В свои 90 лет юбиляр сохраняет замечательную физическую форму, продолжает работать и выходить на сцену. Он говорит: "Мне предлагают сейчас спектакль, в котором надо выучить наизусть 72 страницы текста на двух актеров".
За эти долгие годы Борис Мирус сыграл более двухсот ролей в театре и кино, среди них - Тараса Шевченко, Остапа Бульбу, Пузыря, Шельменко, Городничего, Кочубея, Гитлера, Ирода. И не только на знаменитой львовской сцене, в хороших костюмах, но и в сталинских лагерях в фуфайке поверх тюремного номера. Многолетний узник ГУЛага прошел его застенки и не сломался, не покорился, не стал стукачом. Его спасли Бог (недаром же он родился на Спаса!), актерские способности, юмор, а еще - добрые люди на драматическом пути к большой сцене. Весной нынешнего года актера наградили государственным орденом "За заслуги" ІІІ степени.
- Борис Михайлович, вы родились в 1928 году - еще при Польше. Каким было ваше детство?
- Я родился в поселке на окраине Черткова. В 1935-м родители отдали меня учиться в польскую школу. А через год перевели в частную украинскую. Когда пришли первые советы в 1939-м, я очутился в государственной школе №1, где уже изучали русский язык. Напротив школы стояла тюрьма, которая сразу же наполнилась украинцами. Забирали даже школьников.
- А за что же детей арестовывали?
- За патриотизм. Их обвиняли в национализме, членстве в УПА. При Польше в Черткове действовали украинские кружки, например "Соколы", "Пласт", "Просвита", другие. Школьные окна, которые выходили на тюрьму, забелили известью. Мы процарапывали ногтями дырки и с более высоких этажей смотрели, как наших друзей выводят на тюремный плац. Нам, младшим, было интересно, потому что еще вчера мы смотрели на старшеклассников с уважением как на спортсменов, активных участников разных соревнований. А тут вдруг они уже за решеткой.
- При Польше тоже преследовали эти движения?
- Конечно! Поляки запрещали националистические движения, арестовывали и судили. Понимаете, нас на собственной земле каждый оккупант считал врагами народа. Хотя народ эти патриотические движения поддерживал.
- А как учителя реагировали на аресты детей?
- Советская власть учителей со стажем начала обвинять и арестовывать, то есть и они пошли за учениками в камеры.
Остальные молчали, потому что чекисты и политруки привезли своих учительниц, и уже они руководили, насаждали свою идеологию. А когда началась война, советы бежали, они через сутки расстреляли всех узников. Посреди чертковской тюрьмы выкопали большую яму, сбросили трупы, засыпали известью и закопали. А сверху цветник устроили. С приходом немцев люди как-то узнали об этом преступлении и раскопали яму. Я тоже с друзьями пошел посмотреть, но сразу убежал - жутко стало.
- Кто-то из ваших родных тогда пострадал?
- Два Мируса, Иван и Евстахий. Их не расстреляли в тюрьме, а погнали пешком на Умань. И уже в Умани убили.
- Во время войны, как вы пишете в воспоминаниях, еще подростком вам пришлось помогать украинским партизанам.
- Это уже было после перелома, когда фронт пошел на запад. У отца было 10 моргов земли (1 морг=0,56 га), немало хозяйственных построек. И вот нашу усадьбу выбрали для ремонтных мастерских оружия. С передовой привозили поврежденное оружие, его ремонтировали и возвращали на фронт. Жили четверо офицеров и дядьки-слесари, которые непосредственно занимались ремонтом. Пулеметы, минометы, автоматы, чего только не было. Много и нового оружия, помню пистолеты в солидоле - жирные такие, гранаты... Мне страх как нравилось бывать в тех мастерских. Да и люди хорошие были: узбек Магрипов, старший лейтенант Руденко, кажется их командир. Они мне доверяли, потому что я им носил самогон!
- Ваш отец гнал?
