Знаковая памятка отечественной письменности - "Энеида" И.Котляревского, ознаменовавшая становление новой украинской литературы, время от времени увлекает театральных интерпретаторов. Недавняя попытка "актуально" перечитать старинный бурлескно-травестийный текст - на сцене Ивано-Франковского академического театра им. И.Франко. Туда и отправимся!
"Энеида" давно (и для многих) - как "театр в театре". Мир произведения избыточно и умышленно театрализован: красочный, сочный, игровой, насмешливый. Даже если отбросить исторические сведения о том, что этот текст - один из важнейших источников об украинском быте-культуре XVIII в. (а так и есть), все равно в пространстве поэмы существует невиданная ни "до", ни "после" тотальная карнавальность. Раблезианская безудержность возвышенного и бесстыдного. Радости жизни здесь замешаны на испытаниях и страданиях. И все же главное здесь: становление национального духа - определяющий мотив странствий Энея, всех его бед и побед.
В памяти вменяемых театралов, должно быть, остаются сценические версии "Энеиды", исполненные в разные эпохи нашими выдающимися режиссерами - Сергеем Данченко и Виктором Шулаковым. В Киеве и Донецке. В 1986-м и 2002-м.
Само время (их время) каждому из мастеров подсказывало необходимость выбора именно этого текста.
Скажем, Сергей Владимирович приступил к работе над "Энеидой" в зареве бодро надвигающихся гласности-ускорения-плюрализма. Репертуар франковцев тогда вынужденно компромисничал, пуская "в прийми" пьесы-однодневки Ю.Бедзика, О.Коломийца,
Л.Синельникова.
Но горбачевская "оттепель", впоследствии обратившаяся перестройкой, уже тревожила "легкие" большого режиссера свежим воздухом. Бурлеск-опера Данченко, по "тем" ощущениям, воспринималась как романтический вызов. Или орудийный залп, провозгласивший на рубеже 1985-86-го новую национальную "эру". Спектакль франковцев был энергичным, задорным. Казалось, в нем не существовало строгих жанровых границ: бурлеск-опера на грани эстрадного концерта, маскарада. Создавая национальный театр, Данченко понимал, "национальное" - это не только "бу-бу-бу" с трибун по сиюминутному поводу, а раздолье украинской души, упоение народным юмором. Танцы, "битвы", вокализы, цирковые номера создавали "коллаж" празднества. Где национальный дух - не проповедь, а обретение свободы (сценической в том числе). Эней-А.Хостикоев и Автор-Б.Ступка тогда виделись "поводырями", которые и могут вывести на заветную тропу Свободы. Первый - как воплощение силы и удали, второй - лукавства и мудрости.
(Да уж, и такие времена обольщений бывали когда-то в нашем театре…).
В начале "нулевых", к удивлению скептиков, "Энеида" И.Котляревского прописалась на Донбассе. Залы были забиты под завязку. Спектакль Виктора Шулакова впоследствии получил Шевченковскую премию.
Постановка в Театре имени революционера Артема, без обиняков, декларировала любовь к родному краю, преданиям старины глубокой.
Между тем, чувствуя и "свое" историческое время ("нулевые"), та "Энеида" оказалась беспощадно-насмешливой к засилью массово нарождающегося китча. (Эта зараза тогда уже подмяла культуру подлинную, повсюду распустила свои щупальца). То был спектакль-насмешка, спектакль-издевка, но в то же время и спектакль-идиллия... Красочная история о красивой и веселой Украине была избыточно-костюмна (сразу было видно, как зажиточно живет Донецкий театр), увлекая бешеным темпоритмом. Эней символизировал "путешествие дилетанта": весь его путь - от стола к столу, от корчмы к шинку (иронично названных "Карфаген", "Сицилия"). Сюжетообразующим элементом у Шулакова становился "корабль", созданный из предметов и обломков утвари: барабан, колбаса, долбня. "Корабль дураков" плыл себе вдаль, не ведая печали, а потом этот же скарб превращался в "судно победителей"…
(Приятные все-таки воспоминания о "том" Донбассе…).
