Валериан Пидмогильный |
Мысленно увидеть далекий берег
детства — это почти то же самое, что вернуться в него. В связи с приближающимся юбилеем Валериана Пидмогильного я как-то почти зримо увидел свое детство, мой родной Харьков и самое главное — окутанный туманом грусти писательский дом «Слово».
Спасибо за это моему другу Леониду Череватенко. Напомнил мне о доме «Слово» в дни подготовки к 100-летнему юбилею писателя-мученика Валериана Пидмогильного. Мы сидели в кабинете Леонида Васильевича (он — председатель Киевской писательской организации) и разговаривали о делах нашего цеха. И вдруг он говорит мне: «Вы знали Пидмогильного?» — «Сына его знал», — ответил я. «А отца его, Валериана Петровича? Они же с вашим отцом были ровесниками». «Да мне тогда было только десять лет, когда его арестовали. Зато с сыном его Романом мы каждый день играли в футбол». «Сын давно умер, отец погиб на Соловках, — вздохнул Леонид Васильевич, и глаза его наполнились болью. — Написать бы о них нужно. Если можете, Юрий Дмитриевич, возвратитесь на время в ваше детство».
Слава Богу, подумал я, дом «Слово» еще жив. Вернее — живо еще мое детство, мои воспоминания, полузабытые имена: Ромка Пидмогильный, Тарас Божко, Вовка Донченко, Тарас Маненко. Как же давно это было! Мы бегали, как ошалелые, во дворе, устраивали свои детские разборки, орали на всю Шатиловку, и так тогда все было безоблачно, таким прекрасным казался нам мир. И ничто не предвещало беды. Не знали мы, что большинство наших родителей погибнет от рук энкаведистских палачей, что в город придут немцы и вдоль Сумской улицы будут висеть на балконах казненные харьковчане (после убийства радиоуправляемой бомбой гитлеровского гауляйтера фашисты повесили и расстреляли до 20 тысяч невинных жителей).
Перед войной жизнь казалась нам очень доброй, устоявшейся и мирной. Мы, ребятня дома «Слово», действительно были охвачены счастьем бытия. Правда, кое-что заставляло задумываться. Однажды Ромка Пидмогильный (по-уличному просто Ромчик) потерял сознание во время игры «в казаков-разбойников», и мы вместе с сыном Натальи Забилы Демой Божко привели его домой, и там дядько Валериан дал нам за это по липкой конфете. Сахару тогда почти ни у кого не было. Наступал 33-й год, и в город постепенно вползал голод. Скорее даже не сам голод, а его предвестники.
Первой ласточкой было урезание отпускаемых обедов в писательской столовой (что размещалась в квартире Мюллеров, на первом полуподвальном этаже пятого парадного). На семью, какой бы она ни была, – не больше двух скудных обедов. И хлеб строго по карточкам. Два тоненьких ломтика на человека. Мы, дети, еще не понимали происходящего и по-настоящему почувствовали это только в мае 33-го.
Как-то Ромчик заскочил ко мне в воскресенье утром с кожаным футбольным мячом. «Пойдешь?» — с трудом переводя дыхание, спросил он. Вообще он был слабеньким мальчиком. Ему бы в гамаке качаться, а не в футбол играть. Но он среди нас был самым азартным любителем мяча. И мы побежали во двор.
А в десять часов произошло нечто ужасное. Помню, еще не успела матуся (так называли все ребята мою маму) позвать меня на завтрак, как во двор вкатился задом грузовой автомобиль, тихо и как-то очень неожиданно. На ступеньке его стоял, держась за дверцу, милиционер в фуражке с красным околышем. Грузовик подкатил к первому парадному и замер. Стали собираться люди, в большинстве возвращающиеся с Сумского базара женщины. Через некоторое время из парадного выскочил милиционер и сделал кому-то знак рукой. На грузовике сразу же отбросили задний борт, грузовик тронулся с места и подкатился вплотную к самой двери. Мы замерли. Что-то ожидалось недоброе. И из темного парадного вышли Иогансен, Бедзик, Пидмогильный, Смолич, еще кто-то (уже точно не припомню), неся на плечах матрас, а на нем мертвого, с пожелтевшим лицом Мыколу Хвылевого. В глаза мне бросились две приклеенные накрест бумажные полоски на его виске и струйка запекшейся крови. Мы совсем окаменели. Взревел мотор, машина тронулась и выехала со двора.