- Нет. Отец лишь знал, кто гонит. А я ходил и покупал. Офицеры давали деньги, а я на этом еще и зарабатывал: дешевле купил - дороже продал. Но денег у них было достаточно. Для меня каждый карбованец был особым, потому что заработанным самостоятельно. С мастерами я иногда и обедал, и ужинал. Мама зовет есть, я не иду! Потому что у них были американские тушенки - вкуснющие! Мясо аж пахнет. Сами себе варили, повар был, Долгачев, до сих пор не забыл фамилию. Позволяли стрелять: патронов было в ящиках видимо-невидимо! Поставлю фанерку и пуляю себе из ружья.
А в это время мои близкие уже были в УПА. Двоюродный брат Петр Манорик и другие. Они в далеком селе Черноконцы жили. Иногда приезжали. Видели, что я хозяйничаю в этой мастерской, вот осторожно так и начали спрашивать, не мог ли им пару пистолетов или гранат, или зарядов принести. И уже в другой раз приходил связной, говорил, от кого он, а я передавал ему оружие. То, что в карман влезало, я мог стащить. Раз, второй, третий... Потом мой двоюродный брат Роман, на год старше меня, повадился ко мне, и мы уже вдвоем поставляли оружие. Осторожно, понемногу. А тут зовет Миша Магрипов. Говорит: "Оружие пропадает, однако я не думаю, что это ты, но будь осторожен, потому что подумают на тебя". Таким образом предупредил меня - я же ему больше всего самогона носил (смеется).
Прошло какое-то время, снова зовет. И уже серьезно говорит, дескать командир Руденко думает на тебя, Борис, так что лучше куда-то тебе уехать.
Тут я сделаю небольшое отступление. Это был 1944 год, мужчины все на фронте, и на работу везде даже малолетних брали. Я в Черткове часто подрабатывал. Тернополь немцы разбили, и все учреждения областные сконцентрировались в Черткове. Работы сколько хочешь. Дольше всего я задержался на должности фининспектора "госдохода". В чем заключалась моя работа? Я вместе с моим начальником майором Волоховым ездил по районам. Он шел в конторы, проверял так, что все тряслись. Давил, пока уже не начинали готовить взятки: муку, сахар, спирт. "Куда нести?" - спрашивают. Майор отвечает: "В машину, там молодой человек примет". То есть я непосредственно принимал взятки. А потом этот Волохов делился взяткой с начальником финучреждения Букаловым, а тот - с кем-то выше.
- Значит, вы стояли у истоков коррупции в Западной Украине?
- Именно так (смеется). У меня даже свой кабинет был. В 16 лет! В коллективе меня очень любили за юмор. И вот одна женщина, Михайлова, родом из Ленинграда, у которой кабинет был рядом, говорит мне: "Боря, тебе надо поступать в театральный институт на актера". Ее слова запали мне в сердце. Я с детства восхищался уличными актерами, циркачами на ярмарках. А во время войны, когда привозили кинопередвижку, я пересмотрел все фильмы. Восхищался немецкой актрисой Марикой Рёкк из фильма "Девушка моей мечты".
Так вот, когда возникла опасность моего ареста, я сбежал на учебу во Львов. С двоюродным братом Романом мы подали документы на трехмесячные курсы киномехаников. Меня взяли на отделение кинопередвижки, а его нет. Дали общежитие. И не столько я учился, сколько слонялся с братом по Львову.
- А диплом киномеханика вы получили?
- Нет. Я там держался ради общежития. А потом надеялся на жилье в институте. Дальше мы с братом мыкались по вокзалам, квартирам. Раз сняли комнату у польки пани Зоси на Слонечной (ныне ул. П.Кулиша) Тогда много квартир пустыми стояли, Зося заняла соседние и сдавала. Но странные вещи ночью творились: то вопли какие-то, то драки. Девушки, военные - не отдохнешь ночью. Оказалось, что это бордель она держала.
- Через вокзалы, бордели и кино к большой сцене - действительно тернистый путь...