В Ивано-Франковске на первых минутах просмотра "Энеиды" мне думалось: а что именно сегодня побудило режиссера Ростислава Держипильского взяться за сакральный текст? "Чем удивлять будете?" - обычно спрашивают в таких случаях, вспоминая крылатость режиссера А.Дикого.
Видится мне, что - помимо всех бесспорных магических прелестей этой поэмы - режиссер особо "вгрызался" в ее шестую часть. Там, где война. Энея и Турна. Там, где Котляревский подводит к черте решающих испытаний ватагу бравых казаков-троянцев. Быть или не быть? Для них не существует подобного вопроса. Конечно, быть. Побеждать. Сохранять силу духа и юмора.
Естественно, это только внешний мотив: оттолкнувшись от "батальной" шестой части, выйти к современному зрителю с тревожными и горькими размышлениями уже о дне текущем. С его теперешней войной и жаждой мира.
Правда, прежде чем "воевать" (на сцене), режиссер обустраивает тщательную арт-подготовку. Час двадцать (или около того) зритель, не ведая печали, плывет вслед за Энеем - морями бурными под небесами лазурными. Однако предвкушение возможной сценической "роскоши" (корабли, паруса, жупаны) обрублено сразу. На площадке - никаких "гвоздей" и излишеств. Доминирующий минимализм. Цветовая гамма (оформление, костюмы) - одного тона.
С этого пункта, конечно, как смогу, попытаюсь расшифровать особенности красивого режиссерского замысла, за которым - призрак концепции. (Возможно, именно такие замыслы когда-нибудь и сочтут определяющими в истории украинского театра начала
ХХІ века?)
…На пустой сцене - три белые стены. Четвертая (на то она и "четвертая") - невидимая, разделяющая сцену и зал.
В этих стенах - в украинской хате - и происходит то, о чем писал Иван Петрович. Троянцы путешествуют. Море штормит. Юнона злится. Дидона горит синим пламенем. Турн наглеет.
То есть не в открытом космосе, не в полноводном море, не в широком поле развернутся приключения Энея и его команды. А только лишь "внутри" четырех родных белых стен…
Родная хата, как место сакрального притяжения, не хочет сильно далеко отпускать героя. Поэтому его дорога дальняя - это путь воображения, а траектория его движения, скажем так, не линейно-горизонтальная, а, скорее, вертикаль. Так как хата без крыши, то взгляд героя устремлен в небеса. Снизу вверх. Вертикаль. Прямой контакт: земля - космос. К тому же, даже в небо, особо напрягаясь, ему не нужно лететь. Само небо спустится в Энееву хату. В форме "человекооблака". Под видом троянцев, как на подбор разодетых в стильные белые одежды - в тон небесам.
"Человекооблако" в этой постановке - это люди и боги, смешавшиеся в доме Энея. Они - как снежный ком, как тополиный пух, как одуванчики, как "впало пір'я на подвір'я".
Само собой, в подобном сценическом сюжете не так существенно четкое разграничение: этот актер - Эвриал, этот - Латин, а эта - Дидона. Все они - украино-троянское "облако", проникшее в фантазии Энея, в историю его странствий.
Сценический сюжет (при объяснимых сокращениях текста) движется вслед за автором. Никаких внешних экстатических отступлений от магистральной линии заметить не удалось. "Облако" ожидаемо несет нас в Сицилию, на Кумскую землю… В "раю", например, девчонки-облака, как птички, воспарят над сценой под самые колосники (на красивых качелях). Знатоки театра сразу "екнут", вспомнив похожий фокус в недавнем блестящем туминасовском "Онегине". Впрочем, это не цитата (не уверен, что во Франковске штудируют репертуар Вахтанговского театра), а самоценный эффектный авторский (режиссерский) жест.
