Хорватка Дубравка Угрешич относится к литераторам сложной и противоречивой судьбы. Почти неизвестная в Украине писательница активно переводится на основные европейские языки, каждый раз подтверждая свое литературное реноме феминистки, диссидентки, иронистки, пессимистки... Несколько месяцев назад в московском издательстве «Азбука» вышел известный роман писательницы «Форсирование романа-реки» — иронический увлекательный детектив, главными героями которого являются настоящие убийцы литературы, то есть писатели.
Родилась Дубравка Угрешич в 1949 году в городе Кутына (Югославия). После изучения русского языка и литературы в Загребе и Москве она до 1993 года работала в отделе теории литературы Загребского университета. Именно 1993 год стал годом вынужденной эмиграции писательницы. Сейчас Дубравка Угрешич живет в Амстердаме.
Такими же сложными и провокативными, как и жизнь, являются произведения Дубравки — романы «Штефица Цвек в тисках жизни» (1981), «Форсирование романа-реки» (1988), «Музей безоговорочной капитуляции» (1997), три сборника рассказов и особенно книги эссе «Культура лжи» (1994), «Американская выдумка» (1993) и «Запрещенное чтиво» (2000). Хотя последние, по словам писательницы, не полностью выдержаны в жанре non-fiction, а созданы на грани художественной прозы. Возможно, библиография писательницы не очень большая, но и «скромной» назвать ее сложно. Например, роман «Музей безоговорочной капитуляции» сначала появился в нескольких переводах, и только сейчас готовится к изданию в Хорватии. Небольшая книга «Амстердам, Амстердам», написанная Дубравкой недавно, вышла только на голландском языке. Писательница — лауреат многих европейских премий, в том числе награды Генриха Манна (2000) и премии Шарля Веёна за эссеистику (1996). В 2000 году, вместе с 102 писателями из почти всех европейских стран, Дубравка Угрешич участвовала в паневропейском проекте «Литературный Экспресс Европа 2000».
— Что побудило вас оставить Хорватию и как вы вписались в европейский литературный ландшафт?
— Если коротко, то я оставила Хорватию и бывшую Югославию из-за национализма. Я просто не могла там больше жить. Должна сказать, что мое бегство было совершенно спонтанным. Было нелегко бросить все, не зная, что ждет впереди, особенно в моем возрасте. Но я выжила. Даже не знаю, как я сумела вписаться в европейский литературный ландшафт, но мои книги были переведены и опубликованы в нескольких европейских странах, а также в США. Одну мою книгу издали даже в Японии. Я больше не верю ни в какие литературные ландшафты. Институты национальной литературы постепенно деградируют, книги во все большей степени становятся делом глобальным, так же, как и наш опыт. В будущем, если литература выкарабкается, мы все будем иметь дело с новыми литературными понятиями. И одним из них будет «транснациональность литературы».
— Чувствуете ли вы себя диссиденткой или изгнанницей? За что в начале 90-х годов вас подвергли остракизму в Хорватии? Как это происходило?
— После падения Берлинской стены само понятие «диссидент» стало сомнительным. На вопрос о моей позиции у меня имеется двойственный ответ. Если аудитория «интернациональная», я избегаю понятия «изгнание», поскольку оно содержит в себе статус жертвы. Я же не хочу быть жертвой, извлекая для себя эмоциональную и моральную пользу от статуса изгнанной жертвы. Но когда я разговариваю со своей «местной» публикой — хорватами, сербами и боснийцами, — то настаиваю на «изгнании». Я делаю это потому, что мои земляки начинают забывать, почему некоторые люди бросили свои пенаты. Лично меня это не волнует, но ведь есть сотни тысяч безымянных беженцев, не имеющих собственного голоса.
