«Сексуальность и трансцендентность» — очередной проект PinchukArtCentre. В рамках этой художественной акции — Такаши Мураками, Тино Сегал, Синди Шерман, Пол Маккартни, Аниш Капур, AES+F, Илья Чичкан и Борис Михайлов… Именно в провокативности и эпатаже, уводящих в ту самую трансцендентность, харьковчанин Борис Михайлов давно стал на Западе классиком. Отмечен многими премиями... Включая и аналог Нобелевской премии в области фотографии — премией «Хассельблад», которую ему весьма символично присудили на излете тысячелетия в 2000 году.
Описывать картины и скульптуры — дело изначально неблагодарное. Еще сложнее описывать фотографии. Даже если фотомастер запечатлел дом, море или закат, все равно погрузить читателя в атмосферу фотографии практически невозможно. А если речь идет о более серьезных материях? Например, об обнаженных бомжах. «Работающих» в постановочных кадрах, выворачивающих наизнанку своей откровенностью. А если это серии черно-белых фотографий, где пожилой обнаженный мужчина «развлекается» с фаллоимитатором и резиновой клизмой... Или не так — обнаженный пожилой мужчина проделывает некие манипуляции с искусственным мужским половым органом, рождая ассоциации с известными образами — от античного дискобола до роденовского «Мыслителя» и автопортретов Сальвадора Дали...
Создалось впечатление? Нет? То-то же.
Тем более что в Украине подобные попытки описывать увиденное могут быть еще и неадекватно восприняты не только «рядовыми гражданами», но и именитыми членами Комиссии по защите общественной морали. Для которых такие сообщения — сигнал к активным
действиям…
В Украине общие подходы к пониманию, а главное, к стимулированию развития современного искусства порой смахивают на попытки луддитов остановить технический прогресс в Англии в начале XIX века. И для того, чтобы наш нувориш внутренне перешагнул от необходимости бездумной скупки антиквариата к началу формирования действительно художественных коллекций, должно пройти немало времени.
Большинству отечественных «инвесторов в искусство» сложно себе представить, как за одну фотографию (т.е. продукт тиражный по определению) можно заплатить несколько тысяч евро. Так что вопрос, что все это время будут делать те, для кого фотография — не просто щелчок «мыльницей», остается без ответа. Ответа не дает и Борис, или, как его звали в Харькове, Боб Михайлов. Его удалось поймать на маршруте Киев—Харьков—Киев, откуда он улетал в Берлин. В ту самую Европу, где он считается живым украинским классиком.
— Боря, который раз ты принимаешь участие в работе артцентра Пинчука?
— В третий. Я, как тут говорят, раскрученный. Не знаю, правда, кем раскрученный, но раскрученный. Вообще там все люди приличные и со старой закалкой. Нормальные кураторы.
— Твой альбом «История болезни» в свое время просто взорвал Европу. В Украине об этом старались не говорить. Потому что фактически вывернул лицо общества наизнанку. Не хочется использовать избитое — «сорвал маску» или «стер грим». Маску только начинали гримировать. Но за кажущимся эпатажем — картинки с бомжами — на самом деле была настоящая страна. (Хотя страна у тебя была всегда. Начиная с твоих запрещенных выставок в том же харьковском Дворце студентов.) Помню, шли с тобой от Клочковской к Благовещенскому рынку, и ты то и дело останавливался и щелкал обитателей этого района... Как сегодня? «История болезни-2» возможна?
— Думаю, нет. Я делаю в основном то, чего много в это время. Я не должен мучительно искать: один кадр нашел, через год — еще один... Нет. Я вышел и возле меня нечто случилось. Это «оно» — если всюду тебя окружает. Тогда полив можно было сделать. Сейчас этих бомжей не видно. Может быть, они возле меня не сидят, нужно специальные места искать. Не видно детей, которые на улице могут, к примеру, нюхать клей.
А может быть, у меня уже взгляд притупился? Можно было бы сделать это специально, но мое отношение к ним было бы другим. Я бы не относился к ним как к людям, попавшим в беду. Потому что прошло десять лет. Те, которых я снимал, попавших тогда в беду, уже умерли... Я снимал мое сопереживание общему большому горю, когда на их месте могли оказаться и мои близкие. Это как американская депрессия того времени. Сейчас эта депрессия уже на чем-то другом основана, у нее какие-то другие характеристики. Поэтому я думаю, что повторить тот опыт сейчас нельзя.
—Ты как-то сказал: «Без порнографии нет демократии»...
— Получается, что так оно и есть.
— Это твоя фраза?
— Да, я нечаянно ее придумал. Хотя, может быть, и не совсем моя. На Западе говорят: гомосексуализм — это часть демократии. Когда она запрещается, это значит, что человек становится в чем-то виновным. То нельзя, и это нельзя, и это... Такие запреты делают общество не совсем демократическим. Хотя демократию можно понимать по-разному...
— Это я веду к тому, что у нас есть Комиссия по защите общественной морали. То есть какие-то люди берут на себя миссию оценивать, что есть порнография, что есть эротика... Могут попытаться запретить, например, выставку того же Херста... А что у вас там, на Западе?