- Э-э-э! Все тернии были еще впереди. Снова смотрю объявления. Вижу, набирают в театральную студию. Вступительные экзамены: язык, басня, этюд... математики не надо. Какое счастье! А у меня представление о театре уже есть. Тернопольский театр после оккупации, как и все областные учреждения, сосредоточился в Черткове. Я ходил на спектакли, но интересно было увидеть живых артистов на улице или в столовой. Ходил за ними, словно сыщик. И это была для меня окончательная художественная инъекция. Еще вам скажу, что во всех школах, где учился, я пел в хоре. Тянуло меня на сцену, не знаю как. После такой прививки я уже не мог жить без театра. Заньковчане тоже вернулись из эвакуации и объявили набор в студию. Я набрался смелости и зашел за кулисы. А там ходит в театральном костюме мужчина, готовится к репетиции. Сам меня зацепил, стал расспрашивать. Это был Роман Гузий. Говорит: "Я тебя подготовлю ко вступлению". Назвал адрес на улице Академической (теперь проспект Шевченко), дескать, приходи. Он меня научил правильно читать стихотворение Шевченко "Мені тринадцятий минало". Однажды прихожу, а хозяйка-полька не пускает меня: "Иди и больше не появляйся, потому что Ромка арестовали".
- Большой конкурс был в студию?
- До десяти человек на одно место. Первый набор трехлетних студий. Молодежи было полно. Кто с баяном, кто с цимбалами. Подготовленные дети, еще и одетые хорошо. Я же пришел на экзамены в штанах-клеш и тельняшке. Был крепкого телосложения, и мне шла форма. Это не раз выручало, потому что тогда на улицах случались грабежи, бандитизм. А тут образ отважного моряка.
Надо сказать, что я с детства заикался. И потому протараторил отрывок рассказа Винниченко как можно быстрее, поскольку волновался, чтобы не запнуться. Это никуда не годилось. Крик партизана на этюде тоже мне не удался. Разве что стихотворение Шевченко исполнил в совершенстве, потому что готовился с Гузием. Вышел из аудитории совсем печальный. Стою в коридоре и смотрю в окно на оперный. Тут подходит секретарь парткома Николай Пенькович и расспрашивает. Может, форма моряка все же привлекла к себе внимание? Выслушал и повел в кабинет. А там говорит: "Не волнуйтесь, вы приняты в студию". Я переспросил. Он повторил и отправил меня к родителям ожидать приглашения. Домой я летел на крыльях.
- А как родители отнеслись к избранной вами актерской профессии?
- Мама была очень рада, что я уже где-то остановился, нашел себя. А отец сказал: "Ну, еще один циркач будет". Кстати, родители ни разу в жизни меня не видели на сцене.
- Но в семье нужны были руки для такого большого хозяйства. Не сердились за это?
- Что вы! Нас было семеро в семье. Пять братьев и две сестры. Было кому работать. Я самый младший - мизинчик! Меня берегли и давали свободу. Я этим и воспользовался.
- И тут начинается театральная страница вашей биографии?
- Да. В конце апреля 1944 г. я уже поселился в общежитии при театре. Нас набрали около 40 студентов, но очень скоро часть отсеялась, и осталось 30. В студии мне очень нравилось, и главное - у меня получалось! Меня считали перспективным актером. А свои даже завидовали. Но дефект речи мешал так, что меня записали на отчисление. Представляете? Преподаватель культуры слова киевлянин Андрей Бендерский работал со мной по своим методикам, однако это не помогало. Он попросил директора подержать меня еще два месяца и повел к врачу Аксу, который упражнениями помог мне избавиться от заикания. Я работал над собой исступленно. Ходил в лес, когда проведывал родителей, и кричал слова именно с теми буквами, которые мне не удавались. Я по сей день низко кланяюсь этому врачу, который меня избавил от заикания.
- Студия готовила актеров только для Львова?