Да, меня подвергли остракизму: несколько лет меня травили в масс-медиа как изменницу, ведьму, плетущую заговор против Хорватии, меня обвиняли в отсутствии патриотизма и Бог знает в чем еще. Мои друзья отказались от меня, мое имя попало в черные списки. Словом, меня публично унизили. Это было невозможно даже для диссидентского опыта при коммунистах, когда секретные службы, полиция и государство преследовали личность, но существовал «институт» артистического и интеллектуального подполья, которое поддерживало личность. Меня же публично и неофициально уничтожили мои коллеги, абсолютно ослепленные национализмом. И национализм прощал все: убийства, преступления и унижения людей, не желающих плыть с ними в одной лодке.
— Насколько ваше прошлое помогает (или мешает) в литературном творчестве? Каким образом вы используете сюжеты из «той» жизни в сегодняшнем творчестве?
— Мое прошлое или жизнь, которую я проживаю «здесь и теперь», считаю очень полезными. Почему? Потому что это необыкновенное прошлое. Не знаю, много ли из него поняла, но я получила опыт жизни в разных системах и жизнях. Моя «югославская жизнь» была чем-то типа «между Востоком и Западом», этаким полукоммунизмом. Потом был опыт жизни в Восточной Европе, бывшем Советском Союзе и Болгарии. В одной из этих стран, а именно — России, у меня сформировались литературные вкусы и научные приоритеты. Я увлеклась культурой российского авангарда. Будучи русистом, я получала наслаждение, открывая неизвестных авторов (тогда, естественно), таких, как Леонид Добычин и Константин Вагинов. Кроме того, в детстве и в подростковом возрасте часто ездила в Болгарию. Моя мать — болгарка, и моя бабушка с дедушкой жили в Варне. Опыт детского понимания и переживания иного языка и другой страны со временем помог мне не впасть в этническую эйфорию, охватившую едва ли не всю Югославию. Был у меня и военный опыт, жизнь в Западной Европе, где я сейчас живу, в США, где я преподавала несколько раз, и, наконец, опыт изгнания, о котором я никогда не могла подумать, что и он когда-то станет моей историей. Думаю, все эти опыты помогли мне увидеть вещи в перспективе.
— Кто из современных писателей вам особенно импонирует?
— На меня современные писатели не производят особого впечатления. Я написала целую книгу, объясняющую обстоятельства сегодняшней литературной жизни. Называется она «Запретное чтиво». С другой стороны, писатели — это семья, к которой и я отношусь. Поэтому тоже немного понимаю их, как и они меня.
— Знаю, что некоторые свои тексты вы пишете на английском языке. Почему?
— Я немного пишу по-английски. И не потому, что чрезмерно романтично отношусь к родному языку, а потому, что это быстрее и легче. Кроме того, я разбалована своими хорошими переводчиками на голландский, английский и немецкий языки.
— Что может потенциально заинтересовать пресыщенного западного читателя в произведениях восточноевропейских писателей?
— Я не думаю, что «пресыщенный читатель» означает для меня то же, что и для вас. Думаю, восточноевропейский читатель был более начитанным, чем читатель в ситуации коммерческого книжного рынка. Во-первых, потому что книга играла исключительную роль в восточноевропейских культурах. Книга была чем-то вроде света в конце туннеля, заменителем свободы, выходом в иные миры, до которых нелегко было добраться другим способом. Во-вторых, восточноевропейский читатель имел достаточно времени, в то время как его западноевропейский коллега занимался проблемами «инвестирования времени». Иначе говоря, он сначала думает, сможет ли та или иная книга обогатить его инвестирование времени. «Восточняк» же имел время, все время этого мира: на ничегонеделание, чтение, растранжиривание времени на все, поскольку время не имело никакой ценности. Кроме того, это было результатом образования. Именно образование имело исключительную ценность, и ценность эта была, возможно, даже имплантированной коммунистической идеологией в сознание рядового человека. Все мы помним эти коммунистические лозунги о том, что «книга — наш лучший друг», мы помним все коммунистические мифы о коммунистических лидерах, самостоятельно получавших образование посредством круглосуточного чтения и самоотверженной учебы, как Ленин. Или же владели десятком языков и игравших на фортепиано, как Броз Тито. И не имеет значения, было ли все это правдой. В таком окружении следовало быть хорошо начитанным, эрудированным. К тому же, чтение было определенным видом подрывной деятельности против системы, защитой культурной памяти, борьбой против забывания, стирания культурного прошлого и за сохранение культурной непрерывности. В общем, восточноевропейский читатель, если он действительно был читателем, тяжело работал. Западноевропейский читатель был разбалован богатым предложением на книжном рынке, не имел ни малейших побудительных мотивов к чтению, к знанию «всего», к борьбе. Разумеется, должен добавить, сейчас все изменилось. Думаю, у «восточняков» уже тоже нет времени на чтение.
