Когда дверь закрылась за ним, он успел начертать на ней то, что надеется запечатлеть каждый художник, который через всю жизнь проносит предвидение смерти и ненависть к ней: «Я был здесь».
Уильям Фолкнер
Он обязательно будет знаменит. Иное и помыслить трудно. Подход Александра Коротко к творчеству настолько первозданен, будто поэтов на земле еще и не было, а книги Заветов написаны только вчера.
На первый взгляд, поэзия - дитя избытка. Меж тем, она - предмет первой необходимости. Коротко негромко обронил: «Не ждите. Гром грянул». Кто-нибудь вздрогнул? Все как обычно: «...за этим не следует ничего». Чтобы осведомить человечество, надо говорить не только умело, но и долго.
Александр Коротко принадлежит к тем поэтам, которые «из-за привычки чувствовать не разучились мыслить». И «в шелестящем распаде вещей» он обходится без истерик. Соединяя разрубание гордиевых узлов жизни с их кропотливым развязыванием, поэт занят праведным делом: бесконечным уточнением и опознанием времени. Художественное самообладание Коротко наводит на мысль, что ему ведом некий закон нашего бытия, который подобно таблице Менделеева позволяет поэту догадываться о существовании элементов, туманное ядро которых еще скрыто от взгляда. Но валентность нашего существования им уже открыта и понята, а стало быть, ему есть, что сказать. Думаю также, что Коротко в обозримом времени не напишет поэму или иную сюжетную форму - ему надо и дальше заполнять клетки своей «таблицы», где каждое стихотворение - лишь элемент объемной трагической фрески о современности.
Последняя книга Александра Коротко названа по первой строке стихотворения: «Рукоплесканье мертвых рук». Вторая звучит не слабее и вослед предшественнице отнюдь не намерена «впадать в неслыханную простоту»: «Адажио бескрылых мотыльков». Уже этого двустишия достаточно, чтобы немецкий «мальчик» написал о нем трактат, а русский - ощутил его направленную «ересь». Ведь кто не помнит пушкинское: «Поэзия должна быть глуповатой?» Как бы не так. Что неоспоримо «с порога» - стихи А. Коротко напрочь лишены инфантильности. «Упорствуя, волнуясь и спеша», поэт экспонирует видения и мысли, что бередят душу в «гефсиманский час» воспаленного бессонницей рассудка. Впрочем, поэзия, по счастию, неподотчетна самым любимым из своих сыновей и беззаботно уходит от любых авторитетных предписаний.
Занятие поэзией бескорыстно. Пишущий внушаем неведомой волей и без этой «игры всерьез» не представим. «Что ему Гекуба? - спрашивать излишне, даже внутреннее вопрошение безответно. В остатке у поэта лишь несомненное право писать, свидетельствовать «о времени и о себе». А поскольку меркантильность снята с поприща по определению, таким естественным выглядит и песенное предположение: «Каждый пишет, как он дышит, не стараясь угодить». Увы, далеко не каждый. Сохранение не сбитого дыхания в силу целого ряда причин весьма проблематично, и отсутствие угодливости есть существеннейшая черта подлинной поэзии.
Поэтический мир Александра Коротко свободен от всякого желания понравиться, подладиться под известную норму, угадать успех или, того больше, потрафить публике. Ему нет дела до того, что ждут от него вчерашние почитатели, значение имеет лишь чистота и независимость высказывания. Эта поэзия чтит свой суверенитет, здесь самооберегание является способом удержания эстетической целостности, метой рефлексивной личности.
«Тревога влияния» у нашего поэта почти болезненна. Строфа избегает любого, пусть даже олимпийского созвучия, а степень авторской «присвоенности» обнажена до вещной внятности. «Копирайт» лежит уже на тематике произведений, их лексике, но всего прежде на самом характере поэтического закрепления материала, попросту говоря, на мышлении. И отдадим ему должное - Александра Коротко трудно поставить в какой-либо ряд по признаку сходства, подобия и родства, у него все слишком свое, кровноизобретенное.
В его стихах нет эстетических подкидышей, а среди собеседников, против ожидания, нет поэтов, погребенных в хрестоматийном саркофаге. Поэт скорее обратится к Исаакиевскому собору, чем потревожит великие тени - даже в порядке иконоборчества, так свойственном ему. Коротко созревал не в поэтических теплицах союза писателей и знает: наследование самого высокого образца чревато похищением собственной индивидуальности и как результат - сползанием в безымянность.
