У поэтов много солнц, много имен, много языческих богов, — видимо, поэтому они непредсказуемы, видимо, поэтому они безумны, видимо, поэтому они умирают раньше других. Во всяком случае, последнее происходит довольно часто. Алкоголь, суицид, маргинальная опустошенность. Или, возможно, такие, как Маланюк, где металлическая целостность вырождает поэта, а взамен дарует домашнего мыслителя с национальной оскоминой? Кто тогда поэт или не поэт? Или Охримович, который из воображаемого своего бункера поливает врагов шквалом свинца? А может быть, слишком хрупкий Иван Козаченко, с его поражающими и едкими, как серная кислота, словами? Ко всем перечисленным и неназванным именам я никак, логически и уверенно, не могу отнести Павла Вольвача.
Само упоминание о его поэзии нагоняет летнюю истому и радость степи, с теми неприкаянными солнцами над выпуклыми холмами трав. Это вовсе не романтика, хотя существует членораздельное критическое мнение, что все поэты — романтики. У нас видимо, считается романтикой поэту подохнуть от голода; или под ментовским кирзачем; или где-то в эмиграции, как Маланюк. Это не к Вольвачу, хотя, возможно, и его можно втиснуть в эту лохматую когорту, с именами, с титулами и без; где высокомерно беседуют и распространяются об этике, эстетике, мотивации, мотивируя очередную жертву забвения, как в наше время читается слово «конкурент». Какой, к дьяволу, и на каком поприще? С чем и с кем конкурировать в этом исполинском ауле, где мелкое холопство свело в могилу, выпило кровь, высушило национальную элиту, выдвинув на поверхность корнийчуков и скрипников. По вынужденным, по притянутым за уши стандартам, они, глядишь, вскоре проползут в национальные герои, а под Корнийчука будут выбивать немецкий гранд, чтобы потом осветить и просветить сей темный люд, ну, насчет новой рок-оперы «В степях Украины». Скажем, как когда-то Вовкун ставил Эдипа. Только по небу на воздушных шарах будут плыть не Эдип или эдипчики, а Часнык и Галушка, как когда-то шпарил по небу незабвенный усатый горец, вождь и отец нации. Это ничего, скажет прагматик, лишь бы об Украине говорили, а с какой стороны — неважно. Чернобыль, голодомор, футболист Шевченко, Кличко, проститутки, самые лучшие, должен вам сказать. На фиг здесь поэты. Без них удобнее. А еще гляди здесь, на Юге, где все решает конкретика — удар, и вылетаешь или на небо, или еще куда-то. Обманчивый мармелад южного полудня, жидкий свет расплавленного золота, шуршание полыни и дурмана в ровной, как стол, степи. Покой и самоуверенность, дикая безумная сила — это казацкие степи. Здесь наши ходили и убивали их. Почему? Да не только, чтобы не убивали наших. Наши были и будут всегда нашими. Вот вам мой ответ. Условности вынуждают человека лгать или подстраиваться под то или сё. Но тогда получается ни то ни сё. Хоть возьми да застрелись из палки. Иного не дано. Тогда выходят какие-то стихи, какие-то романы, которые читают лишь прыщавые аспирантки на загаженных тараканами кухнях, пожирая от половой неудовлетворенности невероятное количество шоколада. Человек так устроен в этой жизни, чтобы побольше урвать у Бога кайфа.
