В 2004 году прогрессивное человечество в целом и музыкальный мир в частности будут отмечать двухсотлетие со дня рождения Михаила Ивановича Глинки. По значимости это событие можно сравнить разве что с отгремевшим не так давно юбилеем Пушкина.
Дни рождения с настолько круглыми датами случаются не так часто и приготовления к ним, по обыкновению, начинаются заблаговременно — тщательно обдумываются детали торжественных мероприятий, любовно, с удовольствием выбираются достойные именинника подношения. Ни для кого не секрет, что приближение подобных событий на редкость активизирует весьма многочисленные сферы человеческой деятельности. Звукозаписывающие компании вспоминают о существовании музыки юбиляра, издательства — о наличии его литературных трудов или, на худой конец, переписки. Главным презентом от учёных (искусствоведов, литературоведов, культурологов и прочих
«-ведов» и «-логов»), как правило, оказывается внезапно проявившийся интерес к личности и творчеству виновника торжества. «Всенародная любовь» столь же традиционно и нежданно испаряется в продолжение года-двух по прошествии знаменательной даты. О нет, окончательно и бесповоротно она не исчезнет — просто впадёт в анабиоз… как минимум на ближайшие четверть века — до следующей круглой цифры.
Похоже, в подготовке к знаменательному событию всех опередили украинские исследователи Сергей Тышко и Сергей Мамаев. Первая часть их книги «Странствия Глинки», посвящённая пребыванию композитора в Украине, увидела свет ещё в 2000 году. Не заставило себя долго ждать и продолжение — уже в конце 2002-го заинтересованные читатели смогли вместе с Глинкой постранствовать по просторам Германии.
Едва ли не забытый в наши дни жанр культурного комментария воистину получил в этой книге второе рождение. Действительно, если попытаться привести примеры предыдущих обращений к нему, вспомнятся, скорее всего, лишь произведения Владимира Набокова и Юрия Лотмана — комментарии к пушкинскому «Евгению Онегину»; да еще, возможно, книга Жана Фавье о Франсуа Вийоне. И вот на рубеже столетий жанр, представленный столь блистательными образцами в сфере литературоведения, впервые применён к истории музыки. Как и следовало ожидать, то, что получилось в результате этого эксперимента, рамки традиционной музыковедческой работы не вместили.
Начальные разделы книги, как того и требуют законы жанра, — очерки, вводящие читателя в атмосферу эпохи в целом, распространённых в те времена представлений и традиций. Очерки увлекательные и ничуть не «наукоподобные». Но если сам Михаил Иванович, как выяснилось (глава 3 раздел I), едва ли не «брат-близнец» капельмейстера Крейслера — любимого героя Э.Т.А. Гофмана, то почему же читать о нём не должно быть так же интересно, как о его литературном двойнике.
А собственно комментарий — скрупулёзная ювелирная работа. Каждая фраза, написанная Глинкой, вводится в широчайший контекст информации справочных источников и зафиксированных впечатлений современников, литературных произведений прошлого и данных сегодняшней науки. И хотя авторы книги ни в коей мере не претендовали на создание «глинкинской энциклопедии», в ней с успехом можно найти ответы едва ли не на любой вопрос о жизни композитора в Германии. Какие именно картины и скульптуры он видел, что о них думали и чувствовали в его время и что сейчас. Какие оперы слышал, у каких врачей лечился, в каких городах бывал, с кем встречался…
Давно подмечено: «Хочешь понять художника — пойми его время». Без знания конкретных реалий эпохи сложно обойтись даже в случае теоретического исследования какого-либо текста. Когда же речь идет о жизни его автора (который, как ни странно, помимо всего прочего был ещё и человеком) — просто немыслимо. А ведь, к сожалению, о повседневных делах и человеческих слабостях «классиков и основоположников» большинство исследователей склонно забывать в первую очередь. И публикуются очередные учёные труды. И раздаются повсеместно жалобы на отсутствие интереса, не говоря уж о любви, к творчеству великих композиторов (литераторов, художников и т.д.). Жалобы, в ответ на которые так и подмывает перефразировать реплику из старого фильма: «Кто ж его полюбит — он же памятник».
Подобное желание, по всей вероятности, не раз возникало и у авторов этой книги. Потому-то они как раз и строят лесенку для того, чтобы всеми уважаемый Михаил Иванович смог спуститься с постамента, на который его усиленно загоняли в течение полутора веков. В конце концов он тоже был человеком со своими радостями и горестями, с неизбежными житейскими проблемами, со своими недомоганиями и привязанностями.
