Взяв красочный увесистый буклет VI Международного театрального фестиваля им. А.П. Чехова, который на протяжении июня—июля проходит в Москве, в первую очередь пытаешься найти на его страницах звездные имена и известные в театральном мире названия спектаклей. Потом, естественно, начинаешь выискивать в программе этого, едва ли не самого масштабного театрального форума на просторах СНГ спектакли украинских режиссеров. Если по части известных имен и приличных спектаклей чеховский фестиваль при всех издержках его репертуарной афиши все же не разочаровал, то попытки найти в ней работы украинских театров оказались тщетными.
Увы, даже привезенный в Москву в дни фестиваля спектакль Сергея Проскурни по роману Гомбровича «Фердидурке», поставленный директором «Березілля», вспомнившим о своем режиссерском дипломе, в Черкасском театре имени Т. Шевченко был сыгран вне рамок чеховского фестиваля. Хотя в предыдущие годы на нем, среди прочих, приехавших со всего мира театров, бывали и наши театральные коллективы. Теперь же чести быть включенным в афишу столь престижного театрального мероприятия не был удостоен даже Андрей Жолдак, нашедший общий язык с Москвой, не щадящей ничьих творческих амбиций. Впрочем, самого известного за рубежом украинского режиссера приберегли на NET, который состоится в конце осени.
Общую оценку не завершившемуся еще фестивалю давать не буду. Остановлюсь лишь на двух показанных на нем спектаклях, поставленных по пьесам самого Антона Павловича Чехова. «Три сестры» в постановке англичанина Деклана Доннеллана, который чаще ставит в Москве, нежели у себя на родине, должны были стать гвоздем фестивальной программы. Однако событием премьера, сыгранная сборной московских актеров под руководством английского режиссера, не стала. Разочарованные московские рецензенты в едких статьях вспомнили Доннеллану и Кембридж, и его книгу «Актер и мишень». И в самом деле, трудно удержаться, чтобы не указать режиссеру, что он в случае с Чеховым попал не в десятку, а в молочко.
Смутное ощущение, что нам покажут какого-то молочно-размытого, не наполненного живыми красками и полнокровной жизнью Чехова, возникает еще перед началом спектакля. Декорации постоянного соавтора Доннеллана Ника Ормерода настолько безжизненно-искусственны (на фоне фотоколлажа Чеховского дома в первом действии и леса во втором невыразительная, словно фигуры на шахматной доске, мебель и чемоданы), что кажется, будто со сценического пространства не только выкачали весь воздух, но и убрали третье измерение. Такими же схематично-карикатурными, будто выпотрошенными выглядят и герои англо-русской постановки. Сестры с первой же сцены, невзирая на то, что говорят они о смерти любимого ими отца, берут какой-то задорный пионерский тон, так что кажется, будто актрисы просто грубо наигрывают. Но тут же вспомнив, что за Доннелланом в профессиональных кругах закрепилась репутация хорошего режиссера, начинаешь искать в гротескной игре подспудный смысл. К антракту окончательно убеждаешься: смысл этот сводится к тому, что в пространстве созданной Чеховым жизни режиссер не увидел ни одного симпатичного, ни одного достойного сочувствия человека. Но если сестер еще можно как-то терпеть с горем пополам, то Наташа в исполнении Екатерины Сибиряковой, хоть она и у Чехова не очень симпатична, вызывает прямо-таки рвотный рефлекс.
Доннеллан, конечно же, удержался от присущих молодому поколению режиссеров крайностей, которые от собственной глупости и душевной пустоты любят изображать чеховских сестер проститутками. Но и у него, человека воспитанного в традициях тонкого английского юмора, не нашлось в душевных закромах сострадания и любви к тем, кого из-за своей собственной толковости и деловитости хочется презирать. Антипатию у режиссера вызывает не только провинциально мелкий, лишенный некоего демонического шарма Соленый, но и Тузенбах, и Вершинин, представленный Александром Феклистовым до невозможности скучным и пошлым. Доннеллан поступил с Чеховым, как поступает с нами всякий усредненный европеец: так и не уловив его нерва, выказав сдержанное уважение к чужой стране и ее культуре, брезгливо поморщился и передернулся, когда попробовал ее на свой вкус, не привычный к смешению таких несхожих, казалось взаимоисключающих друг друга ингредиентов.
Не впервые встречается с московским зрителем и Тадаси Судзуки, в свое время поставивший в МХТ имени Чехова «Короля Лира». На этот раз японский режиссер привез «Иванова», поставленного им на родине в Центре исполнительских искусств Сидзуока. Дабы облегчить московской публике, еще помнящей в роли чеховского Иванова Иннокентия Смоктуновского и Евгения Леонова, восприятие идущего менее полутора часов спектакля, режиссер обратился к ней с короткой письменной речью. Необходимость объясниться со зрителем была вызвана тем, что Судзуки «не ставил пред собой цель перенести на сцену пьесу в том виде, в котором она существует, а хотел придать аудиовизуальную форму имиджам и иллюзиям».
Главной иллюзией Иванова согласно Судзуки является то, что он надеялся преодолеть свою ксенофобию, женившись на еврейке. В конце спектакля, выкрикнув по-самурайски воинственно «жидовка», герой словно подписал себе окончательный приговор — жить в мире иллюзий он больше не может. И упаковал себя в корзину, в которой нашел последнее пристанище. Корзины, ставшие почему-то для японца символом безнадежности, заполняют все пространство сцены. В них, кроме сидящего за письменным столом Иванова и не сходящей с инвалидной коляски Анны, все время находятся остальные персонажи, которые по замыслу режиссера являются лишь отражением душевного мира главного героя. Вернее, отсутствия этого мира, что и приводит современного истеричного японца — именно так играет Иванова Анкихито Окуно — к самоубийству.
Почти неподвижные Иванов и Анна и передвигающиеся в корзинах без дна другие персонажи, благодаря тому, что спектакль идет недолго, не успевают утомить зрителя. Пока пытаешься понять смысл столь необычного японского спектакля — мало того, что известных нам персонажей изображают люди малопонятной культуры, с непривычными для нас поведением и манерами, так ситуацию еще усложняют авангардистские ребусы, расшифрованные, впрочем, в письме режиссера, — так вот, пока ты всем этим пытаешься проникнуться, актеры уже выходят на поклон. Ты аплодируешь им в благодарность за труд и за то, что они с японской деловитостью щадят свое и твое время и, попав на душную московскую улицу, думаешь о том, что было бы неплохо увидеть «Трех сестер» и «Иванова», прочитанных без холодного снобизма и попыток внешнего осовременивания автора. Кто знает, может, на одном из московских фестивалей такого Чехова покажет миру кто-то из русских режиссеров. Чеховский фестиваль для того и существует, чтобы через приобщение к опыту мирового театра воспитывать в своей стране хороших режиссеров.