Поэтому у поэтов много солнц, кажется, мы так начинали наш сказ. Именно это касается больше Павла Вольвача. Остальную часть предложения не читать. Нет нужды. Если вам неймется гонять наперегонки с диким степным ветром, то вы припозднились. Почти на столетие, а то и больше. Вольвач не о том. Поближе будет Махно с его тачанками, с его непонятной вольницей, с его... Да что там говорить. Здесь можно натолкнуться на след Вольвача, если вам того хочется. Это одно из его трепетных солнц. Неуверенных, но невыразимо красивых; солнце, готовое вспыхнуть и погаснуть навсегда. Как и весь наш народ. Всю жизнь воевали, казалось бы, никто не бил, а оказались, мягко говоря, там, где сейчас и находимся. Так заходит солнце разума. Это у Вольвача чувствуется в «Маргінесі», пусть полуинстинктивно, интуитивно. Солнце, то есть свет разума, заходит, и это четко прослежено поэтом — по крайней мере траектория. У Вольвача чересчур много света и прозрачности. Много неба и мало воды. Кто жил хоть какое-то время на Юге, тот поймет. И кареглазых женщин, с медлительными, взвешенными движениями, и висящие полотнища полудня летом, и пронзительные, исполненные тоски зимы, которые, кажется, никогда не закончатся. Перечислять это — все равно, что взять сейчас и на нескольких страницах переписать, изложить содержание поэзий Вольвача. Это даже не смешно, это даже не вульгарно, это даже неудобно. Здесь даже не моя предубежденность к критике. Критику я не люблю. В любом виде. Мне нравится, когда говорят враги или друзья. А такой профессии, как критик, я не знаю. Мне тошно и пошло от этого. И меньше всего хотелось, чтобы о поэзиях Вольвача писал какой-то пошляк. Но ведь будут писать, как бы приобщаясь к чему-то, или чтобы просто поумничать, или там сделать реверанс типа, а возможно, а однако. Здесь не о престижности или непрестижности, — нынче украинская литература вне всяких престижей, ибо, не иначе, для наших надоедливых критиков она просто не существует. Иногда, слава Богу, думаешь, все же здорово, что наша литература для большинства (99 процентов) не существует. Стыд не выест глаза. Скорее прогрызет дыры в карманах. Украинская литература существует где-то в глубоких и сырых катакомбах института литературы, в его пропревших от дешевого кофе и сигарет коридорах и кабинетах, с критикессами, излучающими маниакальную нежность к «текстам», оставленным литературе, поскольку само название «текст» — это уже не литература, а лишь одна из разновидностей письма, которая позволяет энным лицам ничего не делать, получать немалые для литератора деньги, и кататься по миру в качестве бумагомарателя или преподавателя третьесортного вуза. Ситуация как в кино, но в кино ситуация еще хуже. Как говорил один хороший поэт старшего поколения: «Это кошмар!» Нет, это уже не кошмар — это выход за пределы кошмара. Лучше уж быть не на грани этого кошмара, а где-то впереди него, словно опережая умопомешательство.
В чем-то это умопомешательство опередил в своей поэзии Павел Вольвач. Даже попытки его прозы, его первые попытки, пронизанные видимой автобиографичностью, откуда он то стремится вырваться, то, отчаявшись, остается на месте, словно желая преодолеть ситуацию, сложившуюся для талантливых людей, ну совершенно незыблемую, — являются однозначно смелым и безумным шагом. Хотя это мои предположения. Но я, подобно камикадзе, почти никогда в подобных случаях не ошибаюсь.
Кажется мне, что, вопреки всему, его проза не переходит какую-то грань. У Вольвача нет аморалки в том смысле, что присутствует у многих писателей его эпохи и его поколения. И хотя там гладенько выбритые, вылизанные строки о какой-то эфемерной придуманной жизни, но там имморализма намного больше, чем у вашего покорного слуги и у Павла Вольвача. Там стенания над собственной немощью, над собственной пошлостью подаются как акт, как факт миросозидания, химерическая поза спасателей и представителей эпохи, со светлыми глазами кокаинщиков, хотя уверен — последние ничего крепче валерьянки не попробовали. Они раскручивают колесо истории, как грешники вертят в аду круглый шарик под названием Земля. И все отвечают, призывно и знаково: как бы нам эту землю от пожара уберечь. Вот такие сентенции. Другие вообще плюют на это дело. Но кто прав, а кто виноват — здесь сам рогатый свои копыта сломит. В этой ситуации Павел Вольвач прозрачно честен. Уверен, еще придет время, и придирчивые, нежные, бесстыжие критики обсядут его произведения роем августовских мух. Уверен, что придет время, когда книги будут выходить вовремя, как им и положено. Уверен, что пишущий эти строки доживет до тех времен, когда несчастная сиротка — украинская книга — не будет заигрывать и вилять хвостиком перед мордатой российской или энской литературой. Наверняка придет время...
