить к любой проблеме критически и не боялся высказывать «еретические» и неожиданные суждения, называя вещи своими именами.
Меня всегда смущало, почему Грабович не пишет о современной литературе? Может, он ее не знает? Нет, он ее очень хорошо знает, но почему-то рыться в литературном музее этому блестящему филологу намного приятнее. Узкопрофильность западного ученого или интеллектуальный, в хорошем значении этого слова, консерватизм? И первое, и второе. А еще, пожалуй, и третье: именно там, в истории литературы, он находит нужные ответы на вопросы современности. Оставляя нам говорить о нашей современности, ученый между собой и современной украинской литературой сознательно сохраняет столь нужную и естественную дистанцию.