Ну вот что бы такое написать? Сижу, чай пью, думаю. Писать — вроде бы просто. Как говорит один из моих многочисленных родственников, «ой, мне бы такую работу!». Сел, лоб взбороздил мыслительными морщинками, нажал на одну клавишу, вторую — пошло-поехало. Ездишь на этой машине, тебе еще и деньги платят. Это если под заказ. А если без него — автоматическим письмом называется. Включаешь работу подсознания, тормошишь его, и…
Кажется, этот автоматизм открыл еще Антон Павлович, который Чехов. В одном из воспоминаний о нем писатель бросает взгляд на чернильницу и говорит: «Хотите, завтра будет рассказ — «Чернильница»?». Хочу… Значит, будет такой рассказ. Иначе говоря, не надо ждать химеры вдохновения, просто садись и просто пиши. Вот только у Чехова это получалось, а у множества других почему-то нет.
Да, но чем была та самая чернильница? А символом освоенности окружающего мира. Первобытный человек чувствовал мир как незнаемый и враждебный. Сто лет назад померещилось: мир изучен, познан, приручен, как домашняя собачонка. Можно даже в автоматическом режиме описывать. Ибо он в тебе, он на кончике твоего пера — достаточно макнуть его в чернильницу. И если случаются еще какие-то затруднения, то лишь потому, что познавательный механизм человека несовершенен. Ну да с помощью Фрейда и это можно поправить. Поговоришь с психоаналитиком, покопаешься в себе, кой-какие гайки подкрутишь — и все путем.
Не-е, сто лет назад жизнь казалась превосходной штукой. Так оно, собственно, и было. Люди желания загадывали, четко их формулировали. Например, «в Москву! В Москву!». Сладость состояла в том, чтобы в ту Москву не ездить. Ну ее на фиг! Хочу в Нью-Йорк, хочу эту женщину, хочу съесть кило шоколада — и палец о палец не ударю, чтобы что-нибудь предпринять в желаемом направлении. Ибо сознаю неистинность манифестируемых желаний. И потом, как сказано другим классиком, сами придут и все дадут. Не надо суетиться. Ведь зачем-то я себя познавал столько веков, знаю: самое опасное — следовать своим прихотям. Тогда и происходит рассогласование тебя и мира. Самое лучшее — оставить свои желания в мире фантазий и снов. А в самой грубой реальности просто нести свой крест. И по возможности веровать. Не надеясь на исполнение прожектов. Ибо вот оно как: нести крест — одно, а веровать, верить, любить и желать — другое. Два процесса пересекаются иногда, но редко.
Не в этом ли внутренняя сюжетика чеховских пьес? Вот «люди обедают, просто обедают» (по формуле самого писателя), а в это время внутри них кипят страсти, желания заворачиваются в какие-то рациональные конструкции, словесные узоры и высовываются наружу. Сразу все обостряется. Кто-то, как дядя Ваня, обнаруживает вдруг, что жизнь он прожил зря, Астрову зверски хочется увлечь в свою берлогу профессорову жену, профессору же мнится продать имение и на вырученные деньги преобразовать свою личную действительность. Орут, бегают, палят из пистолетов… Расстреливают патроны, вытряхивают из себя в виде гильз те самые семь пудов любви. А потом все успокаиваются. Потом они садятся и обедают, просто обедают. Пряча происходящее у них внутри от внешнего наблюдения.
Любовь — штука прескверная для пищеварения. Тут крест нести особенно тяжело. Секс полезен для здоровья, но все, что добавляют к этому, — одно сплошное изуверство. Тем более история одной любви мало похожа на другую. К тому же женщины — существа тоталитарные, они стремятся завладеть мужчиной со всеми его потрохами и душевными фибрами, а у него ведь силы не беспредельны, да и способности концентрироваться совсем не те, что у женщин. Мы, как правило, распыляемся в пространстве и времени, и если бы не женская половина мира, все бы давно разлетелось по космическим перифериям.
Целых сто лет человечество пыталось прослушивать тексты Чехова. Нюхом чуяло, в «десятку» попал. И все равно время от времени начинало принимать желания и сны (называйте их мифами или как угодно) за действительность, начинало биться за то, чтобы их материализовать. Вот не должно быть зазора между фантазиями и реальностью, не должно — давайте закроем, замажем те трещины, иначе домик наш вселенский рухнет в тартарары. Все наоборот — как только, так сразу. Уж сколько раз твердили миру: не смешивайте, а воз и ныне там.
И какая вера в то, что мечты и сны сбываются! На ней пытались строить социализм с коммунизмом. Все остальное обзывалось ненавистным словом «мещанство» — вот оно-то мечтами не обольщалось, фантазиям волю не давало. Такая жизнь представлялась мраком, чем-то растительным. Так жить нельзя! — сколько раз за последний век мы слышали подобные заявления. А как можно? — терялся в догадках бедный мещанин со своими растительными устремлениями. Его ведь с детства свирепо учили делать жизнь, беря пример со светочей духа, с тех, кто зовет в даль светлую. Буржуазные идеалы не для нас, сытость тоже не для нас придумана. Мы вообще живем, чтобы миру преподносить уроки. По крайней мере так оно было, пока мы жили и идеологически возбуждались в составе великой Российской империи. Теперь-то дух этот понемногу выветривается. Хотя привыкнуть трудно: как это мы никуда не идем, никому ничего не проповедуем, а просто рутинно несем крест и тихонько, про себя веруем? Что-то здесь не так…
Еще недавно герои Александра Довженко удивлялись (в фильме «Щорс»): вот же, чего не пожелай — все сбывается. Хочется, чтобы журавли пролетели, — летят! Хочется, чтобы пули пугались твоих телес, — и смотри, где-то они в стороне пролетают. Да только неистовые желания сделать жизнь сказкой оборачивались жуткими историческими триллерами. Поколение, пришедшее в шестидесятые, осмотрелось и решило, что дело в идеалах, а может, и в нас самих. Мир таков, каким являюсь я. Если мы плохие, никудышные, то и мир дрянцо. Надо создавать внутри себя храм, и тогда протопчешь дорожку к храму настоящему, истинному.
Потом были семидесятые — растительно-застойные. Так не могло долго продолжаться. И грянула великая Перестройка. И опять почудилось: вот оно, близко. Надо покаяться, надо почистить авгиевы конюшни, в себе в первую очередь, — и мир преобразится. Сколько лет, сколько зим прошло, и что же? У нас опять ощущение, что все будет, все исправится, как только мы соорудим парочку грандиозных мыслительных конструкций. Иначе не будет чем жить — прежде всего интеллектуалам. Просто так нести крест неинтересно. Пока донесешь — и жизнь кончится. Просто сидеть и обедать неинтересно тоже. Пусть наша хата с краю, но мы должны, мы обязаны вернуть себе тонус. Вернуть способность мечтать и верить. Долой пищеварительные идеалы! «Ніколи, ніколи не бути Вкраїні рабою» таких мировоззренческих образцов…
Хотите, завтра будет рассказ — «Чернильница»? Точнее сказать, «Компьютер». Нутро их все равно не просматривается. Мы не знаем, что, собственно, нами пишется. Можем только догадываться, кто нами пишет. Хотя лучше не пытаться. Каждый пишет, как он дышит. Состав воздуха меняется, а наши чернила те же.