Вечером к нам пришел Пидмогильный, и они с отцом о чем-то долго беседовали в кабинете. Ведь застрелился их товарищ, совершенно советский человек, в прошлом — чуть ли не герой гражданской войны, и вот его нет. Видимо, и отец, и Валериан Петрович сразу же почувствовали наступающую грозу, лично для них страшную и почти неизбежную.
Отец был родом из Западной Украины, «лемко», и знал, что после процесса над СВУ (Союзом визволення України) ему едва ли поздоровится. А у Пидмогильного дела были еще хуже.
Незадолго до этого в Москве состоялся пленум Союза писателей. На нем рьяный приспособленец В.Коряк, ведущий критик ВУСППУ (так называемого союза пролетарских писателей) выступил фактически с призывом к расправе над украинской литературой: «Нам тяжело! — кричал он с видом гибнущего человека. — Мы задыхаемся. И если у нас не будет международных, так сказать, всесоюзных связей, будет очень плохо!» Эти истерические выпады энкаведистского провокатора присутствовавший там Сталин понял, как и надлежало: мол, заберите нас, украинцев, под свою московскую руку! Мы сами ни на что не способны.
Через какое-то время вождь устроил в краснозвездной новое совещание украинской литературы и на одной из встреч выступил сам. Наверное, готовясь к коллективизации, хотел принюхаться, чем они дышат, эти украинские литераторы. Недаром из его уст прозвучали угрожающие слова о том, что украинские писатели «национально агрессивные», и предостерегающе добавил, что «необходимость приторможения — очевидна». Правда, тогда в Москву были еще милостиво приглашены и М.Хвылевый, и М.Кулиш, а также О.Вышня и П.Тычина.
Но через два года разразился ужасающий по своему цинизму процесс над СВУ, первый серьезный удар по украинской литературе и украинизации вообще. Выступая на процессе (до вынесения приговора), государственный обвинитель Лев Ахматов с угрожающими нотками в голосе предупредил остальных, еще не арестованных писателей, что С.Ефремов, мол, хотел вовлечь в СВУ многих своих единомышленников, а именно: Пидмогильного, Косынку, Осьмачку, Антоненко-Давыдовича.
И вот самоубийство М.Хвылевого. Добровольно ушел из жизни. Другого выхода у него, пожалуй, не было. Отец после войны рассказывал мне, что за несколько часов до смерти Хвылевый пригласил к себе на чай М.Кулиша, Ю.Смолича, И.Иогансена, Д.Бедзика и с болью в голосе сказал им: «Кажется, мне точка». Он оставил друзей в столовой, вышел к себе в кабинет и нажал на курок.
Мысленно возвращаясь в май 1933 года, я словно заглядываю в души наших родителей: и Пидмогильного, и отца. К ним уже подкрадывался биологический страх, чувство полной безысходности. Особенно это касалось Валериана Петровича. Он знал, что энкаведисты взяли его на прицел. В конце 20-х годов он издал большой роман «Город», произведение действительно европейского уровня. С.Ефремов назвал его оригинальным явлением украинской литературы, где впервые широко затрагивались национальные проблемы. «Город» стал чуть ли не первым романом про украинских парней и девчат из села, произведением, в котором автор честно сказал, что молодежь стремится покинуть опостылевшую, голодную деревню и перебраться в город (как главный герой Степан Радченко). Московские критики сразу же дали ему резко негативную оценку. В «Литературной энциклопедии» он был прямо назван «вражеским» и «антисоветским». Мол, в нем «отражены буржуазные, интеллигентские настроения периода НЭПа… проводится характерная для Пидмогильного фаталистическая философия пессимизма и скептицизма в отношении социального прогресса и перспектив пролетарской революции». А в газете «Правда» появился отзыв какой-то группки литераторов-критиков из журнала «Рост». Эти копнули еще глубже, заявив, что «…автор на протяжении всего романа ведет своего героя Степана Радченко по задворкам городской богемы, копаясь в узкоиндивидуалистических переживаниях героя. И город Пидмогильного — город люмпен-пролетариата. Книга Пидмогильного — книга упадническая».
