В Киевском театре драмы и комедии на Левом берегу Днепра играют премьеру "Двенадцатой ночи" В.Шекспира (перевод Ю.Андруховича). Режиссер - Дмитрий Богомазов. В главных и неглавных ролях - студенты (3-й актерский курс университета им. И.Карпенко-Карого).
Пространственно и образно зрительское вхождение в мир этого спектакля напоминает медленное погружение в черную коробку. В черный квадрат, обитый черным бархатом. Залихватская святочная комедия В.Шекспира - с потерянными близнецами и бесконечными переодеваниями, с круговоротом влюбленностей и коллективным хеппи-эндом - вроде специально оклеена постановщиком в обои цвета ночи. Ни мотив близнецов, ни любовные метаморфозы не навевают режиссеру (на основе популярной пьесы) ощущения безмятежного праздника и обольщения им.
И то правда. Кто в курсе хронологии творчества Великого барда, тот вспомнит, что у Шекспира вослед "Двенадцатой ночи" тут же и выстраиваются в строгий ряд суровые трагедии и мрачные комедии. Ощущение ренессансной радости и иллюзорного освобождения человека от пут средневекового мракобесия в его великих пьесах то и дело кажется непрочным, временным, призрачным.
И даже в этой комедии (о том, как герцог Орсино полюбил графиню Оливию, а впоследствии они оба влюбились в близнецов - Виолу и Себастьяна) дыхание тревоги - чувствительно.
Собственно говоря, здесь самоощущение как бы свободного человека, едва-едва расправившего "суставы", но тут же и осознавшего, что все-таки он пребывает в темной ловушке (времени), в черной коробке (рока). И все это обито черным бархатом. И опутано тленом.
Малая сцена Театра драмы и комедии после перестановки стульев тоже становится похожей на черный кабинет. Нехитрые, но функциональные сценографические образы художника Петра Богомазова также отсылают критика-зрителя к идеологии "кубизма". Несколько рядов столов-квадратов-подиумов и их вращение-перемещение сродни кубику Рубика - узор меняется, форма остается.
Тайная комната, по мысли режиссера, должна напомнить зрителю черную музыкальную шкатулку, извлекающую из гулкого нутра звуки ночи - нервные и нежные, тревожные и хулиганские. Но при всем при том - живые (под соответствующий аккомпанемент).
В этом плане режиссер строго следует за Шекспиром. Музыкальная тема в его постановке синхронизируется, в частности, с монологом герцога Орсино:
Любовь питают музыкой;
Играйте щедрей, сверх меры!
Чтобы, в пресыщенье, желание, устав, изнемогло.
Еще раз тот напев!
Конечно, не до "изнеможения", но, бесспорно, увлеченно и мастерски ведет разные инструментальные темы в музыкальной шкатулке шекспировский Шут (Александр Бегма). Он - аккомпаниатор, он же - и "дегустатор" шекспировского снадобья, которое заваривают на сцене его друзья-студенты. Шут-пианист иногда принюхивается к странному шекспировскому пиру, к богомазовскому спектаклю-концерту, в котором его друзья, каждый на свой лад, предлагают свои выигрышные номера. Когда надо, этот же Шут может громким или приглушенным мотивчиком добавить соли, сахара или перца в сценическое действие в том самом черном кабинете.
Потому что Шут, как это часто у Шекспира, - камертон событий, их "режиссер", а также кривое зеркало, нерв времени и звуки Вселенной и т.д., и т.п.
В то же время цельный спектакль, поставленный одним из лучших украинских режиссеров, во чреве черной сценической шкатулки вроде бы расслаивается на две непроизвольные смысловые составляющие. В первой видишь жесткий, математически просчитанный режиссерский каркас. Улавливаешь приемы рациональной буффонады, спектакля-концерта; без труда обнаруживаешь прежде известные нам доспехи режиссера-рыцаря (то, что использовано им в иных постановках: от белых лиц до мертвых цветов; от гэгов до мемов; от живой музыки до многофункциональных образов-знаков). В условной второй - внутренней (смысловой) составляющей - этой же постановки сверхактивно действует то, что вроде бы и не предполагает по отношению к этой премьере гамбургского счета. То, что имеет традиционное и убедительное оправдание -- "они же дети". Поскольку главные и неглавные партии в шекспировской симфонии чувств, как замечено выше, отданы, собственно, детям - студентам.
И в этом, кстати, харизма новой "Ночи". Взрослая режиссерская схема накладывается на непосредственное, еще юношеское, исполнение. И, возможно, такая контраверсионность, т.е. сознательное скрещение взрослого режиссерского мышления и слегка наивной, но уверенной студенческой игры, иногда и предъявляет в спектакле предчувствие трагедии. То, что за скобками "Двенадцатой ночи". То, что ютится и временно дремлет в гулкой тишине коробки, обитой бархатом. Детская чистота в тисках какой-то взрослой тревоги.
