Гаев: …Можно было бы юбилей отпраздновать. Предмет неодушевлённый, а всё-таки как-никак книжный шкап.
Пищик (удивлённо): Сто лет… Вы подумайте!
Столетие назад был написан «Вишнёвый сад». Век — осязаемая и зримая страница. Она, сверкающая и великолепная, отяжелённая свинцом и кровью, перевёрнута. Перед нами чистый лист, а на нём, из уголка предыдущей страницы, проступают к нам строчки пьесы. По законам искусства строчки странным образом превращаются в ветви, которые вдруг густо покрываются белыми цветами, и пред нами возникают сад над рекой и старый дом средь цветущего сада; в доме объявляются люди, и вот он уже оживает…
Мы в зале черкасского театра. На сцене «Вишнёвый сад» спустя сто лет после премьеры.
Об этой пьесе во всём мире писали много и охотно, настолько она многомерна и, как выразился один литературный критик, благоуханна. Газетные статьи и исследования, посвящённые пьесе, займут, пожалуй, коль их собрать, не одну полку в шкафу Раневской. Но к шкафу подойдём мы чуть позже и даже, быть может, заглянем в него.
Чехов утверждал, что написал комедию. Фабула (воспроизвожу с удовольствием) такова. Главная героиня — женщина весёлая и лёгкая, непосредственная в общении — возвращается в родовое имение из Парижа, где её бросил возлюбленный. Денег у неё нет, имение заложено, жить предстоит в долг. Мало того, если за имение не выплатить проценты, оно будет продано на аукционе; даже и день торгов назначен. У героини есть старший брат, но он, по сути, пятидесятиоднолетний ребёнок, для него финансовая проблема, как и для всякого ребёнка, неразрешима. Однако в окружении героини имеется некий деловой человек. Он влюблён в героиню давнею подростковою любовью. Деловой человек составляет план, исполнение которого позволит героине не только избежать разорения, но и решить материальные проблемы семьи в принципе, на годы вперёд. Суть идеи такова: сад и землю разделить на мелкие участки и сдать их в аренду дачникам. При этом сад вырубить, а дом — снести, проку от них нет. В мире перемены: «До сих пор в деревне были только господа и мужики, а теперь появились ещё дачники». Достаточно героине сказать «да», согласиться на проект, и она спасена. Но план неосуществим: героиню и её брата связывают с усадьбой особые чувства. Для них этот сад имеет ценность надматериальную. В день приезда Любовь Андреевна, увидев сад, радуется: «О сад мой!.. ангелы небесные не покинули тебя… Посмотрите, покойная мама идёт по саду… в белом платье!..» Гаев — её брат, кажется, и не удивлён, просто уточняет: «Где?»
Да ведь это же рай им на миг открылся. Впрочем, причина провала идеи даже не в том, что у сестры и брата особые чувства, а в том, с каким чувством героиня произносит: «Дачи и дачники — это так пошло, простите»…
В год изготовления нашего книжного шкафа Европа бурлила. Вскоре — в 1804 г. — Наполеон объявит себя императором… С той поры в шкафу побывала масса французских романов, а потом вперемешку с ними Карамзин, Пушкин, Гоголь и десятки, десятки невеликих, озвучивающих пространство столетия: Греч, Кукольник, Гребёнка, Слепцов, Лейкин, Боборыкин, Михаил Достоевский, имена, которые годами, а то и десятками лет были на слуху, в орбите читательского интереса. И тут же: Толстой, Тургенев, Некрасов, Чернышевский, Достоевский, Чехов… Это книги, сформировавшие интеллигенцию и понятие «пошлость».
Любимый французский писатель Чехова — Мопассан. Мопассан был старше Чехова на 10 лет, но печататься они начали в один год, в 1880-м (Мопассану запрещал печататься до срока Флобер). И прожили они одинаковое количество лет...
Мопассан бежал из Парижа от пошлости Эйфелевой башни, памятника задранной ножке в сетчатом чулке. Интересно, что дочь Раневской Аня как-то и не заметила в Париже этой башни: подлинная высота достигается иначе («А в Париже я на воздушном шаре летала!»).