— Вообще-то оно все равно существует. Вот, например, детская порнография. Мой друг отдал проявить в ателье негативы. На него настучали. К нему пришли, и оказалось, что он снимал своего ребенка в ванной. На выставке уже не увидишь обнаженных детей, как бы прекрасны они ни были. То есть это делается. Может, не такими агрессивными методами, какими-то другими ходами, но это существует. В разные времена по-разному.
Однако здесь (в Украине. — А.К.), по-моему, это происходит с какими-то политическими перегибами: «Вот смотрите, я — лучше, я нравственней»... Хотя, с другой стороны, есть, например, польская культура, которая сейчас выступает против гомосексуализма... Я женат, у меня все нормально... Но у меня есть друзья-гомосексуалисты. Это их жизнь. А поляки не хотят, чтобы они выступали и ходили по улицам. И я совершенно не согласен с тем, чтобы этот вопрос решался таким способом...
— «Сексуальность и трансцендентность»... Многие спешат посмотреть в первую очередь на «сексуальность», но, судя по лицам, разочарованы превалированием «трансцендентности»...
— Что касается этой выставки, то мне интересно, как воспринимают и воспринимают ли вообще мои работы здесь. У этих работ есть своя полка. Но нужна ли эта полка Киеву, Украине? Нужен ли этот интеллектуализм? Демонстрация того, что можно сделать, используя секс в арте, что можно сделать именно монументальное... Мощное... Это серьезный вопрос.
А с другой стороны, это как бы игра... Такая почеркушка... Отсюда и вопросы. Можно ли сравнить бросание в воздух чужого полового органа с серьезной работой? С большой картиной, которая должна стоять в холле... И вот эти моменты должны отработать в головах киевлян, киевских художников. Они должны попробовать это понять.
— Это опережение киевского или украинского восприятия?
— Киевское — вообще не там. У каждого есть масса работ, которые могли бы быть представлены. Но вопрос не только в том, чтобы была картинка хорошая. Должно быть что-то еще. Я не буду обсуждать, что именно. Может быть на это еще упадет фокус. А может быть, нет? Поэтому говорить трудно. Но мощных работ, таких, как у того же Кунса, нет.
— Ты недавно сказал, что репортажный жанр уходит и для тебя более актуальной становится студийная работа. Это тенденция времени, потому что все пресыщены Интернетом или..?
— Во-первых, у каждого в кармане есть телефон или фотоаппарат. И каждый снимает. Я видел, как бабка била одного бомжа веником по морде. Я так тихонечко снял, а пацаны в открытую на мобильники снимают. Репортаж уже перестал быть точным. Правда перестала быть точной. Появился компьютер, и это привело к тому, что необязательно снимать правду. «Правду» можно придумать и на компьютере. Репортаж сам по себе, как уникальное явление, перестал существовать. К нему стало меньше интереса. Вот почему люди начали заниматься домашней или студийной съемкой.
Но с другой стороны, там тоже есть проблемы. Появляется усталость и от придуманного. Если ты над каждой фотографией не работаешь интеллектуально, это тоже снижает удовольствие. Придет человек на выставку, увидит что-то новое, запомнит. И в следующий раз, если будет какой-то повтор в исполнении, уже не пойдет. Табу снято.
— Как сказал твой тезка Борис Гребенщиков, в мире нет искушений, которым я хотел бы поддаться...
— Ну да. Эпатаж пока прибит, и нет темы, которая раскручивается. И отношение к эпатажу тоже странное стало. Создается одна вещь, связанная с интеллектуализмом или с интеллектуальным ударом, пока. И я думаю, она всегда будет оставаться.
— А насколько тяжело переходить от привычной уличной съемки к студийной?
— Я не перешел. Я не могу перейти. Я фотограф, а здесь нужен другой тип мышления, нужен художник. Нужно визуально придумать. Одна из художественных задач — сделать продукт. Не информацию, а продукт. Фотограф работал все время на информации, мне неважно было, как эта картинка будет смотреться. Теперь иначе — будет ли работать картина, которую ты снял или сделал, придумал? Вот в данное время я вижу, что лучше смотрятся те работы, которые более продуманны. Хотя работают еще и просто снятые картинки.
— Если смотреть твоими глазами из того же Берлина, насколько Украина «засвечена» на Западе?
— Пока не раскручена. Ну, нет такого, я не могу сказать. Если русский арт как-то представляется, то украинский арт пока... Ну, если не считать, что я — украинский арт.
— А ты себя там позиционируешь как украинский арт?
— Это меня там так позиционировали. Я им говорю — я советский, а они говорят — нет, ты не советский, ты из Украины.
У нас есть люди, которые могут представлять украинский арт. Но, может быть, страна ничего не делает для их «засветки». Может быть, идеи и представления пока не заинтересовали. Страна сама не покупает работы. Выставки, которые проходят, пока не очень заинтересовывают. Я не могу сказать, что именно.
— Твои работы покупали в Украине?
— Покупали. Пинчук купил. А коллекционеры — нет. Они никогда не покупают. В Украине главное — «красота», а не ужасы... Что-нибудь милое, легкое. «Красота» во всем. Все стараются сделать очень большой арт, но никто его не сделал. Я не стараюсь, потому что у меня его нет. А другие — стараются...