Последнее вовсе не означает, что постановка поэтического голоса происходила у него вне всякой почвы и традиции и Коротко - пиит «без роду и племени». Вовсе нет. Его художническая эрудиция неоспорима, а зоркий читатель обнаружит в его стихах «фалды» от Хлебникова и Цветаевой, Пастернака и Бродского, Одена. Но это не имеет ничего общего с жизнью на «культурную ренту» от «великих сих». Больше того, как мне представляется, Александр Коротко не имеет манифестированных учителей именно потому, что не видит среди «размеренных светил» имен, достойных его внутреннего идеального задания в поэзии. И казните его за дерзость, иным он уже не станет.
Вхождение в стихи Александра Коротко порой затруднено. Как известно, затрудненность в освоении художественного текста есть принципиальное условие для целого ряда самых разных фигур русской культуры, от Велимира Хлебникова до Андрея Тарковского. Опираться можно лишь на то, что оказывает сопротивление. Что дается легко, чаще проходит впустую, как несвоевременный дождь. Порой, чтоб задуматься - надо споткнуться.
Поэтическое косноязычие - особого рода. Его мнимый дискомфорт продуктивен. Для нового взгляда надобен повод, им нередко становится сама художественная форма. Преодолевая некий барьер восприятия, у цели оказываешься с большей вероятностью. Авторский путь предстает определеннее, способ мышления - ближе. Читатель «по выбитым следам» поэта идет не слепо, у него появляется шанс повторить структуру воплощенной эмоции-мысли.
Таков и «случай Коротко». Но что характерно - рациональной, предопытной установки на трудность у нашего поэта нет. Она возникает безотчетно, в силу самой природы его дарования, особенностей поэтики. Образ в поэзии Коротко - не код и не шифр, как представляется некоторым интерпретаторам. Заблуждение идет от смысловой уплотненности его стиха, волевого взаимоупора частей, наводящего на подозрение о сознательном усложнении. Его нет, но загадка существует.
Непостижимо уже рождение стиха. Поэт подсказывает: «Поэзия пребывает всегда внутри, словно птенцы чувств, не вылупившиеся из собственного подсознания». Уточняет: «И где-то там, в той непроглядной глубине отчаянья, творящего покой, металось бабочкою ранней тобой потерянное слово». Наконец, решается на признание - поэзия возникает тогда, «когда появляется ветер на дне понимания собственной выси и чутким слухом касается струн бытия». Тут знаменательно вот что: у Александра Коротко уже вышла третья книга неслучайных стихов, а его отношение к писанию по-прежнему сакрально: «религия слова». Поэт слишком знает, из каких «движений... незримых», «за изнанкой рассудка», «за кулисами бытия» происходит таинство зарождения строки, чтобы относиться к ней по-иному. Как проходит соединительный шов между сознательной культурой и бессознательным в психике личности, не ведомо никому, хотя разуму с этим примириться трудно. Попытка поставить процесс под контроль дневного света вызывает у Коротко мягкую иронию: «Мастерил рассудок переправу». Ведь если правда, что жизнь - постепенная пропажа ошеломительного, то поэту дано осуществляться иначе - в нахождении и неуничтожимом накоплении непостижимого в бытии. Для поэта «реальность создается временно, на каждый день». И когда подобная реальность предлагается публике, она далеко не всегда готова ее принять.
Уход от ширпотреба требует жертвоприношений. На что обрекает себя поэт, пишущий «закрыто»? Он неизбежно теряет широкого читателя. Элитные сорта поначалу культивируются на малых участках, «районирование» происходит значительно позже. Круг приверженцев такой поэзии может быть назван узким, или избранным, но вот репутация поэтического имени у подобного читателя неизмеримо устойчивей, а признание - труднопоколебимо. Такой читатель дорогого стоит, его и ищут, и воспитуют, и ждут. Он, отчасти, и определяет поэтические судьбы.
