Лет в шестнадцать я начал писать стихи. Поэтический зуд не являлся следствием каких-то особых переживаний или небывалого личного опыта. Скорее всего, причиной этому было мужское созревание, интерес к другому полу, типичные для юного возраста мысли о бренности всего земного, о быстротечности жизни. Стихи я писал, конечно, несамостоятельные. Да и откуда ей было взяться-то, самостоятельности. Сочиняя, я невольно подражал. Что любопытно, я подражал высоким поэтическим образцам в той хронологической последовательности, в какой поэты располагались в истории страны.
Начал я, стало быть, с имитации Пушкина. Его стихотворные размеры, рифмы, интонации, обороты речи преобладали в первых моих опытах. Причем процесс подражания и смены поэтических кумиров происходил бессознательно, я им не управлял. Сначала сами собой получались стихи «под Пушкина».
Через месяц-другой я принялся строчить «под Лермонтова». Разница заключалась скорее в тематике, нежели в форме. Темы стихотворений стали безысходней, тоскливей.
Влияния Некрасова я почему-то избежал. Так случилось, что я прошел мимо его «кнутом иссеченной музы». Зато надолго (аж месяца на два!) застрял на Надсоне. Вот что оказалось близко неимоверно — горькие, печальные строчки, которые к тому же оказались и пророческими: поэт умер двадцати трех лет.
Однако постоянные стихотворные упражнения, кое-какой появившийся опыт давали себя знать — вкус к поэтической речи улучшался. Отныне моим воображением прочно и надолго завладел Сергей Есенин. 1943—44 годы — война, и поэт со своей кабацкой тоской был в опале. Его уже много лет не переиздавали, книг со стихами Есенина достать было невозможно, стихи ходили в рукописных списках. Я отчетливо помню, как в 1944 году я впервые проглотил «Черного человека». Эта поэма считалась особенно вредной, и поэтому читали ее тайком, не распространяясь о прочитанном. Примерно так же, как много лет спустя — в шестидесятых-семидесятых — мы знакомились с Самиздатом или книгами эмигрантских издательств. Вскоре к Есенину добавилась Анна Ахматова, на которой тоже лежала печать официального проклятья. Так что подражания стали более сложными.
Стихи я писал очень неумелые, как правило, пессимистические и всегда бездарные. Но это я понимаю сейчас. Тогда же мои вирши казались мне изумительными. Каждый новичок, когда видит, что у него вроде все получается так же, как у людей, преисполнен восхищения самим собой. Как часто молодой режиссер, глядя на свои первые экранные опыты, погружается в эйфорию: подумать только, актеры двигаются, их видно, слышно, что они произносят, кадры склеены между собой, — и у автора возникает ощущение чуда, что он смастерил кино, сделал фильм. И видно, слышно, — словом, все, как у других! А это всего-навсего азы ремесла, которые к искусству пока еще никакого отношения не имеют.
К сожалению, потерялась заветная тетрадочка с моими юношескими опытами. Думаю, если бы я их сейчас почитал, сильно потешился бы. Но некоторые строчки помню.
Я на земле случайный
посетитель!
Зашел и вышел, — мне
далекий путь.
Родная! Вы такая же!
Поймите!
Пока есть время, можем мы
кутнуть!
Смахивает на пародию. Тут все заемное: мысли, чувства, с позволения сказать, образы. Признаюсь, я был нищ невероятно, и кутнуть мне, в общем-то, было не на что. Так что это заявление не имело под собой никакой реальной почвы.
А как вам такой загиб «случайный», потому что обожателем Маяковского я не был никогда:
Я сегодня не настроен
на лад философский,
Радость сжата
лапою ледяною:
Я измочален тоскою
чертовскою,
Но все равно я пою,
а не ною!
Я был плодовит, и вскоре у меня образовалась довольно толстая тетрадка стихотворений. Приятелям они, естественно, нравились, но я жаждал услышать профессиональное мнение из уст какого-нибудь знаменитого поэта. Самым знаменитым поэтом в 1944 году был, конечно, Константин Симонов:
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди...
...Так убей же его хоть раз.
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его.
Столько раз его и убей!..
...Письма пишут разные,
Слезные, болезные,
Иногда прекрасные,
Чаще бесполезные...
Если был в те дни поэт, рожденный военным временем и наиболее полно выразивший это время, — конечно же, это был Константин Михайлович. Ему тогда исполнилось 30 лет, если вдуматься, совсем молодой человек. В стране, пожалуй, нельзя было найти жителя, который не знал бы имени Симонова, его стихов, его любви к Валентине Серовой, его мужской интонации.
На пикапе драном
И с одним наганом
Первыми врывались
в города...