Отказ Раневской от проекта Лопахина — это не снобизм аристократки. Снобизм — хворь излечимая, проходит, как правило, лишь только дело касается финансовой выгоды или физической опасности. Здесь — иное. Здесь невозможность, несовместимость групп крови. Проект проваливается. Деловой человек выкупает сад, хозяева покидают имение, уезжают, по сути, в никуда. Растворяются. Их уход — это отдалённая рифма к «изгнанию из рая» — первой сцене мировой драмы. Такая вот комедия.
В те же премьерные для «Вишнёвого сада» дни, сто лет назад, на другом конце планеты крейсер «Варяг» в безнадёжнейшей ситуации отказался от сдачи в плен. «Не быть» — это не выбор, это невозможность прыгать клоуном, рубя топором книжный шкаф своих предков, своего детства.
В черкасском театре пьесу поставил главный режиссёр театра народный артист Украины Алим Ситник. Постановка, скажу откровенно, произвела неожиданно сильное впечатление. Через какое-то время я повторил визит, и не пожалел: впечатление только усилилось. Построение мизансцен (по принципу организации статичных «красивых кадров» в авторском кино), изящные декорации и реалистические костюмы, динамика актёрской игры и точность музыкальных акцентов, художественные находки (свистульки, хореографические вставки, открытие иного пространства — «райского видения» над сценой) — всё это вдохновляет говорить о черкасском «Вишнёвом саде», как о ярчайшем событии в ряду театральных сезонов последних лет. Разделить или опровергнуть это мнение смогут вскоре и в столице, спектакль будет показан на сцене театра им. И.Франко.
* * *
«Вишнёвый сад» — актуален. Уже на наших глазах промышленные рабочие и инженеры изведены как класс — превращены в рыночных торговцев; от интеллигентности врачей и учителей мало что осталось — они бесповоротно превращаются в профессиональных дельцов-вымогателей. Но это выжившие… «Сад — это всё то, что мы растеряли в нашей жизни, — говорит режиссёр, — это наше прошлое, наши предки, наша нравственность, наша культура. Мы живём сейчас какой-то непонятной жизнью. Не на что оглянуться, прошлого у нас нет, будущее нам тоже непонятно. Мы начали строить «сегодня», точно, как в семнадцатом году, всё разрушив до основанья. Разрушили, но ничего за все эти годы так и не построили…»
Таинственный сюжет «Вишнёвого сад» оказался вневременным — вечным (ну да, 100 лет — век), находясь внутри такого сюжета можно прикоснуться к любой эпохе.
Кстати о Семнадцатом годе.
Любопытно читать отклики на первую постановку. Их было много в изданиях всех направлений и оттенков. Иногда читать интересно, иногда больно. Особенно лево-розовых. Чем значительнее имя, тем больней.
Максим Горький категоричен, он на гребне эпохи, откуда ему бездны не видно, открыты ему лишь туманные дали. Он изрекает о владельцах сада: «Они опоздали вовремя умереть… паразиты, лишённые сил снова присосаться к жизни». По сути, устами Горького говорит хамоватый лакей Раневской Яша. (Можно сравнить. Яша — Фирсу: «Надоел ты, дед. Хоть бы ты поскорее подох».) Владимир Короленко раздражён образом будущего в лице «вечного студента» — «облезлого барина» Пети Трофимова. «Почему надежда на будущее ассоциирована с внушающей уныние полинялостью и безнадёжною тусклостью?» — сердится он. А вот потому, Владимир Галактионович, что вы ещё не читали своих писем к Дзержинскому. В тех письмах ярко предстанет пред Вами будущее — лихо там «вечный студент» на пару с Яшей в подвалах ЧК прошибают из револьверов головы всем тем, кто не присосался. И фамилия у них уже общая — Шариков.
* * *
Да, Горький, прочитав пьесу в 20-х числах октября 1903 г., её не одобрил, но напечатал. Станиславский же, прочитав пьесу в те же дни, телеграфировал Чехову: «…Потрясен, не могу опомниться. Нахожусь в небывалом восторге… Сердечно поздравляю гениального автора…» Через три месяца было дано первое представление. И мы на него не опоздали.