- Не только. Из тридцати студентов в театре Заньковецкой оставили десять. И едва ли не сразу я получил большую роль. Ставили спектакль "Женитьба Белугина" по А.Островскому. В роли главного героя Белугина - народный артист Александр Гай, который переехал во Львов из Москвы. Известный артист! А я в дублерах. Не верил, что мне что-то выпадет, однако ходил на репетиции. Гай играл премьеру, а следующий спектакль не может: голоса нет! Что тут началось: утренний спектакль отменили, устроили прогон вечернего. Сам директор дал мне денег на обед в ресторане и приказал готовиться. Я поел и спрятался в парке Костюшко (теперь Франко) перед университетом. Как Станиславский учил думать лишь о спектакле, так и делаю - готовлюсь. Только бы никого из знакомых не встретить, чтобы никто не подсел на скамейку. А вечером меня готовили, как в космос. Весь театр собрался меня поддержать, одевали, гримировали. В зале аншлаг, места свободного нет!
Больше всего я волновался, что надо было целовать партнершу Анну Босенко, еще и не раз, а она - жена главного режиссера и художественного руководителя Бориса Тягно. На репетиции подошел сам Тягно и говорит: "Не бойся. Целуй по-настоящему". Он уже с женщиной договорился. Ну я и поцеловал, а в следующей сцене вдруг расплакался. Это вызвало овации: мой первый триумф! Все поздравляли меня, а директор на радостях вручил мне бюст Сталина.
- Вождя тоже надо было целовать?
- Нет, я бюст не целовал, но прижал к груди и низко кланялся публике. И вот после этого успеха я уже уверенно развивался как актер. Жил театром и жил в театре. Кстати, в наших комнатах мы иногда давали приют хлопцам из УПА, которые приезжали на задание во Львов. Об этом знали, кроме меня, еще два актера. Приходилось быть очень осторожными!
Однажды, в мае 1949-го, прибыл из Киева председатель Комитета по делам искусств (тогда это был уровень министра культуры) профессор Киевского театрального института Иван Чабаненко. Идет спектакль "Женитьба Белугина", антракт, забегает директор театра Бураковский, взволнованный такой: "Борис, в зале Чабаненко. После спектакля просил, чтобы ты подошел к нему". Конечно, я тоже оторопел. Кто я? Вчерашний студиец! А тут такой человек мной заинтересовался. Во время встречи он хвалил меня и пригласил на учебу в Киев. Я сразу согласился. Более того! Говорит: "Приезжай в июне, у нас гастролирует МХАТ, походишь на их спектакли, ознакомишься с институтом, подашь документы, а в сентябре - на учебу". А у меня как раз отпуск приближался. Я никому ничего не говорю - вдруг еще отсоветуют, - еду в отпуск. Сначала домой к родителям - надо же рассказать о моей перспективе. Написал письмо товарищу Степану Стецько, который раньше закончил львовскую студию, а в то время уже завершал учебу в Киеве в театральном: надо же было где-то поселиться. Из Тернополя полетел в Киев на "кукурузнике".
А перед отлетом как прицепилась цыганка: "Парень, поедешь далеко и будешь там долго. Возвращайся лучше домой!" Отмахнулся от нее... А в Жулянах Стефко меня встречает. В тот же день успел в институте получить контрамарку на две персоны на все спектакли МХАТа.
23 июня 1949-го я слонялся сам, потому что Степан держал последний экзамен. Договорились встретиться вечером, чтобы пойти в театр. Жду-жду, нет Стефка. Спешу в оперный и замечаю на тротуаре на Владимирской черную машину, при ней упитанный мужичок в темном костюме, а у забора - еще четверо. Один из них останавливает меня: "Вы Степаненко?" - "Нет" - отвечаю. "Ну как же, бухгалтер?" "Да нет, я актер!" - "Мирус?". Я ошарашенный - откуда они меня знают? Пока думал, меня уже скрутили и запаковали в авто. С обеих сторон на заднем сидении прижали: "Документы есть?" - "Есть", - и рукой за пазуху. А они меня за руку хвать: "Мы сами". Испугались, вдруг у меня оружие. И повезли на улицу Короленко (теперь ул. Владимирская), 33.
- И это уже новая страница биографии - тюремная...
- Новая и длинная, как цыганка наговорила. Но, вы знаете, я верил, что это какая-то ошибка, что скоро выйду на волю с гордо поднятой головой. А побывать в тюрьме - уникальный опыт для актера. Разве я знал, что меня ждут этапы и лагеря?