Так, дорогой читатель, начиная ста-
тью воспоминаниями о своем радужном детстве, я невольно поранился об острые шипы. Что ж, всякого приходилось насмотреться, многое пережить. Но жизнь была жизнью, особенно для нас, малолеток, и дом «Слово» оставался единственным пристанищем тепла и утешений. Это мы особенно почувствовали с приходом свирепого голода. Беда казалась вселенской. С массовыми смертями, скудной едой, тяжелыми предчувствиями и страхами. Правда, не могу сказать, что в писательских семьях было совсем плохо. Да, было тяжело, но власть все же старалась понемногу подкармливать литераторов. К слову, Валериан Пидмогильный взял на себя в тех условиях очень трудную миссию. Он был одним из инициаторов создания в «Слове» специальной писательской столовой (что спасло многих от настоящих бедствий). Валериан Петрович не жалел для столовой ни сил, ни времени. У него были связи в селах, он часто туда ездил, искал помощь у приятелей, что-то закупал, выменивал, делал запасы, и мы с ним чувствовали себя как за каменной стеной.
Летом 33-го, когда на харьковских улицах появились первые голодающие, синюшно-желтые, с опухшими лицами и ногами люди, Валериан Петрович как-то зашел к нам, неся в охапке двух белых кур. Чернобровый Валериан Петрович стоит на пороге гостиной, прислонившись к косяку двери, и как-то по-особенному смущенно улыбается:
— Уважаемая Марта Ивановна, предлагаю открыть на вашем балконе первую городскую птицеферму. Там внизу стоит колхозный грузовик, продают по небольшой цене вот такое богатство. Покупайте, пока не поздно, уважаемая Марта Ивановна.
Во дворе около машины действительно толпились люди чуть ли не со всего дома. Валериан Петрович, взобравшись наверх, стал помогать худенькой деревенской тетке продавать живых кур.
Кто знает, может, благодаря Пидмогильному мы пережили то голодное лето 33-го более-менее терпимо. Во всяком случае, куриное кудахтанье раздавалось на писательских балконах до поздней осени.
В то время каждая писательская семья имела домработницу. В основном это были молоденькие девушки из сел, трудолюбивые, скромные, готовые на всякую работу. У нас жила крепко сбитая, с яркими румянцами Галя, откуда-то из-под Охтырки. Успевала и за хлебом сбегать в магазин, и меня в школу отвести (матуся опасалась за мою жизнь, так как уже были случаи каннибальства). И вдруг что-то с нашей Галей произошло: загоревала, притихла, перестала даже есть... Только слезы и тяжелые вздохи. В конце концов призналась матусе, что дальше не может так, тоскует, мол, по маме в селе и просит отпустить ее. Скисла и домработница у Пидмогильных. Хоть садись и плачь вместе с ними. Валериан Петрович решил все по-человечески: «Может, им легче дома. На днях предстоит поездка в Охтырку, отвезу их». Через несколько дней и отвез. Вроде бы все забылось. Захлестнули домашние хлопоты, а там и жизнь стала тяжелее. Наступил голодомор.
Однажды пришел Валериан Петрович в мрачном состоянии духа, упал на диван и произнес чуть ли не со слезами:
— Митя, если бы ты знал, что я увидел сегодня на вокзале! Милицейские облавы! Вылавливают голодных мешочников из села. Говорят, что были и случаи расстрелов пришельцев, чтобы не разносили болезни и инфекцию. А наши высокочтимые гуманисты расхваливают достижения нового колхозного строя. Какой ужас! Какой позор!
— Об этом не напишешь, — сказал сдержанно отец.
— Нужно писать! — воскликнул Пидмогильный. — Пусть узнают наверху, что творится. Там ведь не звери, а люди.
— Прошу тебя: не лезь на рожон, — попросил его отец. — Ты забыл, как настороженно восприняло начальство твои первые новеллы, напечатанные в Праге и Берлине. Особенно рассказ «Иван Босый».
Только теперь, когда мы завоевали государственную независимость и можем свободно выражать свои мысли, я докопался до некоторых «сомнительных» (с большевистской точки зрения) первоисточников литературной карьеры Пидмогильного. Положение украинского села было крайне сложным и противоречивым. Украинские селяне после Октября все больше разочаровывались в большевистской власти. Эта власть просто-напросто обворовала и обманула дядька. И прежде всего в земельном вопросе. Большевики, забыв обо всех обещаниях сельской бедноте, решением Народного комиссариата земельных дел Украины в 1919 году отобрали у селян 65 процентов конфискованной у помещиков земли. То есть ликвидировали фактически то, ради чего мужик пошел в Красную Армию на стороне Ленина. Кровавым мечом повисла над крестьянами система продразверстки, дававшая возможность почти даром выгребать из крестьянских закромов весь хлеб. В Украине откровенно насаждалась власть партийных чиновников и бюрократов, проводилась линия на искоренение всего национального, родного, исконно традиционного. Все это вылилось в народные восстания и стычки с войсками (восставшим, правда, приклеивали ярлыки «бандитов» и «махновцев»), которые сеяли смерть и разорение в непокорных губерниях и волостях.