Конечно, стихи надо было показывать именно ему и только ему. И я принялся за поиски. Не помню уж, каким способом (никаких знакомств в мире литературы и искусства у меня не было!) я раздобыл номер его телефона. Я стал регулярно названивать по этому номеру, и наконец — на седьмой или на десятый день — откликнулся мужской картавый голос. Это был Симонов. Я объяснил ему, кто я такой, рассказал, что только что окончил десятый класс, пишу стихи и мне очень хочется показать их Константину Михайловичу. Без особого сопротивления Симонов согласился почитать мои опусы.
Сейчас я очень поражен тем, что он не увильнул и не отфутболил меня в редакцию какого-нибудь толстого журнала. Может быть, ему была еще внове его неслыханная популярность. Может быть, во время коротких визитов в Москву с линии фронта и из других поездок его еще не допекли многочисленные графоманы. Не знаю. Об этом можно только гадать.
Короче, Константин Михайлович сообщил мне адрес, и я отнес свою заветную тетрадочку. Жил Симонов в ажурном, «кружевном», доме, что напротив нынешней гостиницы «Советская» на Ленинградском шоссе. Там у него, по-моему, была одна комната в коммунальной квартире. Я вручил ему стихи. Мне велено было явиться за ними через неделю.
Через неделю — это была середина лета 1944 года — я шел к Симонову от метро Белорусская. Может быть, у меня в памяти спутались два события, а может, так и было, в этот день по Ленинградскому шоссе по направлению к центру вели нескончаемую колонну пленных немцев. А я шел навстречу мимо небритых, оборванных, поникших, побежденных фашистов, шел к самому знаменитому поэту нашей страны — первому читателю моих — я в этом был уверен — замечательных стихов. Война шла к концу. Я намеревался поступать в Одесское мореходное училище. Короче, победные трубы гремели в моей душе.
Разговор со знаменитым поэтом оказался кратким. Симонов был учтив, но тратить много времени на меня почему-то не пожелал. Он призвал меня к самостоятельности, сказал, чтобы я перестал подражать другим поэтам, высказал новую для меня в то время мысль, что стихи должны быть неповторимыми и выражать личность автора. Я действительно тогда даже не подозревал об этой истине. Заинтересованности ко мне он не проявил никакой и быстро выпроводил меня за дверь, не забыв всучить обратно мою бесценную рукопись.
Симонов был вежлив, интеллигентен и ничем не выказал недоброжелательства или пренебрежения. Я помню, что ушел от него без малейшей обиды, без ущемленного или оскорбленного самолюбия, хотя он не сказал о моих стихах ни одного доброго слова. И потом, несмотря на нелестный отзыв, я продолжал думать о Симонове с восхищением и еще несколько лет очень почитал его как стихотворца.
Эту же тетрадку с моими рифмованными разочарованиями в жизни я подал потом во ВГИК, поступая на режиссерский факультет. Там требовалось предъявить собственные литературные произведения. Во время собеседования на приемных экзаменах мастер — а им был Григорий Михайлович Козинцев — задал мне вопрос:
— А что вы читали?
Очевидно, он спросил меня об этом потому, что я был моложе всех других поступающих, мне еще не исполнилось семнадцати лет. Я был шокирован и даже возмущен, — почувствовал в козинцевском тоне некую снисходительность.
— Я для своих лет читал много, — парировал я. — Пушкина, Лермонтова... и вообще.
— Симонова, я вижу, вы тоже читали, — усмехнулся Козинцев, показав тем самым, что он ознакомился с моим поэтическим «творчеством».
— И Симонова, — не почувствовав подковырки, подтвердил я. Я не понимал тогда, что высказывание Козинцева отнюдь не являлось похвалой...
А потом прошло много лет. В середине шестидесятых годов я стал жить в том же дачном поселке, где жил К.М. Симонов. Иногда мы встречались на улицах нашего поселка, и я здоровался с ним. Он как воспитанный человек отвечал мне. Но я не был уверен, что он знает, кому отвечает на приветствие. Я тогда не вел телевизионных «кинопанорам», и в лицо меня никто не знал. Короче, мы никогда не беседовали с Симоновым. Он сам в разговор со мной не вступал, а я навязываться не любил. К знаменитостям же относился особенно отчужденно. Самолюбив был всегда. Очень боялся, что меня могут заподозрить в подлипальстве.