- В чем вас обвиняли?
- Вот перед вами "Дело Мируса"....
- Читаем: "Арестован... как участник антисоветской организации украинских националистов. На допросах... сознался, что с 1945 г. является участником ОУН, по заданию которой вел активную националистическую деятельность в театре... распространял литературу антисоветского националистического содержания... Мирус изобличается как активный участник подполья ОУН, по заданию которого выезжал в г. Киев для проверки работы Стецько... Следствием установлено, что Стецько, Гасюк, Гарух, Олексив и Мирус... поддерживали связь с кадровыми участниками ОУН Сингалевичем и Гузий.... Обвиняемый Мирус... имел организационный псевдоним "Вербовой", проводил активную работу по организации подполья... Обвиняемый Мирус виновным себя признал... в совершении преступлений, предусмотренных ст. 54-1а, 54-2 и предложено в качестве меры наказания 10 лет исправительно-трудовых лагерей". Вам пришлось это подписать?
- А разве у меня был выбор? Во-первых, били беспощадно. А во-вторых, Стецько и его друзья на меня наговорили. Стецько сказал, что Мирус приехал из Львова проверять деятельность националистической сети, его псевдо Вербовой. Потом очная ставка с Курковским, товарищем Стецько. Тот говорит то же самое. Третьего вызывают - и он рассказывает, будто бы я давал ему подпольную литературу, четвертый - тоже. Вы представляете, как меня прижали? А еще предъявляли обвинение в подготовке покушения на Хрущева! На прощание следователь сказал: "Молодец, что подписался! Но запомни, Мирус, отсидишь, а покоя тебе никогда не будет. Потому что ты - украинец". И угостил меня папиросой "Казбек".
- А у вас действительно было псевдо?
- Да нет же! Они выгораживали себя, и их не били, не пытали. Еще и передачи передавали. За собственные средства могли в тюремном буфете что-то купить. Когда арестовывали, у меня были деньги в карманах. Я пишу заявление, чтобы позволили купить колбасы и хлеба. А ответ: "Отказать". И так весь год. Из меня выбивали признание в том, к чему я не был причастным. Стецько так раскололся, что наговорил на родного отца, будто у него под стрехой оружие спрятано. От меня тоже требовали "подельников", я никого не оболгал. Знал, что Роман Гузий погиб в лагере, вот и назвал его. Сингалевича назвал, потому что он погиб на мотоцикле. А эмгебисты сразу с Москвой связались и снова меня на допрос, кричат: "Что ты нам мертвых даешь? Живых давай!"
- Может, Стецько был их агентом или провокатором?
- Нет. Просто не было силы выдержать это истязание. Его судили и дали по полной 25 лет. Удивляюсь себе, как я все это вытерпел. Среди ночи вызвали на допросы. "С кем встречался в Киеве?" Говорю: "Ни с кем". А мне фото на стол: вот ты с Бендерским говоришь на Владимирской горке, вот садишься в автобус на Пивоваре. За мной, как оказалось, следили. Понимаете, целая операция была с моим задержанием. Я думаю, что арест спровоцировало то письмо к Степану, в котором я обращаюсь к нему: "Друже Стефко!". Так обращались преимущественно друг к другу подпольщики УПА.
- Когда вас арестовали, родителей проверяли тоже?
- Слава Богу, обошлось! Я боялся, что семью вышлют в Сибирь.
- Потом был суд?
- Я его ждал: думал, слово дадут. А оказывается, дело отправили в Москву, а там "тройка" присудила 10 лет лагерей и пять "поражения в правах". После почти года внутренней тюрьмы на Короленко меня переводят в Лукьяновскую тюрьму. Там была одиночная камера, а тут сто человек в камере! И уже какое-то общение. Многих знакомых встретил. Даже "подельников", самого Стецько. На Лукьяновке у меня появился товарищ - киевлянин Боря Альтер. Он был членом СЕМ (Союз еврейской молодежи), то есть за свой национализм сидел. Так вот этот Альтер подошел к Стефку - и в морду: "Это тебе за Мируса".