Разумеется, честный, темпераментный писатель Валериан Пидмогильный не мог не отобразить в ранних произведениях трагедии своего народа. А так как их не торопились печатать «свои» издательства и газеты, они стали публиковаться за рубежом: в Праге и Берлине (1923 г.). И уж, конечно, наша критика не преминула нанести по ним самый беспощадный удар.
Отец мой чувствовал приближение развязки и поэтому просил своего друга:
— Валериан, поберегись! (Имею право так писать, опираясь на отцовы письма и дневники. — Ю.Б.) Ты, наверное, забыл, какой вой подняли наши критики после опубликования в 1923 году В.Винниченко и М.Шаповалом в их пражском журнале «Нова Україна» твоей новеллы «Иван Босый». Ты забыл, что твой герой, странствующий пророк Босый бросал довольно дерзкие обвинения нашей власти: «Старые люди, бабки и деды, сердца которых не могли вместить современного зла… призывали беду на детей антихриста, на коммунистов, которые повели брата на брата».
Надо отдать должное мужественному, порой способному на отчаянные поступки характеру Валериана Петровича. Пидмогильный решился на смелую публикацию еще одного идейно «сомнительного» произведения, а именно рассказа «Из жизни дома». Возможно, впервые в нашей литературе здесь откровенно шла речь о массовом голоде в Украине. Собственно, в фабульном смысле структура новеллы зиждилась на довольно распространенном факте, известном даже нам, жителям дома «Слово» — на том, как в одном из домов общественность устроила столовую для спасения жителей района. Из уст рассказчика прозвучала и мысль о недопустимости социального разделения людей в тяжелый час народного бедствия. Смелая, отчаянно смелая мысль, как на то суровое, политически абсурдное время. В новелле шла речь об очень «сознательном» начальнике жека, который решил выселить из комнаты (ради устройства столовой) пожилую женщину непролетарского происхождения. Его решение опротестовал председатель ревизионной комиссии, заявивший, что к таким людям (т. е. классово чуждым) следует проявлять хотя бы толику снисхождения, а не выбрасывать их на помойку, как мусор. И сразу же получил в ответ «классово сознательную инструкцию»: «Трудящихся я бы не переселял в подвал. А Веледницкая, если хотите знать, социальный отброс! Дочь царского сенатора, разъезжала всю жизнь по заграницам без цели и без дела… Ее давно нужно было выселить, как элемент нетрудовой и классово враждебный».
Времена голодомора закончились
для Валериана Пидмогильного более чем печально. Его новеллы сразу же были внесены в реестр «вражеских», что подтолкнуло всех официальных критиков чернить их, как самый яркий пример «буржуазного шкідництва».
К тому же нашим семьям пришлось пережить неприятности из-за уехавших в село домработниц. А было так. Мне, хлопцу, запомнилось все как горькое, личное воспоминание.
Однажды утром в нашу квартиру позвонили. Матуся пошла открывать. Глянула и отшатнулась. Перед ней стояла наша Галя. От ее былой пышнотелости и следа не осталось. Это был живой труп, с опухшим лицом, узенькими щелочками глаз и едва шевелящимися, потрескавшимися губами. Галя, давясь слезами, попросила:
— Матусенька, возьмите меня назад… Мама померлы… и братик помер. А я жить хочу…
Но куда ее было брать теперь? Мы сами едва перебивались с хлеба на воду, кур давно поели, столовая закрылась. У матуси сжалось сердце, она обняла девушку, завела ее в кухню, усадила. Дала ей поесть, что удалось собрать. Приготовила и узелок в дорогу. Но больше, донечка, мы не можем… Прости, родная!
Родители позвонили Пидмогильным. Как быть? Оказалось, что и их девушка приехала вместе с Галей. Сидит на кухне, рыдает.
– Только оставить ее я не могу, – сказал Валериан Петрович. Где нам денег взять на лишнюю пайку? Меня же теперь почти не печатают. – И после короткой паузы спросил:
– Кто-нибудь видел вашу Галю?
– Только Валя Чистякова, – ответила матуся. Валентина Чистякова, жена Леся Курбаса, была верной маминой подругой. – А что, Валериан Петрович?
