В этот раз я ехал в Берлин по немного странному, с точки зрения географии, маршруту. В Украине никто даже не помышлял о завершении празднований, и я едва не силой оторвал себя от традиционных щедрот старого Нового года. Привычно доехав на ночном автобусе до Варшавы, я взял курс на Вроцлав, где провел следующие три дня и ночи. В Варшаве было холоднее, чем во Франковске, во Вроцлаве холоднее, чем в Варшаве. Складывалось впечатление, что холод двигается с востока на запад по тому же маршруту, но слегка опережает меня. На третий день моего пребывания во Вроцлаве знакомые поляки начали все активнее муссировать тему минус тридцати в Москве. Я убеждал их, что они ошибаются. Завтра я буду лететь не в Москву, а в Киев. Там всего лишь минус двадцать пять.
Так оно и было. Три дня в Киеве запомнились концертом «Братів Гадюкіних», повсеместным падением замерзших на лету птиц, групповыми перебежками из одного питейного заведения в другое, небывалыми ранее количествами горячего чая с коньяком и солидарным отказом таксофирм присылать машины по вызову. Их логику я понял в ночь с пятницы на субботу, когда мост Патона превратился в своеобразный вернисаж разбитых автомобилей под открытым небом. Благодарю судьбу — мы как-то доехали.
В ночь с воскресенья на понедельник я снова был во Вроцлаве. Минус двадцать три, торжественно констатировал местный таксист во втором часу ночи на вокзале. Я победоносно ответил, что приехал оттуда, где минус двадцать пять. Завтра у нас будет минус двадцать шесть, не сдался таксист. Но завтра я должен был быть в Берлине. Мне почему-то казалось, что там тепло.
Назавтра выяснилось, что по всей Польше опаздывают поезда. Хорошо, что они хоть как-то едут, возмутилась моему вопросу пани из справочного. Таким образом, в Берлин я прибыл не в 18.00, а в 20 часов с минутами. Было минус семнадцать. Для меня ничего особенного. Но это для меня. Подходя к дому, в котором живу, обратил внимание, что местного Бомжа нет на месте. Обычно в такое время он уже готовится к своему странному сну стоя. Там есть пять или семь ступенек к двери бывшей железнодорожной станции Шарлоттенбург. Как правило, Бомж прислоняется к ним сбоку и кладет голову на самую высокую, так и спит. Но сейчас его не было. Оставалось надеяться, что специальные городские службы забрали его с мороза и отвезли в какой-нибудь отапливаемый приют, где он как раз ужинает теплой капустной похлебкой.
Едва переступив порог своей квартиры, я запустил компьютер и стал читать письма, которых за последние дни нападало катастрофически много. Половина из них поступила от разных берлинских знакомых, поздравляющих меня с возвращением. Во всех без исключения письмах присутствовал мотив неслыханных в Берлине морозов. Все без исключения берлинцы пытались шутить в том духе, что теперь я должен чувствовать себя в их городе «действительно как дома». Они делали это не сговариваясь. Так уж устроено их мышление — не сговариваясь шутить по одному и тому же поводу.
Среди прочих писем я нашел и пригласительный билет на завтрашнее джазовое чтение ирландского поэта Мэтью Свини в клубе b flat, Розенталер Штрасе, 13. Мэтью Свини становится постоянным персонажем этих моих заметок. Я о нем уже писал. Я о нем еще, возможно, буду писать.
В 21 час на следующий вечер я шел по Розенталер Штрасе, чтобы послушать, как Мэтью Свини прочитает свои «не лишенные многочисленных деталей повседневности и черного юмора» стихи в сопровождении саксофона и баяна. Я шел фактически по вымершему городу. В такое время берлинский центр города — Митте — обычно только начинает жить. Но в этот раз мороз позагонял всех в помещения. Люди прятались как могли — они набивались в забегаловки, клубы, кинотеатры, театры и филармонии, во всевозможные поры, дыры и скважины, они проходили сквозь стены и соглашались на все — на джаз и фламенко, на сальсу и ламбаду, на казачок, на балкан-бит, на Бранденбургские концерты, на «Моцарта на трапеции», на танец живота, на ансамбль японских дао-барабанщиков, даже на шотландских теноров, даже на Большой-Дон-Козакен-Хор они соглашались!
Ибо надо же, черт побери, что-то делать с этой жизнью посреди единственного и неделимого холода мира.