Публикации-разоблачения были одно время очень популярны. Их чтение вызывало странное чувство. Казалось, что присутствуешь то ли на исповеди, то ли товарищеском суде, то ли на репетиции трагифарса. Град обвинений в адрес одних, громовое сюсюканье в адрес других, ледяное презрение в адрес третьих. Публикации использовали различные художественные приемы, за счет которых оказывались не столько историческими документами, сколько более-менее увлекательным чтивом. Так называемая «эпоха гласности» продемонстрировала интересный феномен: «документальные» публикации вызывали у читателя (у определенных кругов, разумеется) больший интерес, чем беллетристика. Среди же отечественной художественной литературы новейшего времени особой популярностью пользовались опять-таки творения, посвященные определенным сторонам нашей недавней истории. Это была особая перестроечная романтика, когда то, что человек «сидел», вызывало к нему уважение, а если новый роман был посвящен или хотя бы касался «лагерной» тематики - этого было достаточно, чтобы он на какое-то время стал бестселлером. И несмотря на то, что рядом с действительно интересными литературными образцами на читателя вывернулось немало «чернухи», несмотря на то, что публицистика была возведена в ранг «высокой литературы» (вспомните, как А.Солженицына величали «великим русским писателем» и ставили в один ряд с Львом Толстым), несмотря на то, что это чтение сильно отдавало самоуничижением через уничижение собственной истории, люди читали, читали много и жадно, и перестройка, возможно, отложится в анналах «истории ментальностей» именно как великая эпоха литературных альманахов.
Особым спросом у читателей того периода пользовалась именно документальная проза и мемуары. Даже стиль изложения не имел особого значения. Лишь бы было побольше знакомых фамилий и подробностей страшных и благородных деяний. Особое значение, конечно, имели имена. Одна из наиболее популярных идей исторической науки - идея определяющей роли личности в истории - получила самую неожиданную для советской истории интерпретацию. Личность, определявшая историю, представлялась героем или антигероем, но уж в любом случае не мелким авантюристом. Тех же персонажей, которых представляли хроники перестроечных лет, назвать гигантами было никак нельзя. Во всяком случае, согласно этим хроникам. И постепенно, пометавшись в кругу этих противоречий, общественное мнение сошлось на том, что все-таки не личности вершили судьбы огромной страны, а идеи, в плен к которым попали в числе прочих и те, кто эти идеи выпестовал. Тогда на сцену вышло понятие «системы», почти затмившее преступное и мученическое обаяние «личности».
К этому времени публикации с подробностями преступлений советской властной верхушки против собственного народа постепенно сошли на нет. То ли все подробности уже исчерпали, то ли они потеряли свежесть новизны и тиражи упали, то ли пришли новые - насущные - проблемы, связанные уже не столько с конкретными людьми, сколько опять-таки с глобальными идеями. И новая публицистика уже не пестрела именами - разве что в связи с цитированием, - а закономерно перешла от вопроса «кто виноват» к вопросу «что делать». Согласитесь, более конструктивному.
Итак, период вскрытия исторических нарывов закончился. Никто уже не содрогается в почти суеверном ужасе над страницами «Нового мира» и не пишет на памятнике Ленину сакраментальное «кат». Темные страницы истории наконец были прояснены, страсти улеглись, история снова стала областью специалистов, анализирующих процессы и тенденции, и писателей, умеющих со вкусом вплести исторические нити в общую ткань своего творения.
Впрочем, это только на первый взгляд. Иногда «новые находки» все же будоражат умы исследователей, и они с большой готовностью «дополняют» биографии известных людей высказываниями на партсобраниях, съездах и заседаниях всевозможных правлений, почерпнутыми в архивах. Возможно, это даже интересно как еще один штрих к воссозданию атмосферы прошедшей эпохи. Но витает над всем этим некий вопрос - вопрос не столько даже научной целесообразности, сколько этики.
Один из примеров такой ситуации - недавняя публикация «50 років тому...» в журнале «Сучасність». И скорее даже не сама статья, сколько тот резонанс, который прокатился после нее по творческим союзам. Статья-то скорее похожа на некую «запоздавшую» лет на десять сенсацию-разоблачение плюс набор общих мест о причинах упадка музыкального искусства в советское время - жанр, как мы выяснили, давно и безнадежно вышедший из моды. Поэтому не само содержание статьи вызывает интерес. А то, что она оказалась некоей провокацией - вызвала резонанс. Как и на что реагируем мы теперь?
Закономерное неприятие у многих вызвало то, что в поле зрения «вскрывания нарывов» попали люди, которые сами уже не могут постоять за свое честное имя. В то время, как среди живых немало тех, на чьей совести не менее сочные высказывания на не менее колоритных партсобраниях и съездах. И эти фигуры у человека, озабоченного судьбами современного искусства, должны вызывать не меньший интерес, поскольку эти люди все еще «при исполнении», и политика, которую они в этом «исполнении» вершат, зачастую строится все на тех же, «в плоть и в кровь» вошедших методах.