– Пусть ваша дивчинка сидит в хате, не выходит. А то меня уже Коряк обвинил, что я выбросил свою служницю на смитнык. Даже в статье об этом упомянул. Ну что ж, придется нести сей крест до конца. В ближайшие дни я отвезу девчат в село. Мы им уже не помощники.
Вскоре Валериан Петрович узнал от своего знакомого охтырского секретаря райпарткома, что наша Галя умерла. А домработнице Пидмогильных повезло: успела уехать на Урал, где она и спаслась у какого-то далекого родственника.
После войны отец рассказал мне о последних месяцах жизни Валериана Петровича перед арестом:
— Что-то он уже предчувствовал. Только начал работу над большим произведением, еще и названия ему не дал. В рукописях Пидмогильного она фигурирует просто как «Повесть без названия». О чем эта вещь? О том, как невыносимо тяжело порядочному человеку в нашем мире! Глубоко философская драма в прозе. Главный ее герой прозревает от обыденной, стереотипной жизни, соприкоснувшись с двумя персонажами — физиком Пащенко, который воспринимает мир как сплошное нагромождение случайностей, и художником-сибаритом Беспалько, приспособленцем и беспринципным утилитаристом, который исповедует «философию осла». В повести явно прослеживались нотки философии экзистенциализма, нотки подспудного сопротивления действительности.
Работа над рукописью была последним художническим шагом писателя. Осенью 1934 года он поехал в дом творчества для окончательной доработки «Повести без названия». Отец сказал, что, прощаясь с ним, Валериан Петрович пожаловался на материальные трудности. И еще вспомнил Юрия Смолича. При всей своей казенности, Юрий Корнеевич вдруг проявил к Пидмогильному неожиданную доброту и посоветовал ему выехать подальше из Украины. «Как уехала ваша домработница. На Урал. Россия еще многим спасет жизнь», — сказал Юрий Корнеевич. Говорил это, очевидно, имея в виду какую-то информацию. В те дни в Киеве арестовали Григория Косынку, друга и единомышленника Валериана Петровича. Вместе с ним взяли также В.Мысыка, К.Буревия, О.Блызька. Чувствовалось, что впереди новые аресты.
Декабрь 1934 года оказался для украинских литераторов воистину роковым. 1 декабря в Ленинграде убили соперника Сталина — Кирова. Явно с целью крупномасштабного наступления на тех, кто не желал мириться с расширением кровавой вакханалии по всей стране. И уже 8 декабря в Заньковском доме творчества Пидмогильному был предъявлен ордер на арест. Начинается следствие. Следствие по обвинению в том, что на основании ст. 54-8 Уголовного кодекса УССР он является «участником контрреволюционной террористической организации, которая ставила целью организацию террора на руководителей партии». И наконец — суд Военной коллегии Верховного суда СССР во главе с самим его председателем, армейским юристом І ранга В.Ульрихом. Осудили Валериана Пидмогильного на 10 лет заключения. А через какое-то время, уже на Соловках, «тройка» приговорила его к расстрелу.
Он был несчастным человеком. Он
был великим мучеником и великим героем. Героизм его заключался в том, что несмотря на все кошмары сталинизма, он не предавал своей веры, своего истерзанного украинского народа. И считал себя счастливым. Он писал:
«Очевидно, есть люди, которые свою жизнь могут вспомнить, как сплошную полосу радости. Есть люди, жизнь которых насыщена и радостями и печалями. Наверное, эти люди самые счастливые, потому что настоящее счастье может познать только тот, что сталкивался с бедой.
Я оглядываюсь на пережитое. Где мои радости? Прожитая жизнь, словно заболоченная дорога. Дорога, по которой не едут, не идут, а бредут, с трудом передвигая ноги, не в силах сбросить комья налипшей грязи. Уставший уже от первого шага и обессилевший от последующих, я ищу светлое пятно на пройденном пути и не нахожу».
Мне печально, мне страшно вспоминать о Пидмогильном. И все же хочется верить, что он был счастливым человеком. Бог не мог лишить его ощущения своих ненапрасных деяний, пусть эти ощущения мелькнули в его сердце хотя бы на одно мгновение...
В Ворзеле, где Валериан учительствовал, много сосен, и школьники беззаботно смеются между соснами. Иногда они заходят в 7-й класс (мемориальный кабинет Пидмогильного), и, прислушиваясь к их голосам, я будто слышу голос Валериана Пидмогильного.
Тут его земля. Хорошая, добрая и печальная.