И таких жестов в "Энеиде" - достаточно. Ливень - брызги изо рта. Шторм - дробь на барабане. Прожектор - боевое орудие и пламя в ночи. Между строфами Ивана Петровича - народные песни ("Ой, чий то кінь стоїть", другие) и хореографические миниатюры. Некоторые танцы, начинаясь с красивых "реверансов", норовят развиться в сторону хореографической усложненности. Но чаще так и заканчиваются реверансами.
…Летим дальше. Важная остановка на сценическом пути Энея - ад. "Человекооблако" в очередной раз расслоится - и из него вынырнет Сивилла. Не прокаженная уродка, а красавица. Путешествие в преисподнюю кому-нибудь напомнит экскурсию на поп-концерты М.Поплавского: в растрепанных париках люди-облака изображают "нечистую силу". А режиссер намеренно карикатурно хлещет наотмашь этот шабаш: фантомы шоу-бизнеса стали сущей чертовщиной.
В самом деле, какой же здесь "ад"?
Настоящее "пекло" стоит искать не на "том" свете, а чаще - на этом.
Тогда, когда и начинается война… Это последняя - шестая - глава путешествий-полетов Энея.
Существует довольно любопытный анализ "Энеиды" в транскрипции Валерия Шевчука. Согласно его версии, Турн у И.Котляревского - это вовсе не "Турн", а как Россия-мать, а Дидона - это Польша. А сам Эней спускается не то чтобы в "ад"… Под "адом" Шевчук подразумевал геноцид украинского народа - его муки, лишения, испытания.
Возможно, такие параллели сугубо геополитичны. И, наверняка, г-н режиссер о них понятия не имел. Однако ненарочитая актуальность спектакля как раз и "заземлена" в его последнюю главу - в войну. Когда праздник идет на спад. Человекооблако уже обагрилось. Стены начинают дрожать. Начинается битва.
Разумеется, это не просто бой между Энеем и Турном, а "то", о чем вы правильно подумали после просмотра ТСН...
Эней в спектакле ведет решающее сражение, защищая те самые родные белые стены. Подставляя даже ладони под облака - над хатой без крыши. Собственно говоря, это тема спектакля - сила притяжения родного дома, необходимость его защиты от варваров и захватчиков.
В подобной схватке моторный парубок - не выскочка и не драчун (каким казался первые минут сорок), а сильный воин и отрешенный защитник. Его поединок с распоясавшимся Турном ("Зробився Турн наш біснуватим…") - это битва за будущее. Если проиграешь - сюжет о народе тут-таки и оборвется.
Щемяще и образно решена сцена, когда Эней собирает на поле брани шапки погибших товарищей. Кажется, еще немного - и они превратятся в одну большую казацкую могилу. И земной плач ("Пливе кача") услышат даже на небе. Сколько их там? Сотня небесная? Или уже тысячи?
В самом финале (буквально на кромке the end) образность постановки осознанно тушуется. Остается одно лаконичное публицистическое движение навстречу зрителю - актеры лицом к лицу с залом. Фронтальная мизансцена. Люди и боги сами превращаются в "четвертую стену". В живую цепь. Защищают и не отступают. Прощальные слова Энея: "Но тільки щоб троянське плем'я удержало на вічне врем'я - імення… мову… віру… вид…". В зале - слезы.
(Но и это не the end. Поговорим о режиссуре…)
Естественно, не всерьез, а условно, иногда разделяю две доминирующие ветки теперешних наших режиссерских поисков. Это - режиссура "института" и режиссура "инстинкта". Часто режиссура "института" - копировально-бездушна, антикреативна, а то и бездарна. Режиссуру "инстинкта", в некоторых случаях, представляют художники, прошедшие непростой жизненный и сценический путь и на собственном театральном опыте набивавшие "шишки", натиравшие "мозоли". Их импульсы, озарения, образы - рождаются не через методички, а исключительно "инстинктивно"… В "Энеиде", в частности, немало ходов и приемов из арсеналов "и это было…" (и в 70-е, и в 80-е, и в 90-е). Но "инстинкт" субъективного режиссерского первооткрытия тех или иных приемов-фокусов, порою, отдает такой искренностью и внутренней восторженностью… Что думаешь себе: наверное, каждое поколение и должно изобретать свое "колесо".
