Почему молодые художники увлекаются абстракцией? Говорят, мода. Но возможно и другое: интерес к абстракции порождает отвращение художника к реальности. Абстракция отрывает его от бесконечной пошлости нашей теперешней жизни и погружает в молчание. Абстракция не диалогична. Ее благо в безмолвии. А безмолвие очищает душу. Известный московский художник Лев Кропивницкий как-то рассказывал мне, что когда его выпустили из лагерей Гулага, он мог писать только беспредметные композиции, так как все напоминавшее об окружающей жизни вызывало душевную боль. Абстракция помогала ему найти ту частицу души, к которой еще можно было дотронуться.
Теперь иные времена, но проблема отвращения художника к реальности никуда не делась. И глядя на выставленные в Киевском музее русского искусства абстрактные работы Елены Рыжих, я невольно вспоминал слова старого художника и искал в них то, ради чего они писались, — ту живую частицу души, которая не обуглилась от соприкосновения со всеобщим охамлением и моральным истощением.
В этом плане абстрактная живопись Елены Рыжих действительно интересна. Художница предпочитает работать с жесткими геометрическими схемами, грубо отсекающими любые ассоциации с реальностью, но в то же время цвет у нее совершенно «неабстрактный» — непосредственный, взволнованный, ассоциативно-предметный. Кажется, что многие ее не по-женски суровые, грубовато скроенные абстракции создавались лишь для того, чтобы в них зазвучал кусочек какого-то неповторимого изумрудного или сказочно бирюзового цвета — цвета, явно не здешнего, утонченно измышленного, фантастичного. Тема явления, душевного изыска, всплеска запредельного чувства сближает внешне суровый абстрактный геометризм Елены Рыжих с миром поэтического переживания.
Такие же чувства вызывают и абстрагированные пейзажные композиции художницы. В них тоже прочитывается ситуация рубежа, ухода, отчаяния. И одновременно возникает чувство неизбывной прелести обыденных человеческих чувств, значимости сенсорных стандартов. Художница ставит «профанируемую картину мира» на грань отрицания, но нечто останавливает ее руку. Последний взгляд оказывается взглядом поэтической провокации. Он открывает в простоте обыденного восприятия глубину непосредственного чувства, от которого трудно отказаться художнику, если, конечно, у него нет озлобления против жизни и своих счетов с нею. И еще об одном источнике поэтичности пейзажей Елены Рыжих. Отбрасывая массу докучливых подробностей, она действительно доходит до некой схемы мотива, однообразия чертежа, но геометризм художницы оказывается глубинно платоновским, умозрительным, медитативным, т.к. он не только упрощает, но и одухотворяет, животворит, дает ощущение прикосновения к душе пейзажа. В данном случае — пейзажа украинского, степного.
Глядя на эту живопись, не стоит задаваться вопросом: какую реальность мы видим перед собой? Уходящую, исчезающую в геометрически абстрактном инобытии или, напротив, — возникающую во всей своей полноте из аскетичного схематизма? Такие вопросы были бы уместны где-нибудь в 1960 или 1970-х годах, когда верили и в «чистоту идей», и в четкие межевые линии, если речь шла об искусстве. Теперешний постмодернизм принципиально непредсказуем, он позволяет любые повороты и зигзаги художественной мысли, любые сочетания и симбиозы.
К сожалению, живопись Елены Рыжих также непредсказуема. Но то, что ее дальнейшие метаморфозы будут происходить на уровне художественного явления, сомневаться уже не приходится. После первой, такой удачной выставки молодой художницы ощущаешь прилив симпатии к художественным поискам и новациям ее поколения, т.к. благодаря ей углубляется понимание их внутреннего, действительно духовного смысла.