Но вернемся непосредственно к Александру Коротко и к устройству его стиха. Для начала отметим очевидное: при чтении этих текстов невольно возникает необходимость в авторском комментарии, насколько они есть «коллизии внутри себя». Ведь далеко не легкий труд: найти слово материальное, соответственное мыслительному. Тут ведь всегда разрыв, зазор, а то и пропасть. Сопряжение этих планов - гераклов труд, тем более для Коротко, у которого нет синонимов. Слово должно быть единственным. В итоге смысловая уплотненность его речи для наших обыкновений кажется чрезмерной, а самое большее, на что может рассчитывать неутоленный читатель, - на фокус-строку, в которой поэт, словно физик, собирает лазерное средоточие своего высказывания. Эта строка-афоризм, вспышка открытого значения обратным светом озаряет затемненность того или иного поэтического периода, детонируя всеобщий смысл стиха. Такие «блуждающие», но частотные мерцания смысла - приметная особенность его письма, яркая принадлежность авторского стиля.
Поэт ощущает всю подвижность «живой жизни», но твердо знает - вырвать ее из «шевелящегося хаоса», невыразимости, небытия возможно лишь мысля законченными структурами: в метафоре, сравнении, уподоблении etc закрепляющими содержание. Чудовищно уплотненную реальность поэт и выражать предпочитает адекватно, без схематизма и упрощения. Его цель - усложненное художественное впечатление.
Восприятие - вещь сугубо интимная. Наладить канал индивидуального подключения к поэзии непросто, но свести «коэффициент искажения» к минимуму - достижимо. Тут у каждого пишущего своя техника, у Александра Коротко - особая. Элементы поэтической образности он располагает на кристаллической решетке стиха таким образом, чтоб их связь и разрывы сохраняли то напряжение и энергию противоречий, ту качественную готовность к синтезу, что неизбежно срабатывает при первом движении читательского воображения. Поэт надеется на действие именно этой конфигурации значений-чувств, «решетка» - опора его диалога. Это как в реакторе - стоит ввести стержни в активную зону, и начинается цепная реакция. Так новогодние гирлянды и среди лета напоминают нам о рождественской сказке, воскрешая в эмоциональной памяти запах хвои и крещенских морозов. Смыслы блуждают вокруг предметов и понятий, но это становится ясным только после работы поэта. Поиск такой «формульной» структуры записи в меру сознателен, по большей части интуитивен и неизменно труден. Но Коротко здесь неутомим: «Для художника слабость граничит с преступлением».
По типу художественной образности поэзия Александра Коротко ближе к понятийной, чем к чувственной конкретности. Эту черту ни для читателя, ни для поэта удобной не назовешь. Пишущий обязан включать в творчество свой интимный мир, ведь только там находится подлинное страдание, даже в преображенном виде удерживающее исходное волнение. И перевод глубоко интимных чувств в умопостигаемые формулы - путь искушающий, но опасный для пластики стиха. Труд отделки и отчетливости здесь порой недостаточен, требуются прозрения. В данном случае выручает вкус, масштаб личности и интуиция как предвосхититель целого.
При чтении стихов наше услужливое воображение приучено воспринимать их осязательно. И у Коротко видимых образов предостаточно: «Указатель местности... безвольно разводит руками...», «Одинокий фонарь заглядывает переулку в карман...» и т.д.
Но чаще его метафоры пограничны, они расположены между видимым и незримым, требуют более усиленного освоения: «...Вслушайтесь, как виновато дождь идет, словно товарняк, обидами груженый», «Нестройные мысли обиженных напоминали завалившийся забор», «Вербальный взгляд, молящий ни о чем, как плед, желающий покойнику тепла», «Твоя спасенная душа идет к тебе издалека», «Фойе в поношенном пальто...» и т.п.
И уже самые сильные образы у Коротко связаны с демонстративным отказом от видимого в пользу феноменологического: «В стороне от жизни, вдоль одинокой аллеи, расположились шаги, не желающие беспокоить ходока», «Над распутицей времен столпились годы», «Нет предлога, и суффикс, зажатый в тиски, терпит крах», «Разбрелись улыбки прокаженных» ... Цитировать можно и далее, но не в количестве примеров суть, тем более что техническая оснащенность строки никогда не была у Коротко самоцельной. Ведь даже его мистификации не только очаровательны, но и лаконичны: «Поэма о человечестве: Адам и Ева никогда не любили друг друга».
