Бертиен ван Манен, голландская фотохудожница, прислала свой новый альбом. Мы с ней никогда не виделись, и я даже не знаю, какого она возраста, но она очень хотела, чтобы я написал к этому альбому что-то вроде предисловия. Всю весну я прожил с ее избранными работами, переданными ею на двух компактах. Написание статьи к альбому стало равнозначным поиску ответа на один простой вопрос: почему мы фотографируемся?
Иногда мне кажется, что ответ так же прост: потому что человеческая жизнь одна, и она проходит.
Например, два года службы в армии были ужасной кражей самых лучших, самых молодых времен. Оставалось радоваться, что это все-таки советская, а не царская армия, где все это продолжалось бы не два года, а целых двадцать пять.
Но, с другой стороны, для большинства из нас проклятая военная служба стала фактически единственным событием всей жизни. В 20 лет ты возвращался на так называемую свободу, шел работать, скажем, на тракторе в какой-нибудь колхоз, в 21 год женился, в 22 у тебя появлялся первый ребенок и — все, больше ничего, только работа, водка, быстрое старение, дети, жена, рутина, семья. Мне неоднократно встречались эти типы — они и в 40 лет, и в 50 рассказывали только о службе в армии, как это все с ними когда-то было. Потому что о чем им еще было рассказывать?
На одной из фотографий, сделанной весной 1984 года в лесу под Гайсином, я вижу таких шестеро (седьмой я сам). Молдаванин Валера Карп, нехитрый и выносливый крестьянин-виноградарь. Узуров (как его звали — Рашид?), представитель ранее мне не известного малого народа дунганов, низкорослый, вертлявый и ловкий. Рядом с ним еще один азиат — Толя Садыков, уйгур, всегда сексуально мечтательный. Потом россиянин Костюшин, невыразительный и туповатый. За ним чеченец Шидиев, так же, кажется, Рашид, хоть, возможно, Абдурашид — абсолютный бунтовщик даже в условиях армейской неволи. И, наконец, литовец Дапкус, тоже крестьянин, водитель бензовоза с умом семилетнего ребенка. Мы стоим на вершине ракетного хранилища, под нами — стратегическая пропасть советской военной угрозы, наши торсы оголены, мы вооружены до зубов АКМами и свежими цветами. Именно так мы стояли в тот день в том лесу той весной.
Но где вы сейчас, мои друзья по неволе? Всем вам нынче должно быть немного за сорок — возраст, достаточный не только для того, чтоб устать от жизни. И в самом деле — почему бы не предположить, что половины из вас уже нет среди живых? Что маленький дунган Узуров уже с десяток лет как зарезан на окраинах китайско-казахской границы во время очередной разборки между наркокурьерами? Что вечно заторможенный Костюшин уже давным-давно скончался от белой горячки в психушке своего родного города Тула? Что чеченский боевик Шидиев все же подорвался на поставленной российским спецназом мине или подорвал себя сам — в средине 90-х, в начале 2000-х или, скажем, позавчера?
И все, что нас, ныне живых и мертвых, навсегда связало вместе, — эта глуповатая армейская фотография, сделанная на память.
Память является абсолютной ценностью. Фотография является вместе с тем и способом, и целью — остановленным сгустком времени, которое, как известно, остановкам не поддается. Фотография является фактическим отзвуком фаустовского крика души. Иногда, когда фотограф просит нас сказать cheese, мне кажется, что я произношу Jesus.
Бертиен ван Манен объездила множество стран мира для того, чтобы сделать фотографии. Ей приходилось входить в помещения и в души, а также в помещения душ и души помещений. Это было исследование фотографии в интерьере — если под «интерьером» понимать нечто большее, чем просто «помещение», — например, человеческую средину, сердцевину.
Результатом ее вторжений стал чрезвычайно важный — прежде всего своей наивностью — вывод: на самом деле мы никуда не исчезаем. Достаточно лишь собраться с силами и удачно расположиться перед камерой — в униформе, свадебном платье, балетных пачках, охотничьей шляпе, солнцезащитных очках, на фоне весеннего леса, на пляже, на танцах, на корриде, с впервые и в последний раз одетым галстуком, с братом, сестрой, мамой, мачехой, с любовником и мужем, с тромбоном и контрабасом, с любимой игрушкой, с любимой собакой, с диктатором, тоже любимым, перед первым причастием, перед последним ревом трубы, перед входом в крематорий...
Нас предупредили: «Смотрите сюда, сейчас оттуда вылетит птичка!» — и это обязательно случается, птица каждый раз вылетает из своей клетки, а мы остаемся улыбающимися (cheese!) и вечными (Jesus!).