17 марта - 80 лет со дня рождения Сергея Данченко (1937-2001), выдающегося украинского режиссера, в свое время утвердившего статус Киевского театра им. И.Франко как подлинно национального. В творческой биографии постановщика в основном большие произведения и крупные авторы, среди которых - Антон Чехов. К его пьесам режиссер обращался трижды: украинский "Дядя Ваня" и два "Вишневых сада", русский и польский.
"Данченко точно и тонко чувствовал Чехова. Почему? Потому что человечески был похож на него. По таланту, по доброте. По деликатности, по взрывчатости. По эмоциональности".
Так говорит о режиссере Татьяна Доронина. И вот это ее "человечески был похож на него", пожалуй, и не дает мне покоя, когда обустраиваю некие вневременные сравнения-сопоставления двух характеров и судеб. Двух разных эпох, в которых обитали все-таки разные-разные люди.
Бесспорно, подобное "сродство" творческих душ - из двух различных хронологических водоворотов - проявляется во многом. В их известном такте, мудрости, порядочности. И, конечно, в уме. Это то, что было действительно присуще двум большим художникам, в какие бы передряги не забрасывали их обстоятельства: в конце
XIX в., в конце ХХ.
Доктор Чехов едет на Сахалин, чтобы в глубине дальнего "ада" рассмотреть во тьме - свет, спасти и вознести бедного человека, возвысить больного над его болезнью, падшего - над пропастью. Сломленный увиденным, но непобежденный внутренне, Чехов возвращается оттуда безо всяких иллюзий в отношении человека как такового. Однако - пройден путь, открыта "неизвестность".
На другом временном меридиане, еще в юные годы, геолог Данченко отправляется за тридевять земель, чтобы открыть и для себя иной мир, чтобы обнаружить, как в недрах кварца рождается агат. Геология, как известно, не стала его основной специальностью. Однако - пройден путь, открыта "неизвестность". Будущий режиссер научился слышать голос камня, как голос человека.
Как голос Чехова.
Известный очерк Вадима Гаевского об украинском режиссере так и называется - "Голос Чехова" (книга "Флейта Гамлета"). И посвящен одной из лучших его постановок - "Дядя Ваня" на сцене Киевского театра им. И.Франко.
Бог театра, видимо, преднамеренно помог режиссеру в создании той постановки 1980-го. Чтобы она осталась для потомков хотя бы в виде удивительного эссе (записи спектакля не сохранилось). И чудо театра, пожалуй, еще и в том, что гениальный спектакль способен рождать какой-то "параллельный спектакль", образующийся уже на территории критического текста.
Гаевский пишет о верном тоне, избранном режиссером для великой пьесы. Говорит о магии чеховской речи в украинском спектакле. При этом, ясное дело, актеры-франковцы говорят на украинском языке, но никого даже в зале МХАТа подобное не смущает. Потому что Чехов - не только громкие слова, это еще и тихая душа, немая сцена, зона молчания.
"Дядя Ваня" из параллельного спектакля В.Гаевского остается для истории театра (и для меня лично) как пронзительно "звучащий мир", в котором угадываются голоса чеховских людей: Войницкого (Б.Ступка), Астрова (В.Ивченко), Елены Андреевны (В.Плотникова), Серебрякова (А.Гашинский), няни Марины (Н.Копержинская), маман Войницкой (Н.Ужвий), Вафли (Е.Пономаренко), Сони (Н.Гиляровская).
Благодаря старинному эссе, который год живешь в 26 комнатах Войницких - в лабиринте их растревоженных душ. Читаешь, представляешь - осязаешь.
Вот оконные рамы, которые расставлены вдоль и поперек сценической площадки (художник Даниил Лидер). И, по мнению критика, это образует подлинный лабиринт - их мучений, их сомнений. Того, что сплетено и закручено в тугой узел в милом старом доме Войницких.
"Дядя Ваня", глазами критика, бесспорно выдающийся спектакль, поскольку главный трагический герой в этой постановке не только сам дядя, не только бедная Соня, а… "униженный разум". Попранное рацио, перевернутая логика. То, что в спектакле Данченко хочет восстать против хаоса и беспутства окружающей жизни, а также ее лицемерия и пошлости, которые унижают бедный-бедный и незащищенный человеческий ум.
Сам Данченко, некоторые об этом знают, был человеком разумным и цельным. Это ощущалось в различных его проявлениях - художественных, личностных.
