При повторном просмотре прославленного фильма Мэла Гибсона «Страсти Христовы» понимаешь, как эта лента, несмотря на свой физиологический натурализм, ярко изображает возникновение события Нового — начало христианства. Послание Христа является абсолютно новым дискурсивным событием — Новым Заветом — как для иудеев, так и для римлян, поэтому они не могут его адекватно воспринять: первые расценивают это событие исключительно как угрозу своей власти и собственному символическому статусу, а вторые заинтересованы лишь в том, чтобы не возникало бунтов. Иисус — преступник для римлян и нечестивец для иудеев. Они не соизмеримы с новой формацией, поскольку она не вписывается в их собственные, выходит за их границы. Это новый словарь, новая риторика, и ее не объяснишь старыми терминами («не вливают вино молодое в старые меха, а то прорвет вино меха, а вливают вино молодое в новые меха»). Это то же, что в рамках двухизмерительной системы координат описывать трехмерную: третье измерение отдалено как от иудейского, так и от римского законов. И то, что «занавес в храме разорвался надвое» (христианский вариант «конца метафизики»), указывает на новизну христианского дискурса: нам больше не нужно полагаться ни на одну из форм трансцендентного, претендующего на господство, поскольку уже не существует перегородки, которая ее отделяла и, таким образом, конституировала.
Это матричное событие, и оно не менее актуально и сегодня — не только в религиозном смысле (хотя в религиозном, безусловно, тоже), но и в социальном, политическом, научном или художественном. Как в свое время писали Майкл Хардт и Тони Негри, христианская субъективность выступила как полнейшая противоположность имперскому праву и иудейскому закону, бросив им вызов с иной этической почвы как новый онтологический базис. И мы должны стать для нынешней Империи тем, чем было христианство для Римской империи. Это проект, который выступает и вмешивается в настоящую глобальную ситуацию от лица угнетенной истины.
Что представляет собой эта Империя? Чем она характеризуется? Возьмем для примера свежую диснеевскую комедию «Лысый нянька: спецзадание». Фильм, конечно, о том, как супермен спасает семейные ценности: главный герой, которого играет Вин Дизель — офицер спецвойск, — получает задачу охранять детей, отец которых погиб, а мать должна отлучиться для помощи американской разведке. Дети «сложные» (как будто бывают «простые»), и он вводит для них армейскую дисциплину. В их школе это только приветствуют (кстати, директорша — тоже бывший офицер спецвойск), поскольку это якобы идет детям на пользу: они мужают, становятся успешными, могут за себя постоять. Но когда у одного из них находят нарукавник со свастикой (что со временем оказывается элементом театрального костюма — парень посещает кружок и играет в спектакле), все негодуют, ибо «это стыдно». Каждый не против военной дисциплины — наоборот, считается, что «немного дисциплины никому не помешает», и этот милитаризм растворяется в повседневной жизни, им проникнут весь быт (даже обычные соседи-корейцы превращаются в террористов). Но когда ему об этом напоминают нацистским символом, он протестует и отвергает его, ибо на самом деле это и является его истинным лицом. Фашистская экстрема играет роль ряженого пугала, то есть выполняет функцию легитимации: пока она существует, на ее фоне общераспространенные практики кажутся «центристской» нормой. Это подтверждает и помпезное празднование 60-летия Победы в Москве — этот апофеоз искусственной костюмированной памяти, стирающий воспоминания людей: его идеологическая подоплека состоит в том, чтобы из воспоминания о фашизме вывести современный терроризм. «Неофашистская дисциплина» вообще и существует сегодня для того, чтобы скрыть, что на самом деле наши общества, как сказал бы Делёз, являются обществами контроля. В конце фильма после спектакля под рукоплескание зала офицер спецвойск обнимает за плечи парня в форме нациста. Этот более чем многоговорящий симбиоз и является одной из истин нынешней всемирной Империи.
Несколько лет назад к обсуждению темы «Приведение свободы: терроризм на экране, терроризм в жизни» в киноклубе Киево-Могилянской академии граффити-райтер Lodek нарисовал афишу, на которой был изображен диснеевский Микки-Маус с автоматом в руках в маске Микки-Мауса. То есть это не террорист прячется за маской Микки, не надо искать скрытое настоящее внутри, а нужно обратить внимание именно на внешнее: что если сам внешний образ маски с автоматом и является сутью глобального Микки-Мауса? Своей широкой распространенностью этикетки-наклейки он симулирует совмещение и синхронизацию мировых процессов — как, например, earth TV, которая «вживую» показывает разные, преимущественно благополучные, уголки земного шара, какая там в этот момент погода, температура, который час, как люди лежат на пляже или идут по улице, — то есть демонстрирует, что ничего необычного не происходит, создает иллюзию, что повсюду вообще все благополучно. Настоящее, скрытое за маской лицо Микки является также маской, и создание такого рода масок и составляет практику симуляции. Стратегия не в том, чтобы совместить реальное с симуляцией, а в том, чтобы заменить реальное знаками реального.