А сейчас я все же попытаюсь убить весь этот идеализм или психологизм с пессимистической нотой. Этого не будет. Мы будем одолевать трудный путь, свой путь, оставляя за собой трупы украинских иллюзий. Мы будем сначала учиться жертвенности и подвижничеству, а не хныкать в кулак, потом зарабатывать деньги, потом по кирпичику выстраивать свое государство. Хотя последнее сейчас активно строится, но руками тех, кто за одну лишь попытку построить независимую Украину отсылали валить лес или долбить в Кузбассе уголь. Но это, как верно отметит честный постмодернист, к литературе не имеет никакого отношения. Ну конечно, к такой — точно не имеет. И слава Богу.
На первом этапе нашего отечественного литпроцесса нужно, разумеется, ударить в поминальный колокол. А институту литературы — танцевать со всем выводком литературных критиков на наших костях, как стае голодных каннибалов. Их, вообще-то, и нужно больше всех жалеть, ведь жрать действительно нечего. А иногда еще и не укусят. Таких вот, как Вольвач. Но извините, — это я просто фривольничаю, то есть философствую. Украинские критики могут поздравить с маниловскими проектами всяческих феноменов, всяческих и оных литературных школ. И продолжать выплясывать на костях Пидмогильного, Хвылёвого, Яновского, Рыльского и Тычины. Право на некрофильство — не запрещенное право, а дело тонкого или изысканного каннибальского вкуса. Только вот, снова повторюсь, жрать нечего. И Павел Вольвач стоит от всего этого обособленно. Талант, уважаемые, банальное слово «талант», который вы променяли на «текст» и «мотивацию». Но мотивация бывает только у безумных.
Но где она все же существует, эта загаженная собственными критиками, собственными же кликушами, наша украинская, считай — отечественная литература; где она, голубушка, замученная собственным тщеславием литературной братии? Далеко ли предел людской глупости? Слишком банальные и глобальные задвиги. Пока бабы в украинских селах не перестанут слюнить химические карандаши, переписывая Тараса Шевченко, до тех пор она не перестанет существовать. С одной стороны — сельская литература как фактор, залог большой духовности, измельчавшей в семнадцатом году, оживилась в рунвировской мазанине; с другой — городская культура, пораженная маргинальностью и, очень редко, самобытностью. Золотой россыпью появляются имена и звезды, и, наверное, одна из них, мерцающая и фиолетовая, принадлежит Павлу Вольвачу.
Я смотрю в его фантастический эфемерный мир, который прозрачно, словно нарезанный полуденный южный мармелад, встает пере моими глазами; я иду по душным, ядовитым и прекрасным улицам всех городов Украины, под завывание ментовских сирен, отчаянные крики толпы на стадионах; я прохожу мимо выгребных ям спальных районов, где слышен говор донецких и днепропетровских «братков», причапавших в эту златоглавую столицу; я прохожу душные сады с яблоневым цветом и выхожу на дорогу, выхожу на прямую трассу, где большими кораблями, в сизых испарениях, прикидываясь дикими животными, невидимыми животными, идут вдаль дальнобойные машины. Я стою на мосту, и меня тянет в путь, меня восхищают шпили города, меня восхищают плоские крыши панельных домов, где уже кого-то пырнули ножом, кого-то любят, где из кого-то выбивают дух. И я мысленно переношусь туда, где терриконы, где коксохимы, где металлургические заводы, — там пролетел мой краткий миг юности. И я не жалею, а слежу за динозаврами дальнобойщиков, и уже не мечтаю, а знаю, что это вот мое, и вон там далеко — мой город, и я буду жить в этих каменных мешках и никогда — в пасторальной тиши. И я думаю о Павле Вольваче и мысленно желаю ему счастливого пути.