- А Стецько извинялся перед вами? Как-то объяснял свою клевету?
- Трясся весь и говорил, что должен был на кого-то наговорить, потому что били сильно. Думал, удавлю его, едва удержался. Меня же тоже били! Но теперь я его не виню. Исследователи уже нашли свидетельство, что таки действительно в театральном институте существовала подпольная группа ОУН. Роман Горак мне рассказывал, что в этом деле, кроме меня, еще 15 человек арестовали.
- Кроме вас и уже упомянутых Ивана и Евстахия, среди родных кто-то пострадал от репрессий?
- Несколько двоюродных братьев и родной брат Богдан, 1918 года рождения. В 1940-м был первый призыв в армию, и его отправили аж во Владивосток. Как только началась война, брата арестовали за антисоветскую агитацию и приговорили к высшей мере. Потом заменили на 10 лет строгого режима. В 1942 году в Тайшетлаге он умер от болезни желудка. Я об этом узнал в конце 1990-х, когда уже родители на тот свет преставились.
- Борис Михайлович, а что было дальше?
- После двух недель Лукьяновки меня повезли в Москву, в пересылочную тюрьму на Красной Пресне. Каких только народов я там не встретил, каких языков не услышал! Потом были этапы: Ярославль, Вологда, Котлас, Инта, Ухта, Печора... В вологодской пересылке нас повели к парикмахерам-женщинам. До сих пор не могу забыть их ужасного, невероятно отвратительного мата. Это был страшный моральный стресс для меня. У нас к матери на вы обращались, руку целовали, а тут по-матерному ругаются! Там же, в Вологде, в соседней камере была золотая рамка с надписью: "Здесь находился И.В.Сталин". Полгода по пересылкам везли меня в концлагерь. И наконец Речлаг, Воркута. Здесь уже не было "блатных" и бытовых преступников - только политические. Все нации Советского Союза сидели там! А больше всего украинцев, которых, кстати, так никогда не называли, а только "бандеровцами". И я попал к своим, украинцам, много их сидело еще с 1944 г. Они меня взяли под опеку, и едва ли не с первых дней я очутился в самодеятельности. Работали тяжело в шахте на четвертом горизонте, это 300–400 метров под землей. Но мне давали более легкую работу. Уважали за актерство и за то, что я никогда не скулил, не плакал. Как только кто-то падал духом, я мог развеселить своим юмором. Работал сцепщиком вагонеток, коногоном. Стыдно сказать, но мне пришлось выучить мат, потому что в некоторых ситуациях кони понимали только такие выражения.
- То есть вашего актерского таланта оказалось мало?
- Мне старые шахтеры подсказали. Там речь идет "о Сталине и матери", понимаете? И вот я однажды закричал так на коня, потому что вагонетку держал плечом, и надо было, чтобы конь дернул вперед. А где-то на глубине комиссия проходила. Как услышали "о Сталине", будто ветром их сдуло.
- А что вы ставили в лагерной самодеятельности?
- "Лес" А.Островского, "Ревизора" Н.Гоголя, "Медведя" А.Чехова, "Шельменко-денщика" Г.Квитки-Основьяненко, разные интермедии. А режиссером у нас был легендарный Глеб Затворницкий - ученик Курбаса и Мейерхольда. Вместе с А.Довженко он когда-то работал над фильмом "Щорс".
Постановщиком "Шельменко" решил быть я, и главную роль оставил себе. Думаю, хоть свободно вздохну на украинском языке. Капитана Скворцова поручил сыграть учителю с Донбасса и офицеру-власовцу Арефьеву. А на роль Шпака я пригласил Никитина. Это был профессиональный сыщик и полковник МГБ. Ему нравилось играть в "театр", потому что он, до некоторой степени, тоже играл роль узника: такое было у него задание. На самом деле его даже начальство боялось.
В моей интерпретации Шельменко получился самым сообразительным, всех оставил в дураках. Как намек на противостояние лагерного начальства и узников-украинцев. Это поняли не только земляки. После спектакля кое-кто говорил: "О, они и словами стреляют не хуже!"
