Роман Балаян |
По поводу своего 60-летнего юбилея, который замечательный украинский кинорежиссер «русской ветви» Роман Балаян отмечал 15 апреля с. г., он, конечно же, получил множество поздравлений, начинавшихся со слов «Дорогой Роман Гургенович (Роман, Рома и т.д.)»... Далее следовали обычные поздравления и пожелания. Я знаю Балаяна не столько лично, сколько по фильмам, что делает знакомство, полагаю, гораздо более близким, чем буквальное приятельство. И прежде, чем со своей стороны пожелать имениннику того, чего ему наверняка не пожелает никто, кроме почтительного, но трезвого кинокритика, я бы хотел осмыслить сам этот эпитет «дорогой» так, как его вряд ли поймет кто-либо иной, кроме дотошного и трезвого на данный момент критика. Итак, чем же собственно дорог нам Роман Гургенович в контексте украинского кино прошлого века и в свете ожиданий на век грядущий? Давайте разберемся.
Всего Балаян снял около десяти фильмов для театрального показа и несколько видеолент. Подавляющее большинство его картин — экранизации русской классики. «Каштанка» (1973) и «Поцелуй» (1983) — по А.Чехову, «Бирюк» (1977) и «Первая любовь» (1994) — по И.Тургеневу, «Леди Макбет Мценского уезда» (1990) — по Н.Лескову. Впрочем, и другие работы режиссера тяготеют к литературным первоисточникам, мотивам или персоналиям: «Храни меня, мой талисман» (1985) — к А.Пушкину, «Полеты во сне и наяву» (1982) — к А.Вампилову. А «Филер» (1987), снятый по оригинальному сценарию, в стиле воспроизводит особенности литературного «критического реализма» начала прошлого века. Только «Две луны, три солнца» (1998) вполне «внелитературная» и не завязанная на классику работа. Что за этим пристрастием к нетленному прошлому? Когда-то я назвал причину так: «классика как убежище». Балаян не из тех, кто в царство свободы дорогу пролагает в борьбе, волевым образом изменяя «не тот» мир. Но он и не из тех, кто легко прогибается под этот мир. Его независимая и артистичная натура предпочитает третий путь — побег в подлинную культуру. Вот этим прежде всего он и «дорог» мне. Во-первых, органичной независимостью и свободой духа во все времена (которые для настоящего художника всегда «не те»), стойким нежеланием врать, прикидываться «сознательным» и кому-либо что-либо лизать. Между тем сколько их в нашем кино — таких «творцов», повторяющих в своих опусах изгибы политической истории отечества! Во-вторых, честно не строя из себя героя, Балаян тем не менее выстроил достойную версию культурного ескейпизма, которую в советские времена исповедовали многие «кухонные» диссиденты, но только единицы сделали предметом высокого искусства. На перекрестке этих двух обстоятельств режиссер и образовал в нашем кино свой суверенный островок свободы. В сущности, во всех ранних его работах только о том и речь. Бирюки-индивидуалисты, крепкие неким внутренним принципом, вокруг него и огораживают уютный мир естественности, любви и воли. Однако Балаян как довольно трезвомыслящий романтик в конце концов не мог не обратить внимание на кратковременность таких приютов счастья, на их внутреннюю небеспроблемность.
Вторая половина нашей «балаянианы XX» (от «Полетов» до «Двух лун») рассматривает свою центральную фигуру интеллигентного эгоцентрика как личность колеблющуюся, выбирающую из двух и более зол и все равно жертвенную, так или иначе павшую смертью храбрых при защите границ своего «убежища». Всю тончайшую диалектику сопутствующих тому мотивов Балаян явил в своем лучшем и самом своем фильме «Полеты во сне и наяву», который настолько попал «в жилу» романтическому подполью застоя, что само название картины превратилось в присказку.
