Из моих окон хорошо просматривается кафе «Доллингер». Например, сейчас, когда я пишу эти строки, а на дворе окончательно потемнело, оно сумрачно светится изнутри, и я могу наблюдать за его посетителями, плавным скольжением официанток, мерцанием свечек на столиках. Отдельным сюжетом для моих наблюдений могли бы стать поцелуи. У людей, встречающихся в кафе, привычка целоваться — в начале и в конце, при прощании. Они целуются по-западному, то есть дважды и троекратно. Мои окна и балкон расположены через дорогу напротив, при этом я живу на втором этаже и потому смотрю на кафе «Доллингер» немного сверху. Если представить, что в действительности это не кафе, а театр, то я зритель из первого балконного яруса. Так оно, пожалуй, и есть.
Это Шарлоттенбург, когда-то популярно-богемный участок Берлина, его западного сектора. Кафе «Доллингер», которое я постоянно вижу из моих окон, на самом деле первое в целой цепи такого рода учреждений: «Доллингер», «Оранж», «Леонгардт», «Лентц» (последнее почему-то самое культовое), потом еще какой-то итальянец. В 60-е годы этот уголок свободного города никогда не засыпал. Упомянутые кафе были открыты фактически круглые сутки, рядом с круглосуточным кинотеатром. В три часа утра можно было пойти на новый фильм Антониони, после чего вернуться в кафе. Сегодня это лишь легенда: за последние тридцать-сорок лет Шарлоттенбург не только постарел, но и существенно обуржуазился, поэтому никто уже не засиживается в его барах до утра. Единым воспоминанием о мятежных интеллектуалах 1968 года является традиция подавать завтраки до шести вечера. Университетские леваки, изнуренные всенощными дискуссиями, традиционно спали до позднего полудня.
Я никогда еще не видел хозяина помещения, в котором живу. Говорят, будто в течение многих лет он сидит где-то в Африке. Если не ошибаюсь, он ученый-экономист, при этом — здесь я уж точно не ошибусь — марксистского направления. В его домашней библиотеке — не только произведения отцов-основателей в 43 томах, но и несколько изданий «Капитала» на разных языках (французском, португальском), несколько биографий Маркса (Франц Меринг, Рихард Фриденталь и др.), произведения Бебеля, Бухарина, Лукача, «Вступление к изучению Маркса, Энгельса и Ленина», «История Коминтерна», разная не известная мне политэкономическая ересь, а также шеститомник Мао Цзэдуна и Коран в немецком переводе. В общем — сотни книг, альбомов, атласов (последние сделали меня просто счастливым, особенно «Новый исторический атлас мира» с его 600 цветными картами и указателем из свыше 20 тыс. ссылок).
Хозяин помещения, вне всякого сомнения, является «человеком 68-го года». «Черный обелиск» Ремарка у него не просто зачитан — он весь в закладках и карандашных пометках. Кажется, у него есть все романы Ремарка. Четырехтомник Жоржи Амаду на языке оригинала у него почему-то разъединен — каждый том на другой полке. Кроме того, он недвусмысленно любит социологию и культурную антропологию, у него есть «Средиземноморье» Фернана Броделя в трех томах и «История частной жизни» в пяти. Странно, но я не вижу ни единой книги, написанной им самим. Хотя я все равно убежден в том, что он пишет какие-то книги, например, по теории катастроф.
Его фонотека состоит из нескольких сотен виниловых пластинок, которые все равно не на чем слушать. В этой фонотеке не могло не быть Баха, Стравинского и Прокофьева. Само собой, в ней есть Джениз Джоплин, несколько первых альбомов «Роллинг Стоунз». В ней нет «Битлз», но много Джона Леннона — конечно же, прежде всего Imagine. В ней также наличествует двойной альбом Виктора Хары, чилийского коммунистического барда, замученного людьми Пиночета.
Кроме того, в этом помещении много современной африканской живописи. Изображенные на картинах уличные сцены свидетельствуют о том, что это франкоязычный-негритянско-мусульманський мир, Нигер или Мали, например. А еще в одной из комнат стоит деревянный жираф — в уменьшенном виде, метра полтора в высоту, хотя при таком высоком потолке мог бы поместиться и настоящий.
Иногда я не знаю, что делать с этим исполинским пространством, и начинаю ездить по нему на велосипеде. Иногда же я часами наблюдаю за кафе «Доллингер» — до тех пор, пока в нем не задуют последнюю свечу.