В 1980-м, в год Олимпиады и смерти В.Высоцкого, когда и выходит его "Дядя Ваня", московскому критику все персонажи украинского спектакля покажутся похожими на двери, "снятые с петель". Представляете? Вроде бы сам тающий век лишает чеховского человека прочной привязки к прежней конструкции, к устоявшемуся укладу. И этот чеховский человек, продуваемый сквозняком непонятных перемен, скрипит как дверная створка. Как голос И.Войницкого, как голос Б.Ступки.
Сценографическая метафора Д.Лидера "наслаивается" на ступкинскую вокальную партитуру. Усиливает звучание сценического текста. Открывает в нем новые перспективы.
Войницкий Б.Ступки, оказавшийся в спектакле С.Данченко значительно моложе многих великих актеров-предшественников (в этой же роли), был сыгран украинским лицедеем будто бы "на сопротивление" медленно уползающему ХХ веку и опостылевшим предлагаемым обстоятельствам именно ХХ, а не только XIX века.
Унижение разума, если развивать этот мотив, тоже ведь предполагает реакцию бунта - непроизвольного, неосознанного. И если верить рецензиям, то бунт чеховского человека, сыгранного Ступкой, рождался из его внутренней муки, из его острейшего и осмысленного ощущения безысходности и затхлости уже гниющей, хотя еще и молодой жизни.
То не был бунт активиста или пассионария, то была отчаянная попытка сопротивления и самоутверждения, отстаивание чеховского человека и его же голоса в хаотичной шумной многоголосице ускользающего времени. Тембр дяди Вани был окрашен отчаянием, но не смирением.
Из всех известных чеховских персонажей, мне кажется, именно Иван Войницкий и был ближе всего по человеческой сути самому Сергею Владимировичу. Снова-таки нельзя утверждать, что Войницкий сильно похож на него, как и нельзя сказать, что Чехов - какая-либо копия украинского режиссера. Это все красивые слова и эстетические параллели.
Но человеческая проницательность и всегдашняя внутренняя мука - бесспорно, все это роднит и одного, и другого, и третьего. И здесь уже нет красивостей от эссеиста, а есть ощущение их такими, какими они и были. Гордыми мужчинами, режиссерами своих судеб, латентными мучениками, каждый из которых оказался в той или иной ловушке своей судьбы.
Мука, как правило, - не достояние дурака, а тяжкая ноша умного. Через сопротивление и внутреннюю муку человек, в данном случае наш режиссер, упрямо открывает и новые горные породы на дальней вершине, и под горой в центре столицы, в родном театре, он с такой же терпеливой мукой пестует человеческую породу, рождая "свой" театр, открывая в нем новые индивидуальности и новые законы.
Как известно, Данченко не был самым говорливым режиссером на Земле. Его мука и его мудрость чаще всего были спрятаны как раз за молчанием, за тихим всепониманием.
"Важнейший вопрос для Чехова - зачем? Зачем человек живет, зачем приходит в этот мир? Но этот вопрос может волновать только тогда, когда личность соотносит себя с миром в целом, а не с отдельными ситуациями или личностями…".
Это фрагмент его монолога в книге "Беседы о театре" (Киев, 1999).
В этой же книге есть несколько абзацев, которые он посвятил еще одному чеховскому шедевру - "Вишневому саду".
"ВзаимоНЕпонимание… В этой пьесе все внешне хорошо относятся друг к другу, постоянно общаются. Только у Раневской накапливается раздражительность. И никто не способен принять внутренний мир иного. Каждый сам в себе видит главного. И это в результате кажется смешным… Такая вот экзистенциальная ситуация: никто никого не воспринимает, утрачена чуткость к душевной субстанции ближнего".
Подобные мысли, очевидно, посетили режиссера еще в 1988-м, когда во МХАТе
им. М.Горького он репетировал "Вишневый сад" - несколько месяцев кряду. И за это время, как утверждают очевидцы, бутафорский цех театра изготавливал тысячи искусственных цветочков для роскошных вишневых деревьев, которые полыхали белым пламенем за окнами дома Раневской.
Соратником Сергея Данченко в том спектакле оказался замечательный художник Владимир Серебровский. Вместе они и решились на путешествие в прошлое - на эстетическую территорию театра рубежа XIX-ХХ вв. Когда на мхатовской сцене все еще казалось прочным, достоверным, реалистичным. Правда жизни еще не была осмеяна, а правда искусства воспринималась всерьез.
