Жизнь полнится поисками Бога.
А потому древняя заповедь «ищите да обрящете» каждый раз сбывается проявлениями жизненной синхронности, которую приходится все-таки принимать уважительно, ведь она снова и снова напоминает о себе. Так замыкается наш совершенный кругооборот, так все мы ищем друг друга и так мы избавляемся от нашего страха перед случайностями. Отец Антоний Сурожский писал, что мы должны говорить не только о вере человека в Бога, но и вере Бога в человека. Ведь каждый из нас для Бога — неповторим, ни с чем не сравним, единственен, а Бог — это то, что каждого из нас призывает к бытию.
«Чи ти мене любиш однаково коли розрізаю соковиті й пахучі дині й вони/ розбризкуються соком по столу і по стінах і декілька крапель навіть/ потрапляють на віконне скло…»… «знаєш мій Господи найгірше те що я ніколи не встигаю подякувати тобі/ навіть і за вечерю коли я вже сплю ти очевидно ще миєш посуд…»… «мій Боже ти до котрого так хоче моє серце говори до мене розпуклими квітами/ лілій…» Впервые я прикоснулась к стихам Богданы Матияш в журнале «Київська Русь», и прикосновение это было, без преувеличения, магическим: текст будто сразу «раскрылся», впуская в себя. Это были стихотворения из тех, которые вроде и не успеваешь сразу оценить — они прорастают в тебе, в них нет «немых», «мертвых» мест, они предельно живые. Они, собственно, уже почти не являются поэзией. Пораженная, я даже не осмыслила тогда ни их форму, ни какие-то другие стилистические особенности — были это верлибры? силаботоника? эксперимент? Если бы кто-то меня спросил, я едва ли смогла бы вразумительно ответить. «Прошу тебе зроби їх моїми братами зроби всіх тих кого обнімаєш ще перед/ сходом сонця і кого супроводиш за руку ввесь день аж до самого заходу/ й кого бережеш заки ніч заки бракує світла найяскравішому ліхтареві/ назви мені сестрами»…
А потом был голос. Негромкий, выразительный голос. Потому что во тьме маленького подземного зала со стенами, обитыми черным, — Форум издателей во Львове, 2007 год. Это хорошо, что было темно и никто не видел ничьих слез; каждый мог остаться с голосом Богданы наедине. И этот голос вдруг проявил, будто фотопленка, все то, чего бумага с печатными знаками проявить не могла, — поэзия здесь вернулась к своим истокам, к временам бесписьменности, к заговорам, к самой древней, самой подлинной своей сути. Поэзия вернулась в голос и на голос. Богдана сама об этом говорит: «Я вже була тільки голосом тільки думкою просто помислом ще Господи/ стану звуком тільки подихом…» Через звук эта поэзия поистине открывалась наиболее полно. Позже, уже при личном общении, Богдана призналась, что стихи ей просто написались, произошли, пришли в мир через нее: «Они словно не мои». Виктор Кордун некогда сказал: «Поэт — это инструмент, на котором играет Бог, и задача поэта — держать инструмент чистым» — и словами этими словно сделал подарок, передал в будущее какую-то важную весть, код, оказавшийся наиболее точной характеристикой «Розмов із Богом». Богдана права — стихи все-таки «не ее» — они из той вселенской волны, из которой все на свете происходит и на которую Богдана сумела настроиться. Это голос, который говорит «за всех» и «сквозь всех», голос, словно свет из тьмы — нужно только узнать его, слышать в текстах Богданы, принимать в себя и хранить, радуясь, что стал свидетелем чуда. Круг замыкается.
Поэзия Богданы на удивление неиерархична, здесь не стоит различать «уровни», это объемный поток, это другая геометрия, другое перераспределение смыслов. Суть этой поэзии в самой ее целостности и неделимости. Можно только медитировать над тем, что открывается, но не выстраивать «систему». И это правильно — ведь каждый достигает просветления своим собственным путем, а не от того, что сядет под дерево Будды. В одной из буддистских притч учитель загадывает ученику, которому никак не открывается истина, коан — задувает свечу именно в тот миг, когда ученик собирается с ней во двор, во тьму. Но свеча гаснет, и сбитый с толку ученик достигает просветления — ведь «внутри себя» тоже темно, и туда никто посторонний войти не может, только носитель и обладатель этого единственного в мире пространства...