Поэт дорожит читательским пониманием, рассчитывает на него, но не уступает ни запятой из живого состава своей поэзии, ибо понимает: художник говорит с миром при помощи целого. Он неотступно стремится к полноте одухотворения материала, избегая заданного умствования. И если происходит нестыковка восприятия - это скорее ошибка чувств, чем ошибка расчетов. Иное дело - сама природа понимания... Поэт трезво видит его пределы, его «иллюзорную пыль», но себя не упрощает. «У тайны повторений нет».
Сложность у Коротко - носитель содержания, смысловая бесконечность его поэтического идеала отражает признание смысловой бесконечности самой жизни. А «иноходь» языка воплощает структуру авторского мироощущения.
Содержательна и звукопись его стиха: «Глядя в затылок Вселенной, в это пространство свободы надменной, в непонимания рай - сходишь с ума постепенно, ночно и денно, ночно и денно». Слышите это размеренное пустополое раскачивание внутричерепной колотушки? Фонетическая работа не считается даже с классической акустикой - все во имя смысла! Впрочем, интуитивная «небрежность» порой лучше всякой заботы. Анна Ахматова в подобных случаях грозно вопрошала: «Ну, и что?»
Интонационная пластичность строфы у Коротко не редкость: «Слово «прощай» на перроне продрогло». Физически ощущаешь эту спазматическую промозглость. Но сила строки держится не внешним рисунком, а «деспотизмом внутренней идеи». Словесная огранка длится до тех пор, пока строка, по выражению поэта, - уже «не шатается». Ее «властительные связи» - от коренного чувства языка.
И еще раз о смысле и форме. Чиковани как-то заметил: «Так проклятая рифма толкает всегда говорить совершенно не то». Коротко в случае подобной опасности переходит на белый стих, сказать «совершенно не то», даже во имя формы, для него невозможно.
Макрокосм и микрокосм у нашего поэта вдвинуты друг в друга, взаимоспроецированы, они не только равноположены, но и равновесны. Выверенный образ - «Вселенной частная жизнь» имеет для Коротко существеннейшее значение, он амбивалентен вследствие жгучего интереса автора к обоим его составным. Взаимное пронизывание свойственно и людям. «Судьба в судьбе» - неизбывное ощущение поэта, «тайная норма» целого ряда его произведений. Ведь не только «предмет сечет предмет», но и сильное бытие одной личности «опровергает» бытие другой.
Место действия этих стихов - всегда и образ действия. Это и библейская стесненность «Ноева ковчега» и вязкость «мрака души», сентябрьская прозрачность «набережной Вселенной» и пряная, неожиданная тревога «книги вечной любви Камасутры». Отсутствие одномерности, уход от тривиального - не результат предпосланного выбора, а органическая невозможность увидеть и выразить мир вне его вечной тайны и канвы. Проводник не прокладывает путь, он или знает или предвидит его, ведь даже сталкер идет, вопрошая Кого-то.
Но поэт не только медиум незримых стихий, он мыслящий пленник своего времени. Впрочем, всегда ли пленник?
Воронка времени затягивает стремительно. И нужен «шок остановки», чтобы особым поэтическим сепаратором разъять слитные потоки и представить вещи наособицу: вот длится историческое время, а таким видится сюжетика рода и уже в ней «есть промежуток малый» - ближайшее колено. И все свершается одномоментно, вертикаль иерархична только в аналитическом луче, в реальности все бытийствует тотально, живет одно в другом насквозь, захватывая все уровни и срезы подчистую. Противостоять потоку нелегко.
В начале статьи я написал об Александре Коротко: «упорствуя, волнуясь и спеша». Это ошибка. Спешка ему и несвойственна, и неприятна. Говорю не о быте. Поэт Коротко, я бы сказал, не спешит экзистенциально. Его время вообще течет не прямоточно, - «это наше прошлое, оно всегда у нас за спиной». Ведь все мы «движемся только в одном направлении. И это направление - память». Вот почему - «Нет начала нигде и везде».
Несуетность поэта - условие родственного внимания к себе и к миру, пауза уединения - пролог к собиранию чувств. Следовательно, только «не знающие - спешат».
Весьма примечателен в поэзии Александра Коротко и характер исторического сознания. Для него не существует Большого времени и времени малого - раздельно. «Время поросло мхом и превратилось в непроходимое болото существования», «На площади XX века стоит каменное сердце. Одно на всех».
