Название статьи не выдумано мной. Я стащила его из текста Ирэны Карпы, одного из интереснейших авторов последнего, 16-го, номера «Четверга». Ведь в самом деле, во время чтения этого внушительного тома я все время ощущала себя свидетелем каких-то преобразований. Именно так — преобразований в самом лучшем смысле слова, когда что-то устаревшее исчезает или приносится в жертву во имя нарождающегося нового. В «самом лучшем смысле» — несмотря на то, что до сих пор я не избавилась от сомнений по поводу определения этих текстов как «литературы»; несмотря также и на то, что во время чтения ощущала: меня как читателя, быть может, «подставляют».
Все упреки относительно «оснований» адресованы, бесспорно, Издрыку. Во-первых, по поводу того дебурбажного названия «эМ & Жо», коварно намекающего на «гендерные штучки». Впрочем, авторы этих текстов вместе со своими персонажами (если они есть) отнюдь не обеспокоены этими проблемами. Гендер у них (или им) не болит. Они унаследовали эти темы переболевшими, переваренными, и, что интереснее, пережитыми. Посему «эМ & Жо» касается, наверное, биологического пола авторов, и то, пожалуй, «документ, на основании которого» было сделано это распределение, не что иное, как паспорт. Во-вторых, хитрый составитель, ссылаясь на свою усталость от чтения и необразованность, «дабы проводить какие-то анализы в этом литературном клозете», сам тихонько «умыл руки», обвиняя, в свою очередь, критиков в «откровенном безделии».
Впрочем, я пишу эти строки вовсе не для того, чтобы оправдать существование «всех критиков» (кажется, я это уже делаю ежемесячно в «Літературі плюс»). Меня действительно заинтриговало то, что было внутри «журнала текстов и визии». Поэтому, помня обо всех ограничениях во время втискивания мыслей в знаки, попытаюсь предложить несколько намеков на их интерпретацию. То есть это будет ответ не на вопрос «Что это?», а скорее на вопрос «С чем его едят?» Следовательно, гендерная интерпретация, как по мне, отпадает. Формалистическая? Не хочется всуе вспоминать свою диссертацию! Постмодерновая? Сегодня все постмодерновое, и сегодня ничего нет постмодернового...
якобы психоаналитическая
Персонаж произведения Ирэны Карпы выделяет категорию людей «типа Фройда» — «они суют свой голимый психоанализ, куда он только лезет»... Заигрывая, скажу, что есть все-таки и для «голимого психоанализа» возможности доказать нам свою пригодность. Например, произведение Сергея Скляренко, хоть и написано по мотивам Такагама Утамаро, но куда деваться, если уже на первой странице наталкиваюсь на следующее: «...я понимаю, что матушка никогда не была счастлива, брак с моим отцом, любившим ее, как любят изысканные и дорогие вещи, в коих не допускают собственной воли, которая может не совпадать с волей хозяина, был ее судьбой, и она поступила наиболее мудро, как можно поступить в подобном случае, — покорилась». «Восточный реквизит» (любимый Юнгом), впрочем, не скрывает западного «говорения» на уровне построения высказываний, фразеологии и т.п. Это не упрек — ни Гессе, ни Барикко не избавились от этого в своих «самых восточных» текстах. Я не говорю о таких совершенно очевидных «штучках» в этом произведении, как «моя жизнь держится на волоске жены птицелова». Или такое: «Мои предрассветные прогулки на гору Такао, с которой хорошо виден садик и крыша их жилища, приносят мне поэтическое вдохновение». Интересно, есть там, на Востоке, что-то подобное нашему «вдохновению»? Очень сомневаюсь. И потому этот отрывок больше напоминает известный хит «Мандрів»: «В мельника, чий млин на горі, чарівна дочка, а у мене хата стара і в саду бузочок. Я лежу й дивлюся у небо на білі хмари, а пастух Свирид на горі пасе отару…» И еще. Персонаж «в садике за вырезанием бамбуковой вазы» размышляет над услышанными несколько лет назад словами одного врача, и происходит это за две недели до его сеппуко. Если бы речь шла о жителе современного Токио, уже вобравшем хаос мышления человека западного, его способность делать левой ногой одно, а правой — другое, но из текста вытекает, что это не так! «Знаковые предметы» в самом деле выполняют лишь скромную инвентарную роль, они остаются непричастными к «я» рассказчика, что совершенно невозможно даже для имитации восточного текста. «Кучерявый» Восток не дается. Впрочем, на фоне этой неудачи становится более ярким «западное», проявляется то, что все-таки пытается сказать автор, — для аналитика слишком много: вот его сны, вот отличия снов от действительности, диктатор-отец, вот измена — тайна матери, полураскрытая, и в конце концов колебания по поводу того, заглядывать ли в подноготную тайны...
Яна Дубинянская также всегда снабжала молодых психоаналитиков (не-молодых у нас пока нет) богатым материалом для своих упражнений. Когда-то Ростислав Семкив делал подобные попытки в предисловии к ее же сборнику, и потому повторяться не буду. Тем более что пока ничего в письме автора существенно не изменилось.