Вот в общих чертах логика вовлечения неглупого и небесталанного человека в невидимую миру трагедию личности, в состав «погибшей силы». План всепроникающей регламентации быта, начинающийся с постылого супружеского ложа, разделяемого с вечно упрекающей женой, и далее — до ночного шоссе, контролируемого неумолимым гаишником, и местом на службе под неусыпным оком сослуживцев и начальства. План отчаянного и привычного ускользания от контроля: доведенный до артистизма навык блефовать, стрелять пятерки до получки, выпрашивать чужой автомобиль, разыгрывать, юродствовать и строить из полиэтиленовой пленки загородные апартаменты. План неизбежной итоговой отчужденности всех обманутых в своих ожиданиях и их солидарного противостояния обманщику. План обманутости обманщика, который, как и все, в свои 40 лет впервые осознает, что молодость позади, верность старой подруги имеет свои пределы, а о преданности юной девы и говорить смешно — ее новому молодому партнеру ничего не стоит заставить старого «петушка» откукарекать свое коленопреклоненно. Жизнь упорно и жестоко истекает, и никаким приколом ее не надуть. В том не было решительно ничего буквально антисоветского, но всполошившаяся партийная кинокритика отчасти верно уловила общий посыл: наличный самый передовой, советский образ жизни явственно упраздняя ее смысл. А еще чудодейственная камера Вилена Калюты (царство ему небесное) погрузила происходящее в атмосферу чуть ли не до ощутимых запахов последних дней осени и превратила все еще и в экзистенциальную драму о неосуществленном — на все времена. Балаян здесь, как и большинство его любимых классиков, но от первого лица вопросил по большому счету искусства обычное для них: кто я? зачем все? как БЫТЬ?
А из самых свежих работ юбиляра мне очень дорога «Ночь в музее Параджанова» (1999). Маленький видеошедевр, опять-таки завязанный на «полетах». И на оригинальном, просто блестящем драматургическом замысле. Как-то ввечеру в экспозицию со странными коллажами странного гения залетела малая птаха. Испуганно порхая по комнатам, шарахаясь от стены к стене, от одного химерического творения к другому, выхватывая своим птичьим глазком то одну, то другую деталь этого причудливого мира, воробышек к утру «осмотрел» всю выставку да и выпорхнул на волю. Наверное, потрясенным Действительно, так и нужно, видимо, рассматривать творчество этого природного гения визуальной фантазии — в экзальтации, естественным оком природного существа. Кто, как не Балаян, мог так конгениально сказать об этом, еще одном «дорогом» авторе украинского кино?
Пора однако переходить и к вручению даров от кинокритики. 20 лет назад 40-летний Балаян, грустно размышляя об ускользающей молодости и о несбывшемся в ней, носителя своих рефлексий Сергея Макарова с его днем рождения достаточно явно поместил внутрь евангельского архетипа с его мотивами смерти-воскресения. Автор весьма акцентировано отнес действие к трем последним, сакральным дням недели, где уместились и пятничные «страсти»-разочарования, и воскресная мнимая смерть-воскресение. Опрощенное совковой реальностью «вознесение» — знаменитый кадр, где с тяжким стоном герой, «распятый» на «тарзанке», якобы улетает в небеса, а на самом деле падает вниз, в реку, в Лету. И раздражающий всех ближних «живой труп» потом. Но авторская воля к возрождению — в финальной пренатальной, внутриутробной позе героя, зарывающегося в стог сена, уходящего от наличного постылого мира... Ныне, 20 лет спустя, 60-летний режиссер как бы очутился внутри собственного драматургического замысла, где уже другой Автор относит его юбилей на те же самые сакральные три дня. Да еще какие! Великое Пасхальное Воскресенье — первое в новом веке, единое для всех христиан. Обласканному всеми, умиротворенному, утвердившемуся в новом мире, «Сергею Макарову» на этот раз грозит распятие на почестях. Но величественное знамение обещает творческое возрождение и в стартовавшем веке. Да будет так!