Ивано-франковская "Энеида" - пример хорошо придуманного, но не ограненного спектакля. Есть смысловые прорехи и сугубо технологические сбои. Образно говоря, красивый современный замысел - "недоношен". Постановка семимесячная. А надо бы девять. И в этом тоже - режиссура "инстинкта".
Режиссер проницательно апеллирует к "синкретизму", соединяя в общий сценический рисунок драму, хореографию, вокал. Расчетливо делает ставку на свой главный сценический принцип - экспромт. В сценическом тексте, по режиссерскому велению, все должно рождаться как раз экспромтом - в момент исполнения, на глазах зрителя. Тут тебе актер неожиданно "выныривает" из образа, оставаясь на миг самим собой - актером. А тут тебе безоглядные импровизации, напоминающие нахальный студенческий кураж. Словом, экспромт. Который, однако, в театре тоже готовится - серьезно и основательно.
Среди издержек "производства" также… Недоиспользованный компьютерно-графический потенциал. И сценические моменты, связанные с авторским словом. Оное должно быть максимально донесено. Несмотря на все физические испытания, выпавшие актерам на сцене. Слово авторское -объемно, оно может быть преподнесено не только через "форте", порою душевный тихий шепот творит настоящие чудеса.
Избегая ложного метафоризма, постановщик инстинктивно чувствует в "своей" истории образность - через подлинность. Не через "излишества" сценических одежд, а через найденную интонацию. И через внутрижанровые "качели", раскачиваемые им постоянно. От насмешки - к состраданию, от бурлеска - к финальной трагедии. Спектакль, как корабль, который раскачивают волны - в разные стороны. По некоторым приметам, эта "Энеида" - театр улицы, театр светотени, по внутреннему ритму - это все-таки театр поэзии. Собственно, сам первоисточник, плоть от плоти - дитя травестии. И в сценическом тексте есть травестийные "обертоны". Но отрешение от "шараварщины" диктует режиссеру поиск более строгого, но от того не скучного "стиля".
В принципе, он найден. Оказалось, "Энеиду" можно перечитать на театре не только через призму пародийной карнавальности. Этот же текст на сцене можно облечь, как в полотно, в цвет облаков - в чистые-чистые тона надежды. И от этого мир поэмы не станет бледнее и однообразнее.
Стиль "недостроенного" спектакля - на стыке авторских мировоззренческих откровений и заданных концертных приемов (обоснованных замыслом). Ирония и насмешка, страдание и оплакивание. Но главное - все-таки - вера в силу и энергию жизни. То, чем ценна "Энеида": как текст и контекст, оригинал и сценверсия.
В ивано-франковском спектакле, конечно, не предполагается "развития" характеров. В карнавальном представлении это не обязательно. Впрочем, сюжет разыгран исполнителями с озорством, артистизмом. Полностью "выкладываются", жонглируя образами и шутками, Иван Блиндар, Роман Луцкий, Надежда Левченко, Галина Баранкевич, Евгений Холодняк, Олеся Пасичняк, в общем, все-все.
Сам Эней (актер Алексей Гнатковский) за два сценических часа проходит путь от восторженного шаловливого мальчика с широко распахнутыми глазами - до статного, отрезвевшего, потом даже "окаменевшего" (от навалившихся бед) защитника земли родной. "Эней, пройдисвіт і не промах, в війні і взріс, і постарів…".
Рассматривая в финале зрительный зал, измученный Эней всем свои видом дает понять: за пределами театральной коробки и белых сценических стен наш - теперешний - "несценический" мир - еще сложней, еще трудней. Еще "театральней".