- Искусство помогало высвободиться от уз хотя бы духовно?
- Я это ощутил на собственной шкуре! Наконец, меня заметили и взяли в культбригаду. Не сразу, а после смерти Сталина. Тогда в Сибири прокатились восстания против нечеловеческого содержания: Норильск, Кенгир, Воркута. Мы почувствовали некоторое послабление режима. Мой номер был 1М-890, но теперь я мог ходить без него. Создали культбригаду из профессиональных артистов, которые ездили по лагерям, по ОЛПам (отдельных лагерных пунктах) с концертами. И обязательно на советские праздники! Вот в такую бригаду мне и посчастливилось попасть. Ведь артисты были расконвоированными. Свободно могли оставить ОЛП, выйти через вахту в город. Я туда попал вопреки всем правилам, как-никак "бандеровец"! Это было самое плохое клеймо в лагере. Если бы вы видели лица этих чекистов, когда они слышали или произносили это ненавистное им слово "бандеровец". Их от злости корчило, слюна брызгала, а глаза наливались кровью и вылезали из орбит. Вот какое было отношение к нашему народу.
С культбригадой я объездил все лагеря вокруг. Бывал и в Лабытнанги, где сейчас сидит наш режиссер Сенцов.
- Борис Михайлович, о ком из каторжан вам хотелось бы вспомнить отдельно?
- В детстве я мечтал быть священником, и в моей душе слова "Бог и Украина превыше всего" стали могущественной доминантой на всю жизнь. В лагере мне повезло быть рядом с великим душпастырем отцом Василием Величковским. Его четыре раза арестовывали и приговаривали к расстрелу, он прошел много лагерей. Перед большими праздниками отца изолировали в БУРе (бараке усиленного режима), чтобы сделать невозможным с ним свободное общение, а на религиозные праздники - чтобы он не проводил обрядов. Но мы тайно исповедовались у отца Василия. Хлопцы говорили: это - наш капеллан. Кстати, не только украинцы исповедовались и советовались с ним. Он был открытым для всех. Но когда службу отправлял, об этом знали только избранные! И я был среди таких доверенных лиц. Однажды мы сидели с ним, и он говорит: "Ты еще молодой, будешь на воле и увидишь, что все пройдет, и Союз распадется". Для меня это были фантастические вещи. И добавил, что и другим буду рассказывать о нашем разговоре. Как-то в Великий пост на самом низком горизонте в шахте он тайно служил литургию и причащал. Было всего 15–20 человек.
- А где же в лагере можно было найти необходимое для причастия?
- Ему высылали в посылке изюм. Он настаивал его на воде и получал вино. А хлеб был наш, лагерный. Это причастие под землей, как у первых христиан, было вне лагерного закона, а для нас - наивысшим благом! С о. Величковским мы работали вместе, но посменно "дверовыми". Штрек перегораживали воротами, которые надо было открывать для вагонеток. И вот "дверовой" это делал. Узники постарались для своего пастыря нетрудную работу найти.
- К счастью, вы не досидели 10 лет...
- Слава Богу, после ХХ съезда партии наступила оттепель, и нас начали освобождать. В конце 1956 года я вышел из концлагеря, а в марте 1957-го снова был в труппе родного театра.
- Как вас встретили заньковчане?
- С радостью. Даже выплатили двухмесячную зарплату, 950 рублей, как бы моральную компенсацию.
Особенно поддержал меня Константин Губенко: его родной брат Остап Вишня тоже отбыл срок.
- Правда, что после того, как вы удачно сыграли Гитлера, вам предложили сыграть Ленина?
- Меня даже готовили, отправили в Москву, в Горки, чтобы я вошел в образ. Представляете, я зачеркивал в текстах букву "р", чтобы научиться картавить. Разыскал в Москве Бориса Смирнова, который с блеском играл Ленина в кино, был в гостях у него. Долго чаевничали, беседовали, он мне говорил напутственные слова. Но Ленина я не сыграл. Заменили Александром Гаем. Возможно, моя тюремная биография повлияла...