— Чем, по вашему мнению, кроме политических причин, можно объяснить не особо высокий интерес к литературам Восточной Европы?
— Это все вопросы рынка. На глобальном книжном рынке доминируют американские и английские авторы. Американская развлекательная индустрия сегодня является тем, чем советская культура силой пыталась быть внутри социалистического блока. Она глобально продавала. Восточноевропейские литературы недостаточно конкурентоспособны, чтобы на равных играть на этом рынке. Они должны быть прежде всего переведены на английский. Все остальное — вопрос успеха. Американские и английские издатели нечасто вкладывают деньги в раскручивание восточноевропейского писателя. Иногда они это делают, если автор поднимает какую-то насущную глобальную проблему или общепонятное политическое событие. Это могла быть, например, война в Югославии. Но в подобных случаях издатели с большим удовольствием будут раскручивать автора, чьи произведения поддерживают западные стереотипы в отношении к этому региону, чем автора, произведения которого пытаются эти стереотипы сломать.
— Не кажется ли вам, что именно через эссеистику восточноевропейский писатель может завоевать умы и кошельки западного читателя?
— Эссе, наверное, не самый продающийся литературный жанр. Это интеллектуальный продукт и продукт для интеллектуалов. А интеллектуалы среди читателей в меньшинстве. Поэтому мне трудно поверить в подобные прорывы.
— Кто из восточноевропейских писателей пользуется успехом в Нидерландах?
— Нидерланды — не очень удачный пример. Здесь литературы мира широко переводятся. Иногда книги зарубежных авторов выходят раньше на голландском языке, чем на языке, на котором написаны. Так происходит, например, со мной. Моя последняя книга сначала была напечатана на голландском, а уж потом на других языках, включая хорватский. Но это может случиться и с авторами, пишущими мировые бестселлеры. Новейший роман Донны Тарт — успешной американской писательницы — сначала вышел на голландском языке. Но (отвечаю на ваш вопрос) существуют некоторые восточноевропейские писатели, которых переводили на несколько языков. Издатель распространяет информацию об авторе. И если, например, немецкий издатель «продал» автора, есть определенный шанс, что писателя переведут на другие европейские языки.
— Каковы ваши писательские планы?
— Прежде всего я хочу закончить малую книгу эссе, написанных по разнообразным случаям для разных газет. Это книга о сегодняшней Европе, какой ее видит путешественник, мигрант, находящийся в постоянном движении. А еще я работаю над романом и хочу закончить обе книги к концу года.
— Как воспринимаются ваши произведения на Западе?
— Восприятие культурных текстов является одной из наиболее захватывающих вещей. Во всяком случае, для меня. Когда мои книги начали появляться в переводах, я верила, что они будут восприняты так же, как и на родине. Когда же поняла, что это не так, была немного удивлена. Затем я пыталась понять, почему так произошло, и попала в силки дискриминации. Это значило: или «они» меня правильно не понимают, или это моя собственная вина. Тем временем я оставила свое культурное окружение (изменившееся, кстати, из-за политических пертурбаций), сообразив, что мои книги больше не воспринимаются так, как это было «дома». Иначе говоря, возникло определенное фундаментальное непонимание между мной и моим бывшим культурным окружением. И, наконец, по крайней мере мне так кажется, меня лучше понимают «за границей», чем «дома». Это, естественно, немного обобщенная картина, стремящаяся быть полной правдой. Наши книги всюду — будь то «за границей», будь то «дома» хорошо прочитываются и понимаются хорошими читателями. Хорошие читатели — именно они являются нашей аудиторией. И только их мнение имеет значение.