По словам С.Тышко и С.Мамаева, они предприняли попытку разгадать истинное содержание жизненных впечатлений, скрытых за маргиналиями, корректурными правками, описками, либо остающихся вообще за пределами фиксированного текста. Конечно, для современников Глинки многое в тексте его «Записок», порой слишком лаконичном, было понятно с полунамёка. Нам же, сегодняшним, прежде чем добираться до глубин «истинного содержания жизненных впечатлений», случается лезть в справочники и энциклопедии, чтобы просто уяснить, о чём идет речь в поверхности текста. Слишком многое изменилось в реалиях жизни и мировоззрении за последние полтора века. И теперь мы практически не знаем, как в то время учились, лечились, женились, на чём ездили, что ели и что носили. Поэтому и появились в книге такие разделы, как «Глава 3. От странствующего энтузиаста к туристу. Почта и дорожно-транспортные средства» или «Глава 4. Аллопатия, гомеопатия и водолечение». Благодаря первому книга способна занять достойное место в библиотеке любителя истории транспорта (в том числе и железнодорожного). Второй (вкупе со значительной частью комментариев) — явно заинтересует поклонника западноевропейских курортов. Но внимание авторов к бытовым подробностям, «пище земной», нимало не означает отсутствия заинтересованности жизнью души. Поскольку в итоге (контексте целого исследования) первые становятся ступеньками ко второму — прозаические мелочи быта оказываются неотъемлемыми деталями культуры первой половины XIX века. Можно даже сказать, что именно из таких мелочей и складывается целостность её картины. Комментарий в этом отношении вполне адекватен самому тексту Глинки. Если в «Записках» место и внимание находятся как для оперы Кристофа Виллибальда Глюка «Армида», так и для сестриной горничной Луизы — «Золушки наоборот», то в комментарии — живописания природы и архитектуры какой-либо отдельно взятой местности Германии сменяются рассуждениями о качестве её дорог и вин (среди которых небезызвестные современным знатокам рейнские и мозельские).
А разделы, непосредственно посвящённые «жизни души» в глинкинско-пушкинскую эпоху, в этой книге поистине роскошны. Ну где бы еще читатель, не горящий желанием закапываться в труды по истории живописи, прочёл об истории взаимоотношений «Сикстинской мадонны» Рафаэля с русскими посетителями Дрезденской картинной галереи. Или об охватившем Европу в конце XVIII века увлечении «путешествием» во всех его проявлениях, страсти, царившей едва ли не до середины следующего столетия. Хотя, и это необходимо оговорить сразу, авторов интересовал вполне определённый аспект культуры — романтизм как тип творческого сознания. Благо сам житейский сюжет «Записок» (русский романтик на родине общеевропейского романтизма) даёт великолепную возможность сопоставить национальное претворение романтизма в России с западноевропейским первоисточником. Отсюда и красноречивые названия глав вроде «Легенда о Германии. Образ Германии в русском романтизме». «Россия и Германия. Художественный идеал и превратности жизни». Как оказалось, никакие столкновения восторженной русской мечты с реалиями немецкого прагматизма не смогли в итоге этот идеал разрушить. Деталями русского представления о Германии обязательно были всеобъемлющий педантизм «национального характера» и суховатая схоластичность науки, но столь же неизменно с ними соседствовали руины средневековых замков и, конечно же, потрясающие легенды — о Нибелунгах, Гаммельнском крысолове, Лорелее.
Вывод получается неожиданным и неоспоримым одновременно: для культуры первой половины XIX века романтизм — не столько тип сознания творческого (если подразумевать под творчеством непосредственную деятельность артиста), сколько тип сознания вообще. Эпоха дышала экстраординарными событиями и нерядовыми биографиями. И дело тут не в неизбежной идеализации прошлого. Конечно же, едва ли не каждое живущее поколение склонно в чем-то завидовать предыдущим — они (пятьдесят, сто, двести и т.д. лет назад) жили-де куда интереснее. Современники Пушкина и Глинки также чувствовали эту зависть (и, быть может, сильнее, чем прочие — как-никак эпоха увлечения историческим прошлым на дворе). Но в то же время и собственные жизни в собственный «неудачный» век, проживали потомкам на заметку (а порой и на целый роман). Гектор Берлиоз не постеснялся рассказать в мемуарах о том, как планировал переодетым в женское платье (и платье было-таки им приобретено) вернуться в Париж, дабы покарать неверную возлюбленную. Хотя к чему столь отдалённый от нашего героя — Глинки — пример? Достаточно вспомнить историю брака его родителей — тут вам и раздор двух семейств, и потаённые свидания, и похищение девушки с имитацией её самоубийства. Истинным «сыном своего века» был и сам композитор, с детства грезивший дальними странствиями в неведомые земли. Географических открытий ему совершить не удалось — свои страны и континенты он основал на нотной бумаге. А, кроме того, создал литературное произведение, которое, как видим, с течением времени (и при наличии трудолюбивых и талантливых комментаторов) имеет все шансы стать «романом с продолжением». Поле для приложения сил найдется многим, даже если продолжить тему странствий — ведь Михаил Иванович успел побывать ещё и в Италии, Испании, Франции, на Кавказе...