И это не просто умозрительные размышления, что доказывает, например, ситуация в Киеве, где рынки закрывают, а продуктовые магазины массово превращают в залы игральных автоматов или салоны гардин или белья. Что уж говорить о том, что в большей степени определяет нашу жизнь, — о шуме. Речь идет не о «шуме бытия» — обычный шум среди шумов. Все актуальнее для нас становится постмодерновая индустрия всепоглощающего информационного шума — как писал Кундера, «сточная вода», коллективный поток поверхностного сумбура, большое тепловатое болото, в котором смешаны политика, сплетни, телезвезды, бездумное следование стандартам и которое ненасытно присваивает все точки зрения. Пространства этого шума безграничны, но более актуальным для нас является все-таки шум масштабного украинского «евроремонта» — все то бурение, сверление, грохот, стук, шум, которые оглушительно извергают «временно»-нескончаемые и вездесущие варварские застройки, надстройки, снос и перепланировки. Этот шум постоянный, от него нет покоя и спасения, негде укрыться. Конечно, тишина существует лишь в космосе. Но те спокойные места в Киеве, которые я знал, перестали быть такими: здесь практически уже нельзя даже отдохнуть, ибо шум громогласно врывается в вашу жизнь. На нас просто тупо не обращают внимания, нас не принимают во внимание — так, словно нас и не существует. И при этом еще говорят, что Киев — европейский город: столичная власть сама же превращает его в принципиально неевропейский, воплощая (телесная метафора здесь не случайна) строительные идеи московской администрации.
Одним из главных результатов «евроремонта» в культурной сфере можно назвать «евротрэш». Это дешевая попса, приемлемое и одобряемое безвкусье, которое претендует на что-то большее, нежели вульгарный и низкопробный китч. Украинское правительство на коньках или в этнографическом музее в Пирогово, власть предержащие вместе сажают деревья, вице-премьер Томенко на «Таврийских играх» на велосипеде пропагандирует здоровый образ жизни, программа «Возрождение украинского казачества» от Ющенко, «Довженко-фильм» — как «Парамаунт Пикчерз» от Билозир, уже не вспоминая о мечтах об «украинском Эрмитаже», мастер-классы «трипольского гончарства» или восстановление Десятинной церкви, — все это нелепый трэш, культурная лажа, бутафорская буффонада, стремящаяся служить примером для наследования. Симптоматично и проведение в Украине такого конкурса бессмысленной попсы, как «Евровидение», которое, раздутое до планетарных масштабов, подавалось — смешно сказать! — как едва ли не главная задача для гуманитарной части правительства. Как это ни печально, но Руслана права, когда поет I am wild, чем фактически выдает с головой общеукраинскую идентичность. К сожалению, европейскость у нас на популярном уровне и далее манифестируется всеми этими «дикими» шоу: понимание Европы в массовом украинском сознании в определенной степени соответствует тому, как «дикари» понимают «цивилизацию». Победа Русланы на прошлогоднем «Евровидении» (примечательно, что оно проходило в Турции) свидетельствует, что Европа, со своей стороны, по-видимому, требует «дикого» другого, таким образом и сегодня следуя собственной давней дискурсивной традиции. То, что нынешнее «Евровидение» выиграла Греция, указывает на попытку Европы вернуться к своим «аутентическим истокам», «коренной идентичности»: большинство населения Франции, Голландии или Великобритании, подогретое ультраправой пропагандой, отрицательно настроено к европейской конституции именно из-за боязни наплыва «диких» мигрантов, которые якобы ставят под угрозу их «французскость», «голландскость» или «британскость». Это также не менее давняя европейская дискурсивная традиция.
Украинская симуляция — это реальность, которая скрывает, что в лучшем случае она — банальное ничто, бездумная лакуна, примитивная форма с выхолощенным смыслом, а в худшем — тривиальная подделка и фабрикация. Квинтэссенцией симулятивности является продажа сувенирных банок с «законсервированным воздухом Майдана»: уже сама попытка консервации свидетельствует о неминуемой потере ее объекта. Культурная симуляция в Украине — это притворство, что у нас есть то, чего у нас нет, это маскировка отсутствия нового качественного культурного продукта. Натужной симуляцией нового прикрывается тот факт, что после оранжевой революции в Украине на самом деле не появилось ничего культурно нового.
Фикция. Это слово Энди Ворхол — а у него был замечательный культурный нюх — завещал написать после его смерти на могильном камне...