Конечно, роль историка иногда выглядит неприглядно с точки зрения строгой морали - на него бытовое требование «о мертвых либо хорошо, либо ничего» не распространяется. Но подобные широкие публикации-разоблачения трудно назвать историко-научными в строгом смысле. Уже хотя бы потому, что делается в них упор на отдельные фигуры, и не на фигуры даже, а на отдельные их высказывания, а не анализ исторической ситуации, выражением которой эти высказывания были. Да и сама лексика: «травили», «шабаш» - слишком эмоциональна для научного исследования. Зато как раз в стиле «разоблачений» первых перестроечных лет.
Но это лишь одна сторона медали. И закономерное «возмущение общественности» на сей счет успокоится достаточно быстро и продержится до следующей подобной публикации. Но есть менее заметная и гораздо более разрушительная и длительная реакция. Она возникает не столько у специалистов в той узкой области, которой коснулась публикация, сколько у «широкого читателя», для которого большинство «вспомянутых» имен лишь смутно знакомы. Узкие же специалисты слишком хорошо знают друг друга и историю, чтобы осуждать или не осуждать. Но на прочий читающий мир это производит впечатление, наверное, которого не желал бы иногда и сам автор. Имена, представляемые в «черных списках», как правило, достаточно громкие. Это непременное условие «интересности» публикации-разоблачения. Ну кому интересно, что там сказал Иван Иванович об Иване Никифоровиче в пылу трамвайно-троллейбусной ссоры? А вот если речь идет об «авторитетах», почтеннейшая публика прочитает внимательно все подробности: скандалец в благородном семействе иногда так скрашивает наши серые будни! И ведь приятно, что у благородных все точно так же как у нас. Но наиболее видные в своей области фигуры во многом представляют для нас самое область. И дискредитируя перед общественностью их имена, мы нередко добиваемся лишь того, что скептически начинают относиться не только к человеку как таковому, но и к его искусству.
Но есть еще одно соображение, по которому стоило бы осторожно относиться к публикациям-разоблачениям и авторам, и читателям. Потребность написать, прочитать и бурно отреагировать говорит в первую очередь о нашей глубокой внутренней связи с этими событиями, заметьте не как с историей (кто сейчас будет так эмоционально реагировать на описание Бородинского сражения, пускай даже у Льва Толстого?), а как со своим собственным бытием. Отсюда и столь присущая подобным публикациям ментальность «тех времен», когда только после смерти человека можно было узнать «кто он был на самом деле». И по сути эти публикации тоже могут рассматриваться как очередная серия «охоты на ведьм». Просто потому, что историк не должен, не может, не имеет права ни в моральном, ни в научном смысле выступать обвинителем. Не спорю, у него нелегкая задача - отстраниться от все еще свежих в памяти страстей по поводу скандалов вокруг отдельных личностей и перейти наконец к истории той эпохи. Помыслить, наконец, себя вне ее, перестать воспринимать ее эмоционально и сделать наконец из этого предмет изучения, а не предмет страсти. Мы не можем судить тех людей. Мы можем только констатировать тенденции эпохи, внутри которой люди действовали и становились «жертвами» и «палачами» совсем не по собственной воле, а по логике происходящего. До тех пор, пока сами мы не поднимемся над этим спектаклем, как над пройденным этапом, мы сами будем «жертвами» и «палачами» или и тем и другим одновременно, поскольку эта идеология не предусматривает других ролей для человека, находящегося внутри нее. Это своего рода битва за бессмертие. Битва, разворачивающаяся перед нашим взором, но уже без нашего активного участия.
И если речь в указанной публикации идет о постановлении 1948 г. «Об опере Мурадели «Великая дружба» и его последствиях для отечественного музыкального искусства, то основной, может быть, даже единственной задачей публикаций на эту тему должна бы стать попытка положить конец «идеологизации», открытой этим и подкрепленной всеми прочими постановлениями, резолюциями и прочая и прочая, а не демонстрировать, что дело «идеологии от искусства» живет и побеждает. Пора - прошло 50 лет.
Публикация в «Сучасности» заканчивается цитатой из «Для вас, історики майбутні» Евгена Плужника: «О, тихше! Біль не вщух...» Да, с этим спорить трудно. Но эта боль не имеет ничего общего с желанием сводить счеты с собственным «героическим прошлым». Ведь для того, чтобы об истории можно было сказать как об «уроке», ею не надо «болеть» - ее просто надо знать и трезво оценивать. И касается это даже не столько авторов новейших разоблачений, сколько их бурно реагирующих на подобные провокации читателей. Ведь история точно так же не нуждается в защитниках, как не боится обвинителей. Поскольку история, к счастью, не судебный процесс.