- Вам собирались дать Шевченковскую премию и не дали. Тоже биография подвела?
- Мы ехали в Алма-Ату и везли премьеру Николая Зарудного "Тыл". На ведущую роль председателя колхоза были утверждены Максименко и Мирус. Максименко заболел и остался во Львове. В Алма-Ате репетировали трижды в день, потому что знали, что этот спектакль идет на государственную премию. Приехали автор и комиссия по премии. Спектакль имел огромный успех. Мы возвращаемся во Львов, а там в каждой газете - "Тыл". Все пишут об успехе заньковчан! Уже во Львове даем спектакль, я играю на сцене... И вот наконец выходит информация, что Шевченковскую премию за подготовку спектакля получат главный режиссер, художник-постановщик, актеры Стригун и Максименко!
- Так Максименко же не играл? Был задействован Мирус!
- Такой парадокс! Тогда по поводу этого решения был большой резонанс. Понимаете, Владимир Максименко - парторг театра, народный артист. А я и еще трое актеров - под прицелом партии и КГБ. Кроме того, я отказался быть стукачем в театре. А меня очень вербовали. Предлагали даже съемки за границей в кино, звание, другие блага. Когда я наотрез отказался и пригрозил, что напишу Хрущеву о том, как у меня отняли юность, а теперь еще склоняют к сотрудничеству, лишь тогда от меня отстали. Но кагэбист на прощание сказал: "Запомни, у тебя никогда не будет звания!"
- Насколько сильным было идеологическое давление в театре?
- Была партийная организация, были сексоты, цензура, следили за всем. Например, когда отмечали 100-летие смерти Кобзаря, запретили во Львове читать "Заповіт". Не позволяли употреблять слово "Украина", заменяли на "Родина". Партия говорила: "Не надо будоражить народ". В спектакле "Невольник" я играл самого Шевченко. Мои монологи исчеркали, чтобы ничего лишнего не прозвучало. И все равно из моих интонаций люди поняли, что "невольник" это и есть Украина! Во Львове шепотом об этом говорили.
- Вы пережили такой ад. Как воспринимаете нарекания сегодняшнего украинца?
- Это все не к добру! Люди с жиру бесятся. Забыли черные дни, когда при советах и пискнуть не могли, когда за вышитую сорочку и за обращение "друже мій" сажали, когда карточная система была, за дармоедство - статья, тотальный дефицит. Теперь доллары свободно купишь, а тогда - суд с конфискацией. В магазинах столько хлеба, а говорят - нечего есть! Есть свобода, а они хотят эту свободу под себя подмять, чтобы больше наварить на этой свободе. Работать не хотят - едут в батрачество по заграницам. А для кого же эту свободу завоевывали борцы-каторжане, за кого сейчас льют кровь на Донбассе? За тех, кто придет завтра и накинет новое ярмо? Опомнитесь, люди добрые! Потому что потеряете то, что имеете! На нас с неба смотрят!
- А относительно театра. Не вытеснят ли его легкий жанр, цифровые технологии или интернет?
- Убежден, что нет. Живую песню и живую игру ничто не заменит. И хотя людей теперь развращают примитивным жанром, слабыми фильмами, все это пройдет, как прошли блатные песни... Волнует другое. Не изменится ли тематика театральных спектаклей? Не исчезнет ли глубина мысли? А еще меня волнует равнодушие молодых актеров. Появилось много возможностей в кино, рекламе, на телевидении. Актеры - небедные люди. Но иногда слушаешь их разговоры о рекламе, что там больше платят, деньги-деньги, и грустно становится. Потому что никто не говорит о репертуаре, новых ролях, профессиональном развитии, об успехах коллег из других театров. Система Станиславского и Немировича-Данченко покачнулась!
- Борис Михайлович, а кого вы сыграете в театре осенью?
- Ой, друг мой, не знаю... Мне предлагают сейчас спектакль, где надо выучить наизусть 72 страницы текста на двух актеров. Память уже не такая хорошая…
- Говорят, что Мирус всегда выкрутится...
- Если забудет слова, то сымпровизирует (смеется).