Знаете, как это бывает? Перелистываешь стихи, вчитываешься и с некоторой натугой отдаешь им должное: да, вроде ничего, и образность есть, и рука у автора «набита», и смысл убедительный, и голос вполне различим. Но попадется в руки томик Блока, или Пастернака, или Бродского, и вспыхнут Стихи, и станет яснее ясного: все пролистанное до них было только похоже на Поэзию...
Художественная жизнь Киева нынче - не скажу: богата - весьма разнообразна. Сотни живописцев выставляются в примерно тридцати галереях, частных и государственных, проходят презентации с фуршетами, инсталляции с перфомансами, недавно в Украинском доме состоялся и представительный арт-фестиваль. Собираются группы, провозглашаются «измы»... Все бурлит и побулькивает. Но, переходя от картины к картине, от вполне соцреализмовского сюжета к абстрактной композиции, вдруг ловишь себя на мысли: да, это интересно, это имеет право на существование, но... Есть некая высшая истина в искусстве, отсутствия которой в обычных хороших работах не замечаешь и которая становится явной только у Мастера. И явлением возвращаются их истинные масштабы, и некие лягушки, раздувшиеся до размеров слона, лопаются беззвучно.
«Что наши глупости
и мелкие злодейства
На фоне Пушкина?
И птичка вылетает»...
Давно, еще с конца семидесятых, я пытаюсь следить за творчеством Ивана Марчука. Выставка в Союзе писателей Украины, куда я забрел совершенно случайно, буквально выбила из колеи. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять: это - настоящее и это - явление мирового уровня. Потом я обнаруживал выставки Марчука в самых неожиданных местах: в Союзе композиторов, в холле медицинской библиотеки. Но не в Союзе художников.
Марчук узнается безошибочно: по стихийной, детской мудрости картин, по невероятной насыщенности деталями, по необычайной работе кистью, заставляющей картины мерцать. Манеру Марчука подделать нельзя, как нельзя скопировать импровизацию настоящего джазмена: она - высшей сложности и высшей легкости. Нынче трудно удивить кого-нибудь ересью в живописи, но Марчук - еретик, если можно так сказать, от Бога: созданный им мир достоверен, полнокровен и мудр.
Долгое время я не мог познакомиться с автором, он был неуловим: то работал в Нью-Йорке, то отказывался встречаться с кем бы то ни было. Меня предупреждали, что человек он очень своеобразный и все свое время отдает только живописи. И все-таки, после нескольких встреч и телефонных звонков, мне удалось найти слова, чтобы заинтересовать пана Ивана и разговорить его.
- Я видел в начале восьмидесятых ваши выставки в самых неожиданных местах, но только не в залах Союза художников. Не могли бы вы пояснить ваши отношения с этой организацией?
- Тогда я, говоря по-русски, среди художников был предан анафеме. Мое имя выговаривалось с таким сарказмом, с неприязненностью, что, даже когда я туда заходил, чиновники от искусства смотрели с немым вопросом: а ты почему здесь? Такое было отношение. И по сей день, хотя в «Спiлцi» со мной уже приветливо разговаривают, у меня на нее аллергия. Правда, с 1988 года я уже член СХУ: когда я был в Чехословакии, меня - заочно! - приняли в «Спілку». А сейчас она вообще потеряла всякий смысл.
Я год пробыл за границей, вернулся - ну, вроде герой, реабилитированный! - мне устроили выставку в Музее украинского искусства. Первая официальная выставка - в 1990 году! И вновь все заглохло. Как-то так получается: я - сам по себе, а «Спілка» - сама по себе.
Первым покупателем моих картин, еще в 1968 году, был Юрий Щербак. Тогда я еще занимался керамикой и графикой. Он одним из первых, в
69-м году написал и опубликовал обо мне статью в журнале «Вітчизна». Через двадцать лет, в Вашингтоне - а он сейчас посол Украины в США - он мне рассказывал, с какими боями пробивалась эта статья. А тогда, в шестидесятых-семидесятых, я общался в основном с физиками, с научной элитой. Они были моими первыми зрителями на квартирных выставках.
- Я знаю, много общались вы и с украинскими писателями. На мой взгляд, больше всего с вашими картинами ассоциируются стихи Павла Мовчана: есть что-то похожее в мерцании, в афористической недосказанности, в космизме, связанном с Украиной...
- Когда-то, когда Мовчан был поэтом, мы общались часто, даже издали вдвоем книжку «Поріг». Не то чтобы я иллюстрировал его стихи - Павло выбрал готовые картины, они очень органично подошли друг к другу. Теперь он ушел в политику, мне это не интересно.
- В политику ушло большинство наших наиболее заметных писателей. Как по-вашему, что важней для творца и гражданина: обустройство новой Украины или же, не отвлекаясь на дела общественные, продолжать заниматься своим творчеством, т.е. обустройством культурным?
- Поэзия - это молодость. А политика - это великий соблазн, это блага. Творчество этих благ не дает. Драч, Павлычко, Яворивский...
- Это их голоса повели за собой украинскую интеллигенцию, и не только...
- Действительно, тогда они будили народ. Но я уверен, они чувствовали: их солнце заходит. Это люди, которые всю жизнь имели соблазн власти. Да, они сделали многое. Но власть засасывает. Очень трудно вовремя остановиться. Я прожил прямую жизнь, не написал ни одной ненужной, непотребной картины. Поэтому, видите - мое положение и положение наших поэтов-депутатов.
- Но они, по сути, жертвуют своим творчеством для блага страны?.. Как и Вацлав Гавел...
- Тут трудно сказать, что важнее. Когда в политику бросается гениальный поэт и становится средним политиком... Наши писатели - они пешки в политике. Они не имеют настоящей власти, поэтому не могут сделать ничего по-настоящему значительного. А вот когда несколько лет назад Павлычко опубликовал цикл стихотворений, таких, что мороз по коже, - их читала вся страна!
