21 января в Киеве, а потом 23-го в Харькове мы попытаемся сделать, что сможем.
В последние годы я часто думаю о человеческом голосе. О том, может ли он быть услышанным. Особенно в мире, где людям как-то все хуже и труднее слушается друг друга. Да еще если этот голос не усилен и не размножен мультипликатором электронных СМИ. То есть это не бормотание высокопоставленного государственного мужа. И не колоратуры заплывшего слоем лоска поп-динозавра из — как это называется? — ближнего зарубежья. А всего лишь голос поэта.
Устная (я на всякий случай избегаю определения «оральная», хотя совсем рядом с ним и «орация», и «оратория», и «ораторское искусство») поэтическая традиция, вне всякого сомнения, древнее и богаче письменной. Здесь достаточно сослаться на «праотца всех поэтов» Гомера. Не говоря уж о погибшем в Скифии и похороненном на острове Лесбос Орфее. А также обо всех на свете аэдах и друидах, трубадурах, менестрелях и скальдах, а с ними и кобзарях, акынах и муэдзинах. Только вот голосов их мы уже фактически не услышим. А если все-таки услышим, если нам все-таки будет это разрешено — то не здесь и не сейчас.
Ушедшее столетие, впрочем, со всеми его техническими и хай-технологическими прорывами, прежде всего усилило голосовые связки поэтов все более совершенными микрофонами, чем повлекло взрывоэкстремальный рост слушательских аудиторий. Говорят, что иногда это были стадионы, дворцы развлечений, цирковые арены, громадные конгресс-залы, крупнейшие оперные театры, книжные супермагазины, велотреки, главные площади мировых столиц. Летом 2000-го это был до основания разрушенный капитальным ремонтом Вильнюсский железнодорожный вокзал, где четверо поэтов — американец, китаец, русский и литовец — читали свои стихи почти синхронно, но каждый из собственного угла, собственного микрофона и на собственном языке. А чтобы этой разноголосицы не казалось маловато, по центру был расположен помост, с которого шпарило свой фри-джаз легендарное трио Чекасина, Тарасова и еще кого-то — как его там? — третьего. И что самое удивительное — каждый из поэтических голосов таки был услышан.
Поэты последних десятилетий читали — и читать продолжают — с камерными и симфоническими оркестрами, хорами и солистами, джаз-бендами и рок-группами, тибетскими монахами и балканскими цыганами. Однако лучше всего у них получается с самими собою. Это, наверное, одно из проявлений поэтического индивидуализма. Прежде всего начинает работать непостижимый фактор, называемый Томасом Вольфартом «эротикой голоса». Томас Вольфарт живет в Берлине и коллекционирует голоса поэтов со всего мира. Есть собиратели ценностей, есть собиратели оружия, а он собиратель голосов. На созданном им ресурсе www.lyrikline.org хранятся голоса многих сотен поэтов со всего мира — и умерших, и живых. Среди первых и Пауль Целян, наложивший на себя руки еще в 1970 году, и совсем недавно почивший в Слове доктор Эрнст Яндль.
Ведь ушедшее столетие с его апофеозом фонозаписи, к счастью, сохранило для нас множество этих голосов. Благодаря их звучанию, интонированию, дрожи мы изменяемся в ощущении и понимании текстов. Мы так же укрепляемся в любви к ним. Иногда я слушаю Томаса Стернза Элиота (странную музыку его «Великопостной среды»: Because I do not hope to turn again — Ведь я не надеюсь вернуться... ), иногда Арсения Тарковского (На длинных нерусских ногах...) — оба голоса стариковские, но они очень красивые, чуть возвышенные, однако не патетические, каждый по-своему напоминает о литургии. Так служат пожилые, любимые паствой священники, которым дано увидеть страшно много из-за того, что они уже вполтную приблизились к последней черте.
Ален Гинзберг оставил после себя целую аудиотеку. Согласно некоторым подсчетами, в ней зафиксировано больше позиций, чем в его библиографии. А последняя насчитывает десятки тысяч позиций. И все-таки его исследователи соглашаются в том, что в гинзберговском случае следует говорить о сведенной аудиобиблиографии. Битники вообще первыми начали читать под джаз. Об этом в свое время была написана куча очень серьезных трудов — как они дышали, как слушали, как двигались, как говорили под музыку. Появился даже литературно-критический термин бит-джаз. А Джек Керуак даже разрабатывал концепцию «спонтанной прозы» — чтобы читать под джаз отрывки из романов и попадать в Единство. И он читал их. Но тот же Гинзберг не остановился на джазе. Может потому, что дольше других жил. Нет, лучше сказать — смелее других жил. Итак, я слушаю голос Гинзберга не только с джазово-звездными составами, но и с панками The Clash — с ними он записал лучшую песню (стихотворение?) на их вершинном альбоме Combat Rock.
Ален Гинзберг верил в то, что голосом можно изменить Америку и мир, он стоял на том до последнего часа. Говорят, будто, умирая в апреле 1997-го, он обзванивал сотни людей по всему миру и говорил: «Слушайте, это Ален... Я должен что-то вам сказать». Не знаю, что отвечали его собеседники, поскольку не знаю, слышали ли они уже что-то вообще. Мог ли он быть услышан?
Итак, мы возвращаемся к тому же вопросу: может ли поэт быть услышанным? И простейший на него ответ — да, если он наделен достаточно чистым и сильным голосом. Что, собственно, одно и то же, ведь сила голоса не в громкости, а в чистоте. Но это качество каждый раз нужно пробовать. Проверять его чтением для других.
Со времени «развитого бубабизма» я ловлю себя на привычке читать любимые стихи вслух — для кого-то, кто рядом. Нет, не свои (ведь свои — это свои), а именно любимые. В последнее время я все чаще читаю вслух поэтов Бондаря и Жадана, Жадана и Бондаря. Это входит в привычку, это сильнее меня, хотя, быть может, эта привычка, как и все остальные, пагубна.
21 января в Молодом театре мы втроем в очередной раз испытаем свои голоса.
И, как всегда, впервые.