Что происходит с временем и с нами? Ничего особенного. Все привычно. Но покуда хоть где-нибудь в мире, хотя бы в одном «теоретически раздраженном сердце» существует понятие «черта оседлости» - «Мертвого рука в руке гадалки» и «Одноглазый ворон время сторожит». Единственное, что утешает: погашение векселей продлено. «Истина... прощает нас. Но знает - час ее придет». «Неужели не будет Апокалипсиса?». Обратное для человечества уже представляется досадным... «Еще б немного - и нам зачли бы лучшие страницы истории».
Горечь последней строки самообнаружительна. В памяти каждого народа на одну гордую страницу выпадает по две черных, скорбных, а то и постыдных. Но поэт не должен дать себя увлечь ни старыми мифами, ни простодушными иллюзиями. Истина вменена ему Даром как Провидением.
Александр Коротко не настаивает на национальном модусе своих произведений. Но со временем почвенные, ментальные слои в его поэзии обретают силу Гольфстрима. «Город рыжих невест. Местечковый обидчивый ветер за один лишь присест выпивает всю воду из луж...», «Это крест, и нести нам его в иудейской ночи к тем местам, где мы счастливы были, как первый проситель».
Национальное у Коротко - не атрибутика, а устойчивая аксиология проживания, сам уклад его поэзии, тот незримый поток неразложимых монад, по которым и пеленгуется душа искусства. При этом оркестровка стиха, вся его поэтическая идеология вовсе не замкнуты на свой оселок, их текстуальный вектор, эстетическая радиация ориентировано всемирны.
Упомянутый цикл «Город рыжих невест» сокровенен по истокам, его питающим и темпераментен страстью открытого слова: «Мама я боюсь. Я всегда боялся. Настоящее капризней с каждым днем». Это безмолвно повторит чуткий сын на любом континенте. «На беду всегда сочувствие найдется». Но сыновья взрослеют, обретая уверенность и спокойную силу, а потому вызывающе и почти программно звучит: «Черный смех с порога моего рождения дышит мне в затылок. Заходи. Я давно тебя ждал. Ты от всего человечества. А я от нас всех, принимаю поздравления за Бабий Яр, гетто, за все, что с нами было». Пассионарный по мужеству вызов оплачен стоическим всепониманием, обуздан нитями культуры, но ветхозаветная, вневременная оппозиция сохраняет всю грозность своей незавершенности.
У поэта подобного толка не встретишь разбросанности, стихотворного мусора, его поэтическая мембрана резонирует в регистре немногочисленных, но неотступно манящих тем: Дом, Любовь, Судьба, Смерть. Нечего и говорить, что они получают у Александра Коротко примечательно самобытное, незаемное решение. На особом положении оказываются понятия Судьбы и Смерти, и взятые связно и осмысленные весьма неожиданно.
«От кого ты узнал о своей смерти?». Начинается все с удара Судьбы. «Слишком рано пришли другие... Наступило пятое время года». Оно безобразно и может длится всегда, монотонно воспроизводя «жизнь тоскливую... без падежей». Мир аутсайдеров перенаселен, голос автора то и дело обрывают чужие голоса. «Я не живу уже давно, остались символы и звуки». Во всем разлито состояние безысходности, когда «душа ушла, а смерть не приходила...». И - «нет веры». Только - «дурная кровь». И не менее дурная бесконечность: «Вот еще на одного неуверенного меньше стало, но с появлением нового все повторяется». Наконец, апофеоз беспросветности, метафора смерти при жизни: «Караульная служба бедна. В клетке мертвый живет попугай». В подобных условиях попытка авторского утешения не кажется убедительной: «Не печальтесь. Мы все здесь на птичьих правах». Однако даже малое участие возвращает к жизни. «Потерянный вновь узнаваем. Его душа не ждет совета». Такова парадигма проживания у персонажа А. Коротко. Что значит «сей незатейливый герой?» Ни мало ни много - человек с печатью пораженья на лице. Не боец. Не автор своей судьбы. Поэт наделил его и самым лучшим, и самым горшим в себе. «Крылья только у беззащитных, иначе как бы они появились среди нас». Как с ним быть? На это ответил еще Герцен: «Мы не врачи, мы боль».