- Мы с вами встретились на Арт-фестивале современного искусства. Не могли бы вы высказать свою точку зрения о состоянии живописи в Киеве?
- Многое из того, чем балуются нынешние модернисты, - это вчерашний, позавчерашний день в мировом искусстве. Свежих идей-то у них нет. Я не хочу тратить на это время и изменять самому себе. Пускай другие все время доказывают, какие они новаторы. Мне это смешно.
И у нас есть прекрасные модерные художники, работающие непредметно, такие, как Петренко, как Саша Дубовик. Но их мало, и они не суетятся. А то - закололи и зажарили кабана в галерее! Ну и что?
Шоу, и фуршеты, и тусовки. А разошлись - и все их «искусство» умерло, заглохло.
- Я запомнил одно ваше высказывание: «Я художник не лучше, чем другие, но я не такой, как все».
- Когда, очень давно, со своей Тернопольщины я приехал в Киев, то в работе я начал отбрасывать все, чему учился, все школы, всех своих учителей. Я действительно от всего отошел. Я хотел делать нечто такое, чего никто до меня не делал. И мне удалось придумать эту технику. Никто в ней не работал. Я, может, и не писал бы картин, если бы не сумел найти такую форму выражения. Я как бы сказал: «Я есмь!». Многие, глядя на первые картины цикла «Голос моей души», смеялись, дивились: дескать, он ничего не умеет. А мне на первых порах было неважно: плохо ли, хорошо ли - главное, что это был мой способ выражения, моя техника, мой стиль.
- Многие ваши работы напоминают мне джазовые импровизации, исполненные виртуозными музыкантами...
- Редко какую картину я писал разумом, головой. Когда я подступаю к новому холсту, я не знаю, о чем он будет. У меня возникает одно видение, другое - я просто выбираю, какое мне сейчас ближе.
- То есть картина приходит к вам как бы откуда-то сверху, извне?
- Да, и мне никогда нет покоя. Что-то гонит меня. Я должен делать все больше, больше, больше! Это требуется, диктуется откуда-то сверху: ты должен! Иногда я себя спрашиваю: почему я должен себя так мучить? Почему не имею права отдохнуть, полежать на траве, съездить к морю?
Ну как я живу? Никаких благ, удобств, семьи нет, никогда не могу поесть по-человечески и так далее. Просыпаюсь, как человек: хочу и того, и другого, и третьего, потом все отгоняю от себя - и работаю. Но это адский труд. Я обычно работаю с очень большой скоростью: десятки мазков в секунду. Я мокрый стою у мольберта. Со спины просто пар валит. Это уже экстаз, понимаете меня? Я работаю в необычайном экстазе! Только в таком состоянии мне удается довести картину до того, чтобы на ней был как бы мой фирменный знак.
- Но как вы можете определить для себя: вот эта картина хуже, а эта - лучше? За чем, собственно, вы гонитесь? Какие ваши «кони привередливые»?
- Ну, это уже моя интуиция. Я сделал картину. Все приходят, смотрят: о, какая работа, уже готовая! Нет, говорю, она не готова, там еще нужно нарисовать пару тысяч деталей. Зритель этого не видит. Но я-то вижу! Как музыкант: мало написать мелодию, надо ее еще аранжировать, расписать партии всех инструментов, отшлифовать.
- Действительно, ваши работы чрезвычайно музыкальны, в чем-то симфоничны. Но в них просматривается скорее отвлеченная музыка, а не определенные напевы, связанные, скажем, с вашим детством. Какие же мелодии звучат для вас, когда вы работаете?
- Я очень люблю слушать тишину. А в детстве для меня лучшей музыкой было карканье ворон. Я выбегал на улицу и чувствовал: лечу в небо, к этим воронам. Я бед им наделал немало, разорял гнезда, забирал яйца. Разбойником был.
- Вы их любили или ненавидели?
- Даже не скажу. Просто карканье ворон так на меня действовало, что я становился сам не свой. А потом, лет в пятнадцать, когда я стал на тропу искусства, со мной что-то произошло. Вдруг. Искусство меня изменило и сделало как бы святым. И до сих пор для меня человек искусства, художник - он должен быть каким-то особенным. Прежде всего - человеком добра, справедливости, любви, которые сеются на все живое и мертвое.
- В ваших работах чувствуется присутствие Бога. Совершенно понятно, что вы - верующий человек. Но - вы еретик.
- Да, я не такой верующий, как другие...
- У вас люди перетекают в зверей, звери переплетаются с людьми, у вас лошади и рыбы имеют такую же душу, как и люди...
- Да, мои картины пишутся не головой, а душой, кровью, подсознанием. Поэтому у меня коровы - философы, думают рыбы и деревья. У меня каждая картина - философский трактат или притча. Душа как бы разлита в мире. Вот эта скрипка - в своей жизни она прочувствовала не меньше, чем сам скрипач. У них одна душа.
- Что для вас свобода творчества? Вы свободный человек?
- Даже при том коммунистическом режиме, когда я жил «под колпаком», я чувствовал себя свободным. В детстве еще никакие таланты не проявились, а ощущение свободы - это было мое самое главное и сильное чувство. Потом, правда, бывало, что после разговоров с представителями системы я буквально заболевал, ссыхался, становился плоским и не мог работать. А сейчас я счастлив, потому что свободен совершенно. Живу обычно в Нью-Йорке, там для творчества все у меня под руками. Я могу продать картину и обеспечить себя всем необходимым: холстами, темперой, кистями. И сижу день за днем, день за днем - работаю. А иначе, зачем заниматься искусством, без свободы-то?