…А моя третья встреча с текстами Богданы произошла на ниве несколько неожиданной, — когда я решила попытаться перевести их на английский язык. И сразу из плоскости медитаций перепрыгнула в плоскость рефлексий: проблема Бога как проблема перевода? — оказывается, и такое чудо тоже существует на свете. Ведь проблема Бога — это проблема религиозного сознания, а оно не одно и то же в различных обществах. Переводить поэзию и так очень трудно — это давно уже аксиома. Одно стихотворение может отнять недели и месяцы, даже годы. Тем труднее переводить поэзию о Боге — ту, в которой Его называют именно этим именем — ведь сегодня в английском языке, особенно на американском континенте, где и создается мощнейшая англоязычная поэзия, именно слово «God» настолько скомпрометировано и непопулярно, что употреблять его почти страшно. Бог — это политический символ, которым спекулируют консерваторы, Бог — это что-то из Марка Твена с его «добрыми жителями» какого-нибудь очередного городка Паквиль, чей проповедник — «самый искренний друг всякого пирата», и где новейших Томов Сойеров мучат по воскресным школам борьбой с Гарри Поттером; или даже Фленери О’Коннор с ее «южноготическими» персонажами в шляпах, религиозными фанатиками и алкоголиками. Бога продают с телеэкранов, Бога вывешивают на бамперах авто — «А у тебя уже есть Иисусик?», Бога никогда не оставляют в покое. Такая пропаганда Бога неминуемо вызывает сопротивление, раскалывает общество на два лагеря — тех, кто, услышав это слово, начинает сахарно улыбаться (вспомните лица Свидетелей Иеговы — Милан Кундера здесь непременно употребил бы термин «категорическое согласие с бытием»), и тех, кто закатывает глаза и устало говорит — о, пли-и-из...
Парадоксально, но в целом англоязычная поэзия не является религиозной, несмотря на то, что в обществе религия играет все-таки весомую роль. Меня всегда изумляла до неприличного резкая реакция многих моих американских друзей на слова «Бог», «религия» и «верить» — а столько откровенных атеистов, пожалуй, не было и в Советском Союзе. Но со временем я начала понимать их лучше — в самом деле, мне повезло родиться в стране, где на протяжении чуть ли не целого ХХ века Бог был понятием диссидентским, признаком «движения сопротивления», тропой к тайному источнику с вкусной холодной водой, — высокой горной тропинкой, по которой еще нужно суметь вскарабкаться, — и религия все еще воспринимается как открытие. Мне же не скармливали Бога в среде каких-то южных баптистов в Алабаме или «реформистов» из Оклахомы, которые из всего богатства печатного слова читают только Библию, толкуя ее дословно, и «Вестник Церкви» — издание, которое мастерски внушает дичайшие предубеждения.
Вывод? — мы так привыкли сетовать на свои неурядицы, что и не заметили, какой большой свободой нас наделили, позволив искать Бога собственными силами...
Означает ли все сказанное, что перевести поэзию о Боге невозможно? Наоборот, ее можно и нужно переводить. Поэзия — это прежде всего восстановление истинных смыслов, «отмывание» слов и понятий от накопленных за века наслоений мусора, «злобы дня», политики и идеологии, власти и безвластия, преходящего и временного. В созвездии подобранных «на голос» одних и тех же, единственно нужных слов «Бог» снова оживает — и в переводах тоже, если они, конечно, хорошие. Только стоит более чутко прислушиваться. Как говорят в церкви, «будьте внимательны» — и услышите, как дышит эта таинственная субстанция — Бог — в стихах Богданы Матияш. Стихах ее или все-таки не ее.
Богдана Матияш, «Розмови з Богом». Львов, «Видавництво Старого Лева», 2007.