Впрочем, косвенный ответ есть. Он в оглушительном открытии: «Время с глазами ростовщика». Вот кто похищает бесценное. «Не верь, что когда ты перейдешь на ту сторону, все начнется сначала. Мы все живем на берегу только одной реки. Приходит час, и мы с большим нежеланием погружаемся в ее воды, и она навсегда уносит нас из тех мест, где все так хорошо начиналось».
Да, жизнь без катарсиса тускла. И поэт, не упрощая человеческой природы, свидетельствует: мы чужеродны в этом мире и шаткость личностных основ делает нас безнадежно уязвимыми. Но разве это повод к капитуляции? Может, жизнь иногда и пылает так ярко, что так трудно ее удержать? Ведь она - благодать, основное духовное приключение человека, и тема смерти не должна быть сильнее темы любви.
«А смерть - что смерть? - она ютится где попало, ее выносят из жилищ...» В который раз поэт во взятой теме находит и свой тон, и свои вопросы. Как примириться с неизбежным? Как не задеть «шкатулку страха», а произнести с простотой хорала: «Нет я не устал. Просто я собираюсь в дорогу. Все мои друзья в прошлом. Скоро я позову тебя. Ты придешь?» И продолжить почти за чертой разумения: «Жизнь не здесь. Подожди. Я тебя непременно найду». И тем самым пообещать Спасение.
В частотном словаре нашего поэта есть понятие, с качеством которого он смириться не может. Это - «рай». У Коротко рай - «горестный», «недосказанный», «скучный», «привычный» и даже «заплеванный». А если и близок к исходному значению, то это - рай «непонимания».
А где же волшебное, ликующее ощущение, присущее этому состоянию сердца? Оно утрачено. Мы оставляет его за порогом маленького Дома Детства, куда вернуться уже невмочь. И даже оглянуться нельзя. А ждет ли нас Дом в конце, «у причала», нам неведомо. И поэт не посягает на высшую тайну, не заглядывает за черту. Это слишком серьезно, чтобы быть игрой. Статус жизни для него неприкасаем. Поэт знает одно - на нашу долю остается не так мало - проживание. Хоть горечь утраты сопровождает и рядится в разные одежды. Одно из самых коварных ее обличий - скука. Скука не в бытовом, а в «фаустианском» значении, когда в нагой «чешуе безжизненного света» не оставляет тоскливый вопрос: «И ЭТО все?». Что такое подобная скука знают немногие, Александр Коротко знает ее слишком хорошо. Ибо между Человеком и Бытием чаще всего стоит сам человек. И это бывает непреодолимо.
А надежда? Она остается. Она ведь не всегда «живет на мусорной свалке». «У ног твоих дремлет подкова», и воздушный шарик все еще летит «к своему старшему брату - святому Духу». Стало быть - будем верить. Как советовал поэт пушкинской традиции: «Выйдешь к раю - не томись от жажды, стань в сторонке светел, нищ и нем. Как свечу зажег тебе однажды сам Господь неведомо зачем».
И в завершение еще одна цитата из Коротко: «На другом конце планеты умер Гений. Я осиротел». Нетрудно заметить, что в этих словах не только интимное признание, но и попытка соизмерения. Как известно, крупность человеческой личности во многом определяется масштабом ее запросов и притязаний к жизни. Для Александра Коротко - «ничто не слишком». Он верит, что если не время выбрало его, то он выбрал время. Читая три сборника его поэзии к ряду, нельзя не подивиться форсированности его художнического роста, неистовости вольноотпущенника стиха, возжелавшего изложить себя во весь голос. Да, этот порыв понятен, «пустыня ведь тоже была молода». Но Коротко уж слишком мастер, чтоб списывать все на свежесть упований. Дело в ином.
Существует такое представление. Талант озирает литературу и рыдает: «Все уже написано!». Гений рычит: «Ничего еще не сделано!». Коротко рыдать не станет: для него есть великие имена, но слишком много задач. Будем благоразумны и вспомним: еще автор бессмертного «Слова о полку Игореве» предупреждал о пагубности «про малое «это великое молвить». А мы и не даем оценки. Мы только отмечаем прожигающую страсть к высокому поэтическому самоосуществлению, кантианскую волю к решению проблемы-отравы всякого художника, совпавшего с Судьбой: «Я был здесь».