Заметки и дневниковые записи из рабочих тетрадей и записных книжек Е.Маланюка, наконец-то изданные заботливой «Темпорой», великолепно вмещаются в угасший было дискурс историко-мемориального восторга, родившийся в середине 1990-х. А в нем давайте вспомним как «диаспорные» мемуары В.Костюка,
Д.Нитченко, Ю.Шевелева, так и «тутошние» дневники С.Ефремова, А.Любченко и воспоминания Е.Чикаленко, И.Мазепы, Н.Галагана и Д.Дорошенко. Впрочем, Маланюковские «Нотатники» (1936—1968) имеют особое значение, которое не замечаем у остальных упомянутых авторов. Историко-критический градус этих писаний иногда достигает высокого радикализма «Щоденника» А.Любченко, однако в большинстве записей — это печальная сага эмигрантской жизни украинского литератора.
Итак, перед нами варшавские тетради и нью-йоркские записные книжки Евгена Маланюка (1897—1968) из поколения «старой» эмиграции 1920-х годов. Поколение, которое для остальных эмиграционных волн олицетворяла «Пражская школа» поэзии, эта «отдельная республика» (Л.Лиман) украинских литераторов-эмигрантов, среди которых такие бесспорные звезды, как Ю.Дараган, Л.Мосендз, Н.Левицкая-Холодная, О.Лятуринская, О.Телига. Чехия, Германия, лагеря ДиПи, в конце концов Америка. Из Праги документы в Украину передал сын поэта Богдан, из Нью-Йорка — руководство УВАН. Что же ценного в этих рабочих записных книжках поэта-эмигранта?
Конечно, прежде всего это мысли об исторической судьбе Украины, осмысление причин поражений и неудач украинского военного движения 1920-х гг., воспоминания детства, эскизы творческих замыслов, заключения, прогнозы и пророчества. Словом, диалог с собой и эпохой, которая все менее поддавалась пониманию поэта. Дальше с убеждением, что «слепого старика юный поводырь — это символ нашей истории», для Маланюка наступает время укоров, упреков и проклятий. Заклеймены украинская глупость, кулачество, зависть, органическая неспособность к иерархии, нетерпимость к всякому превосходству как основные пороки нации. «Великое кажется «украинцу» странным, случайным, неестественным, — пишет автор заметок. — И сами земляки «догадываются», что Донцов — «москаль», Липинский — «поляк», Могила — «румын» и даже Петлюра — «потомок шведов». В свою очередь, иронизирует Маланюк, «свой» должен быть «кротким», «милым», «негордым» и т.п., ну и, видимо, не очень талантливым и даже не очень счастливым. Потому что — не «наш». А кто же, спросит читатель, «наш»? «Хуторянин, — подскажет дневник, — вовсе не обидное название, а фактор национальной культуры». Поэтому дальнейшие мысли Маланюка хоть и неутешительны, однако кой-какая диалектика эмиграционной депрессии в них просматривается. «Кто знает, тамошний режим не является ли единственной политической школой для хохла?» — спрашивает он о советском житие-бытие в УССР, и все-таки бередит давнишние стигмы истории: «Кто знает, чем бы стал Петлюра, если бы в нем не сидел литератор?». И наконец решает, что «преодоление всяческой литературы в украинство — вот задачи дня». Впрочем, впереди лежала Америка, где «задачи дня» оказались совершенно иными.
Представьте себе, боевой офицер и старшина украинской армии УНР, адъютант командующего армии В.Тютюнника, а в Америке, оказывается, сплошные «кошерные киноклеопатры», унылые негры и родные землячки, проигравшие Украину. Правда, Маланюку и раньше было не очень уютно. «Июльский день. Тишина. Архангород спит — только екатеринка играет, — вспоминает он золотое детство. — И кажется: неужели я здесь буду целую жизнь? Ужас. И вот — N.Y.!». Перед Нью-Йорком были эмиграционные ячейки в довоенной Польше и Чехии, в послевоенной Германии, но хуже всего, конечно, оказалось в конце пути. Итак, представьте себе «кошерную клоаку Нью-Йорка», где «в бессолнечных щелках Манхэттена», да еще и «в угрюмом каньоне Бродвея» прозябает украинский боевой офицер, бередя раны уязвленной памяти фантазиями на тему «что было бы, если бы» в 1920-х все получилось иначе. Мол, как же так? «Были огромные склады оружия. Был богатый человеческий материал. Была территория. Но мы проиграли Освободительную Войну. Мы ее почти не «играли» — мы не хотели воевать», — неистовствует автор и тут же добавляет: «Мы проиграли Освободительную Войну. Подчеркиваю — мы, хорунжие и поручики 1918—19 гг. Потому что мы должны были «когтями и зубами» делать все то, что Война требовала». Ведь, «что Гетману стоило «выйти на улицу», опереться на молодых старшин военного времени — все имел бы!». И снова: победа Драгоманова, похороны Пилсудского, опостылевшая слава Юрия Липы, не дающие покоя, неволящие ум, пекущие пеплом Клааса. Вокруг все так же бедствуют, а то и пируют землячки, бежавшие из СССР на вольные хлеба национально-партийной «демократии», бурлит церковная «украинизация», возмущает Огиенко как «чеховский полуинтеллигент, хохлацкий кулак и натуральный атеист», раздражают юбилейные импрезы «Просвіти».