Так жизнь и текла. Я снимал фильмы, а потом издал свою первую книгу. И вдруг я получил письмо по почте, в конверте с маркой. Первое и последнее письмо от Константина Михайловича Симонова. На конверте адрес был напечатан на пишущей машинке, а само письмо написано от руки. Вот оно:
«Дорогой Эльдар Александрович, прочел Ваше ’Грустное лицо комедии’, книгу, по-моему, очень хорошую, и захотелось сказать Вам то, что как-то все не приходилось сказать, — хоть мы и соседи, — что я видел все Ваши фильмы (кроме «Девушки без адреса») и люблю их, и, судя по сказанному в Вашей книге, больше люблю те из них, которые больше любите Вы. Вот, собственно, и почти все. Кроме того, — Вы делаете дело, которого я совершенно не умею делать, что, в то же время, не мешает мне чувствовать себя Вашим единомышленником в чем-то очень, особенно важном для Вас, для меня и для очень многих других людей, важном прежде всего в жизни, а затем уже и в наших профессиях.
От души желаю Вам всего самого доброго.
Уважающий Вас
Константин Симонов
22.V.78
Боже, как я был растроган! Получить похвалу от самого К.М. Симонова! От человека, с которым я, практически, не был знаком. Я никогда не бывал у него дома (кроме того давнего случая), он никогда не приходил ко мне, мы ни разу не встречались в каком-либо доме, в какой-нибудь компании. Я знал, как он дьявольски занят! Он писал книги, пьесы, делал документальные фильмы о войне и солдатах, телевизионные передачи, много помогал молодым писателям, просто людям, уйму времени отнимали разнообразные общественные обязанности. Поэт, прозаик, драматург, публицист, киносценарист, редактор, — он был всегда в работе, в деле, его трудоспособность изумляла и поражала. И вот такой загруженный сверх головы человек находит время не только прочитать мою книгу, но собственноручно прислать мне теплое, душевное письмо. Вы можете понять, почему я был так потрясен и взволнован.
Я тут же написал сердечное благодарственное письмо, копии которого, естественно, не сохранил. Мне как-то не пришло это в голову. Почему-то! А потом, в первом издании своей книги «Неподведенные итоги» я признательно упомянул о письме Константина Михайловича как об образце внимательного, заботливого отношения крупного писателя к коллегам, к судьбам нашего искусства. Я привел этот пример как эталон доброжелательства, неравнодушия и внутренней взыскательности. В той книге я не процитировал письмо К.М. Симонова, так как считал это нескромным, и привел его полностью сейчас вовсе не для того, чтобы похвастаться. Хотя, не скрою, мне было приятно прочитать его еще раз.
Мы так и не встретились с Константином Михайловичем. А потом он умер. Через несколько месяцев после смерти Симонова я натолкнулся в коридоре «Мосфильма» на Лазаря Ильича Лазарева. Лазарь Ильич занимал должность редактора журнала «Вопросы литературы». Писатель-фронтовик, крупнейший литературовед, умница, светлая, талантливая личность, автор замечательных книг — он был близким многолетним другом Константина Михайловича, а после его кончины входил в комиссию по его литературному наследию.
— Разбирал сегодня переписку Константина Михайловича и наткнулся на его письмо к Вам, — сказал Лазарев. — При-ятное письмо.
— А что, Симонов снял с письма копию? — простодушно спросил я.
— Нет, копия у Вас, — усмехнулся Лазарь Ильич. — А подлинник в архиве.
— Как? Этого не может быть! Я помню письмо. Оно написано от руки, — возразил я.
— У Вас копия, сделанная на ксероксе, а оригинал я сегодня держал в руках, — настаивал Лазарев.
Я ошарашенно посмотрел на него.
Придя домой, я не без труда разыскал письмо К.М. Симонова.
Я пощупал бумагу и убедился, что Лазарев был прав. У меня был фотооттиск с письма!.. Тогда, в семьдесят восьмом я даже не подозревал, что существует такая копировальная техника, как «ксерокс», и ничего не заподозрил.
Совершая свой замечательный бескорыстный поступок, Симонов отослал мне копию, а подлинник сразу же положил в свой архив.
На этот раз я был потрясен вторично! Какая же забота о вечности! Какая сосредоточенность на бессмертии! Какого же он был мнения о каждом своем шаге, если так старался сохранить его для истории! Я уж не говорю о том, что он ни в грош не ставил меня, будучи, очевидно, убежденным, что я не сохраню его послание, вышвырну вон.
Я даже вспотел от напряжения. Ну, в крайнем случае, оставил бы в своем архиве копию (ведь сохранилась бы!), а адресату все-таки отослал бы подлинник. Это было бы по-людски! Какое тщеславие! Какая мелочность! А рядом щедрость и доброта! Как неоднозначны люди! И как мы, в сущности, мало знаем о них.
P.S. Поостыв, я подумал: а может, это не сам Симонов так поступил, а его литературный секретарь, когда получила письмо Константина Михайловича для отправки мне. «Пусть лучше подлинник останется в архиве писателя, а с адресата будет достаточно и копии», — подумала, может быть, секретарь К.М. Симонова. Может быть! Не знаю. Не хочется неважно думать о Константине Михайловиче, удобнее так подумать о его литературном секретаре.