"Вишневый сад" С.Данченко прожил на сцене МХАТа почти четверть века. При неизменных аншлагах. И ушел из репертуара практически одновременно с уходом из жизни В.Серебровского…
Менялась театральная конъюнктура, возникали актуальные театральные тренды. А демонстративно консервативный "Сад" Данченко цвел и цвел себе - отдельно от регулярно изменчивой моды и суеты. И всем пришедшим в этот сад дарил, цитируя критика Веру Максимову (по другому поводу), "ослепительное и успокаивающее чувство возвращенного дома".
В том доме все было прочно: стены, окна, двери, потолки. Здание было мастерски изготовлено Серебровским, отделано и отполировано до малейшей детали. Разные комнаты предполагали "свои" обои, в интерьере не было мелочей и случайностей.
Неожиданная "случайность" возникала за окнами. Данченко и Серебровский не впускали вишневый сад сразу же на сцену, они заставляли его карябать продрогшими ветками окна дома Любови Раневской (Татьяна Доронина).
И стук вишневых веток, а также доронинский шепот и лопахинский крик тоже предполагали "голос Чехова" в спектакле Данченко. Но уже
в иных регистрах.
Его дядя Ваня казался бездомным в 26 комнатах Д.Лидера. Его Раневская, лаская створки шкафа и старые стены, свой дом обретала заново, чтобы вскоре снова все потерять.
Мотивы родного Дома и изменчевого Времени переливаются и отражаются в чеховских спектаклях Данченко - в разных чеховских людях: красивых, горделивых, всегда обреченных.
Его "Вишневый сад" будто бы пытался "законсервировать" некие ценности - вечные, архаичные. Как, например, любовь к родине, коей и являлась территория дома, а также магистральная тема спектакля.
Доронина в роли Раневской была далека от публицистики, когда играла "о родине". Но для нее, по ее же признанию, "душа и родина" были чем-то единым и целостным в той постановке.
Возвращение Раневской в свой дом - как возврат к собственной душе. Эта мысль режиссера была реализована даже в знаменитом финале, о котором прежде приходилось
писать.
Напомню, постановщик "не позволил" умирать Фирсу в полнейшем уединении. И еще до захода солнца, до поклона и до занавеса, сквозь кружево светотени (напоминающей цветение вишен), в этот дом, к слуге, неожиданно возвращалась его госпожа…
"Чеховские герои действительно "возвращаются". Ибо их души возвращаются в свой сад - на родину. И фактически здесь и гаснут их жизни вместе с Фирсом", - говорит великая актриса.
Так и не поставив во МХАТе обещанную "Чайку" (в которой предполагалась "реабилитация Аркадиной), Сергей Владимирович в 90-е ХХ века снова возвращается в свой любимый "Вишневый сад". Но уже в польском театре.
Премьера состоялась 31 мая 1996-го. И по воспоминаниям художника спектакля, Андрея Александровича-Дочевского, Сергей Владимирович на той премьере был чем-то недоволен, даже раздражен.
- Раневская! Она никакая! Секса много, а содержания мало! Вот Доронина - так это действительно была Раневская (главную роль в польской постановке играла актриса Гражина Булкова).
По воспоминаниям Александровича ( "Украинский театр", 2007, №2), сценографическая концепция польского "Сада" была извлечена художником из ранних творческих разработок. Влияние Даниила Лидера, его теории пластического конфликта "перетворення" - все это отразилось в том образе "Сада", каким увидел его художник и каким впоследствии воплотил на польской сцене Сергей Данченко.
"Ремонт вторгался в жизнь персонажей. Штукатуры, согласно нашему замыслу, должны были переносить строительный инвентарь: ведра с мелом, козлы, лестницы, а также мебель и другие вещи. Это должно было вносить раздражение и непокой. И одновременно стать условием для импровизационных этюдов разного рода…".
Чеховский человек в польском спектакле Данченко оказывался посреди раскуроченного родного дома. Чужие люди туда пришли делать какой-то "евроремонт". И чеховский
человек, по явной мысли режиссера, посреди такой-то стройки-перестройки-кутерьмы, посреди новых евростандартов и непредвиденных дизайнов, сам себе казался чужим и отторгнутым. Такого героя отторгали - и обновляемый дом, и резко изменившийся век.
Кто знает, может быть, и сам Сергей Владимирович точно так же себя ощущал уже на пороге третьего тысячелетия. Едва перешагнув этот порог, он и ушел от нас - совсем, навсегда. Тихо, достойно. Как чеховский человек.