Впрочем, если гетмана Скоропадского, как свидетельствует Е.Маланюк, уничтожила «чрезмерная любовь к мертвым декорациям и обряду земляков», то и самому полуживому солдату нужно было вновь вставать и идти к проклятым американцам искать работу лифтера или уборщика. Что Маланюк добросовестно и делал, аж пока не нашел должность инженера, за которую держался до выхода на заслуженную американскую пенсию. Да, уборщик, лифтер, инженер в чертежном бюро, но прежде всего — поэт-историософ, автор культурологических работ как раз этого, нищего американского периода, среди которых «Нариси з історії нашої культури» (1954), «До проблеми большевизму» (1956), «Малоросійство» (1959), «Illustrissimus Dominus Мазепа» (1961), «Єдинонеділимство» (1964).
А бойкие «землячки» в Америке, между тем, «пишут себе бумаги, делают комитеты, комиссии и заседания, гальванизируют чувства партийные, церковные и даже половые», — злобствует поэт. Им улыбчивые негры ни к чему, они, как и соседи-русские из Брайтон-Бич, «в Америку не ходят», им и в украинском культурном гетто неплохо. Тепло, уютно, партийная касса всяческих националистических организаций под боком, очередная годовщина Шевченко вот-вот грядет... «Недавно Гордынский просил «о стихах на памятник Т.Шевченко», поощряя: «получите гонорар, который Вам не снился». Да, гонорары Маланюку в Америке не снились. Снилось, как «с ужасом узрел, что в револьвере моем уж нет патронов», а то пострелял бы к чертям этих «землячков» с их памятниками, стихами и прочими «гордынскими» видениями Украины! «Порой приходит страшная мысль, что Украина для большинства земляков — это какой-то любительский спектакль» с декламациями и гопаком.
Грустно, не ли так? «Грустно, и страшно, и некому руку подать». Вокруг шоу-бизнес, коммерция, прилетели битлы из Англии, а из Украины — молодой Драч с Коротичем пожаловали. А тут старый поэт мучается, уродуется, ищет поводы к грусти и печали. «Боже, если бы когда-то выплакать все сдавленные, сожженные, невыплаканные слезы! — пишет он. — Может, все бы восстановилось и легче было бы жить». Хотя иногда, правда, ищет поэт какие-то телесные развлечения, поскольку «страшно не хватает горилки и овощей», а «ночью в автобусе позорно скрывался (бледная и несчастная девушка, видимо, служанка из Ирландии), пока не отвергнута была моя преступная развратная рука». В одиночестве же, конечно, мысли разные докучают не только о том, что «Тютюнник Василь имел глаза — каменные, а Юрко — словно ледяные». А поутру, как выйдешь во двор, то обязательно заметишь, как «черная женщина печально смотрела на афишу, где стояло: «Джентльмены предпочитают блондинок». Словом, сплошные знаки и символы горькой участи и неутешительного бытия.
«Я видел в Швеции рабочих, которые работали (тяжело) смеясь. Тут никто не смеется», — уныло замечает автор заметок. В Америке? Не смеется? А как же универсальная улыбка американцев как фирменный признак нации? Наверное, снова срабатывает «исторический» ревизионизм. Как, например, в дневниках А.Платонова: «Я видел оседланных собак. — Я тоже видел оседланных собак, но не видел, чтобы на них ездили». Впрочем, как знать, советские мичуринцы с макаринцами не только на собаках верхом ездили. Просто Маланюк не успел увидеть все последствия советской власти плюс электрификации всей страны в рамках всесоюзного колхоза. А тем временем в отношении того, что в Америке «никто не смеется», то тут одно из двух — либо Джек Лондон перебил кайф, так же написав перед тем, что в воскресенье в Америке работяги сидят, изможденно сложив руки, и на вопрос, чем им нравятся праздники, отвечают устало и мрачно, мол, в эти дни можно ничего не делать, или это то же самое, что у более позднего Венедикта Ерофеева. Помнится, герой поэмы «Москва—Петушки» уверял, что в Америке никаких негров нет. По крайней мере, он не видел. Может, Маланюку в Америке тоже не попадались «американские» негры, а только лишь «украинские»? С вечными скорбными юбилеями, панихидами и прочими историко-мемориальными стенаниями...
Євген Маланюк. — Нотатники (1936—1968). — К.: Темпора, 2008.—336 с.