"Двенадцатая ночь", как известно, -- пьеса парадоксов и новаций (по-шекспировскому счету). Именно в этой пьесе женщине предписана особая ренессансная роль. Здесь, например, трепетная Оливия готова задушить в объятиях мальчика-незнакомца; здесь же Виола очаровывает вереницу мужчин; служанка Мария здесь же хитростью женит на себе сэра Тоби.
То есть женщина у Шекспира - не сюжетный винтик, а мощный механизм, который приводит в действие фабулу. Женщина - как остов ренессансной комедии. Когда именно ей, женщине, и позволено быть таковой - соблазненной и соблазняющей, переодевающейся в мужской костюм и уверенно покоряющей сильный строптивый пол.
Осознанно (или по причине педагогических раскладов), премьерная "Двенадцатая ночь" воспринимается тоже парадоксально. Как история "без" женщин. То есть они есть, в списках они значатся: совершенно очаровательные девушки в ролях Виолы (Мария Заниборщ), Оливии (Анастасия Пустовит), Марии (Христина Люба) ответственно исполняют предложенные партии.
Однако их мотивы и их нежные ноты воспринимаются приглушенными, а то и "осипшими" на фоне сильного и наступательного мужского ансамбля. Во всяком случае, эта "Ночь" - откровенно мужская, точнее, мальчуковая история.
Очевидная логика спектакля в том, что неугомонным мальчуганам прелестные дамы, конечно, нужны, но более всего им нужны свои же - мужские - забавы: гулянки и подставы, хохмы и приколы, розыгрыши и кутежи.
Должно быть, шекспировско-богомазовским мальчикам-мужчинам (Тоби, Эндрю, Мальволио, Шуту и т.д.) не сильно-то и надобны возвышенная любовь, духовное влечение к плоти. Они питаются радостью жизни - из той радости, которую сами и рождают, здесь и сейчас. Балагуря и дурачась, "концертируя" и поддевая друг друга, пародируя сильных мира того и даже провоцируя зрителей в зале.
Не математичность режиссерских построений, а обаяние молодых актеров превращают шекспировскую ренессансную комедию в черном кабинете в мрачноватую ироничную шараду о разбитной и непобедимой свите, которая подавила и лихо разыграла чинных господ. "Неглавные" мужчины здесь важнее герцогов, графьев, иных вельмож. Концепция прелестная и актуальная: и тогда, и сейчас именно "свита" делает королей.
Мальволио, каким играет его Александр Коваль, на мой вкус - интуитивное попадание в трагикомическую плоть шекспировского образа. Не каждому маститому профессионалу удается эта сложная партия. Здесь же за счет умной гибкости молодого артиста, его умеренной сумрачности и строго комизма, рождается честная и частная мучительная история об обиженном взрослом мальчике в желтых чулках, искренне полюбившего Прекрасную Даму, но Дама, увы, оказалась недостойна его разбитого сердца.
Чудесная пара в непобедимой шекспировской свите - сэр Тоби (Александр Рудинский) и его приятель Эндрю (Павел Шпегун). На первый взгляд, коверные, шуты, раздражители и непоседы. Один - рыжее чудо, явление которого эмоционально взбадривает зал. Другой - хитрющий проныра, иезуит и притворщик-простак: такой облапошит в стране Иллирии не одного вельможу и не одну госпожу.
Несколько студентов в премьерном составе "Двенадцатой ночи" даже без кастинга могли бы быть зачислены не во вспомогательный, а в основной состав труппы театра. Они непосредственные и неравнодушные, смекалистые и пластичные. (Не сомневаюсь, продюсеры с Film.UA или Star-Media вскоре пойдут за некоторыми из них -- косяком).
Премьерный спектакль, соединивший в себе взрослый замысел и юношеское исполнение, воспринимается мною как попытка подпитки. Искушенный постановщик, как мудрый рыцарь, ищет энергию в детском дыхании, в юношеской непосредственности и озорстве. В том, что способно превратить даже шекспировскую аксиому в парадоксальную теорему.
Умный рыцарь специально собрал в черной коробке спектакля многие-многие свои же прежние, уже испытанные временем режиссерские доспехи, чтобы, отойдя в сторону, взглянуть, как же они действуют и как "стреляют" - на основе юношеской химической артистической реакции. И, возможно, исход подобной реакции в дальнейшем позволит ему заглянуть уже в другую коробку, в иной кабинет. Обнаружив в себе же неисчерпаемость новейших, безоглядных сценических приемов и фокусов. Таких, на которые способны в театре взрослые дети.
У спектакля (кстати, он почему-то не заявлен в репертуаре на апрель) иногда сбивчивое дыхание, иногда натужная легкость. Они же дети. Тем не менее, спустя время - после просмотра - возникает мысленное влечение к этой шекспировской коробке, обитой черным бархатом. И, полагаю, подобное влечение - только к подлинному театру.