Произведение Любка Дереша «Поклонение ящерице» имеет довольно хрестоматийный сюжет: он, она, товарищ, первые шаги навстречу, ночь любви в горах, которая венчается этим «вспышка вспышка вспышкавспышкавспышкаВСПЫШКА», столкновение с «врагом», победа героев. Впрочем, за откровенной облегченностью сюжета там на поверхности — «вещание». Это главное и самое интересное. Можно было бы составить таблицу Менделеева из того, что напихано в эту голову и выбрасывается в «говорении» (если бы оно подавалось к составлению). И конечно, можно бесконечно заниматься (тем более при помощи инструментов психоанализа) толкованиями этой болтовни.
Здесь — небольшое уточнение. Из текстов «Четверга» я бы выделила те, которые условно можно назвать «тексты-говорения», и те, которые можно определить как «бла-бла-тексты». Произведения Дереша очевидно относятся к последним. Легко читаются, легко воспринимаются. Организованные, остроумные, веселые, простые. Их значение, как мне кажется, в высвобождении речи, достижении ее раскрепощенности, непринужденности. «Сверхзадач» у них нет. Не знаю, имеют ли их «тексты-говорения», но понятно одно: чтобы их писать, нужно достичь определенных изменений в сознании.
часть якобы психоделическая
Изменения в сознании, о которых свидетельствуют тексты «Четверга», — это не просто трансформации образов, когда вместо женщины в серьгах-подвесках появляется девушка в саперных ботинках — «берцах»; нерождение чрезвычайно точной, но крайне жесткой и жестокой метафоры «антиматеринства», когда, забеременев, девушка ощущает «чужого внутри» (понятно, аллюзия к известному фантастическому фильму о космических чудовищах); и даже не изменение трагического (или наоборот — опьяненно-карнавального) настроения на глубокую безэмоциональность, отсутствие малейшего экзистенциального напряжения. Это только эффекты, только последствия существенных изменений сознания.
16-й номер «журнала текстов и визии» можно было бы честно переименовать в «журнал текстов-визий». То тут, то там в них наталкиваемся на «отрывы» сознания в «измененном состоянии». Эти тексты — имеется в виду «Білочка» Издрыка и Webи, «50 хвилин трави (Коли помре твоя краса)» и «Сни Ієрихона» Ирэны Карпы, а также «Письмо. Книга перша» Елены Каинской — представляют именно такое «говорение», в котором «прозрения» достигают той интенсивности познания, которая оказывается в конфликте с «логикой действительности». (Параллельно к «четверговым» текстам подобное происходит и в письме Тараса Прохасько.) А на уровне сюжета — и там, и тут известные «растаманские мотивы», «ганджевые трипы».
И наверное, не имеет значения, фантазмы — это результат действия препаратов или просто использование писателем творческого принципа психоделии. Психоделическая литература интересна потому, что открывает, упрощенно говоря, «механизмы» «языкового режима». Делает явственным скрытое. Помогает сделать шаг в сторону от обычного восприятия и понимания языка. «Ей надоел маршрут, и она сошла с рельсов» — это высказывание из текста-«сна» Елены Каинской, которая видит себя вагоновожатым трамвая, могло бы быть эпиграфом к интерпретации психоделического языка. О том, что «негры потеют смолой», я, кажется, уже где-то слышала, а вот другие «спонтанности» — «она будет той, которая откололась от кирпичины», «одуванчик — это сперма солнца» и подобное — приоткрывают особенности этой эстетики и той формы знания о мире, в котором мат является, наверное, последним всплеском будничного в сознании...
Это поколение умеет говорить без надрыва. И это важно. Ведь язык текст от текста — от Андруховича к Издрыку, от Издрыка к Прохасько, от Прохасько к этим еще-не-понятно-каким текстам — изменяется, облегчается, отсеивает шелуху. (По правде говоря, в литературе происходит еще и обратный процесс: язык Пашковского, Медвидя, Забужко тяготеет к утруднению, риторичности. На таком языке не «говорят», а «пишут». И это тоже по-своему интересно. Но, кажется, только в пределах собственного эксперимента, своего достижения.)
Я отдаю себе отчет: сравнение и поиск поступательных изменений в чем-либо — дело неблагодарное. Я осознаю, что руководствуюсь здесь только «привычкой» мышления, а что там «на самом деле»… Но есть ли это «на самом деле»? Я также понимаю, что избавление от шелухи риторизма ничего не гарантирует. Впрочем…
завершение, якобы мифологическое
Е-лев-since-КА мистерия — это отнюдь не Праздник Воскресающего Духа. Она необходима тогда, когда «проблема духа» так или иначе решена, или уже не актуальна, или отложена на какое-то там «потом». Напомню, что ее «праматерь» старинная элевсинская мистерия была связана с культом Деметры и Персефоны, богинями плодородия и рождения. Жертвоприношение во время этих мистерий делалось во имя возвращения силы земли.
Выдумывая все эти удивительные связи слов и вещей, я искренне верю, что это «говорение» будет продолжаться, превращаясь из безграничного текста в конкретные произведения, скрытые в переплете, которые, надеюсь, будут со временем безжалостно загромождать мое жилое пространство и вопреки категоричному «vita brevis» расширять границы моего опыта.