В полку большой российской словесности и в ряду «шестидесятников» — потеря весомая, невосполнимая.
Не стало Беллы Ахмадулиной.
Поэта, несомненно, только с большой буквы. Хотя чаще она и ассоциировалась с причудливым изломанным образом «поэтессы» — хрупкой прекрасной дамы, случайно заглянувшей к нам, циникам, из рафинированных салонов Серебряного века.
Умерла в машине «Скорой помощи» 29 ноября. Практически до последнего вздоха с ней рядом был преданный муж, художник Борис Мессерер.
Он и озвучил скорбный итог: «Смерть наступила вследствие сердечно-сосудистого криза…» (1937—2010).
Но если говорить не о кризе, а о кризисе, — именно этот «образ» совершенно не вязался уже с поэтическим творчеством Ахмадулиной.
У иных — поэтическая деятельность, у нее — только творчество.
Кризисы, должно быть, у тех, кто не поспевал за решениями партсъездов, не смог приноровиться к бандитским реалиям 90-х или ассимилировать в коленопреклоненном экстазе с холуйскими 2000-ми (заняв в каком-нибудь «совете» должность пожирнее). А какой кризис мог бы быть у Беллы Ахатовны Ахмадулиной? Если любой предмет из окружающего ее мира — уже для нее многомерный поэтический образ! Стол, свеча, кровать, метель. Все, что угодно. Все разрасталось у нее до неуправляемых метафор и неожиданных символов. Едва ли не вселенских.
…Частное и космическое переплавлялось в ее концентрированных поэтических строфах. Из которых, кажется, если и вынешь одно звено — так сразу вся архитектоника и разрушится.
Ее строки спаяны. Омыты женской нежностью. Оплаканы вневременной философичностью.
Не можется… Нет сил… Я отвергаю участь
Явиться на помост с больничной простыни.
Какой мороз во лбу! Какой в лопатках ужас!
О, кто-нибудь, приди — и время растяни…
Эта ее боль — не только физическая, но, кажется, и нравственная тоже:
Так дурно жить, как я жила вчера…
В пустом пиру, где все мертвы друг другу.
И пошлости нетрезвая жара
Свистит в мозгу по замкнутому кругу…
Как будто — о сегодня. О сейчас. О нас.
Творя под звездою «Марины», она все равно сверкала звездой самоценной — Беллой. Ни на кого не похожей.
И, как известно, знаменитые поэты второй половины ХХ века не скупились ей на поэтические мадригалы.
Булат Окуджава:
«Чувство собственного достоинства — вот таинственная стезя, на которой разбиться запросто, но с которой свернуть нельзя…»
Естественно, о ней. Никогда не терявшей этого «чувства». Большой гулкий мир мог полыхать разнообразными политическими зарницами, отдавать грохотом канонады, а она, забившись в переделкинский угол, жила наедине с ним — с этим чувством собственного достоинства. И ни за одну строку ей никогда не было бы стыдно. Ни на «том», ни на этом свете.
Геннадий Шпаликов:
Вижу четко и нечетко —
Дотянись — рукой подать —
Лето, рвы и этой челки
Красно-рыжей благодать…
И правда, знаменитая ахмадулинская челка, как ахматовская «темная вуаль» — важный штрих к портрету большого поэта и незаурядной женщины, совершенно обворожительной. С голосом хрустальным, часто срывающимся: «Мой голос словно снег вам упадает в ноги. И он умрет как снег… И обратится в грязь…»
Андрей Вознесенский посвящает в 1972 году:
Я бросал тебе в ноги Париж,
Августейший оборвыш, соловка!
Мне казалось, что жизнь — это лишь
Певчей силы заложник…
Вознесенский, Нагибин, Кайсын Кулиев, Евгений Евтушенко, Борис Мессерер… Лучшие певцы — не лучшего времени — навеки у ее ног. И слушатели — тоже. В конце 90-х ХХ века она приехала в киевскую оперу с поэтическим вечером. Зал был забит. И неземное эфирное существо робко восходило на сцену… «Так мне в угоду вам легко взлететь на сцену! Не верьте мне, когда я это говорю». Думалось, что даже от вспышки софита она дрогнет, пошатнется — и упадет прямо на наших глазах! Но вот она стала у микрофона. И откуда взялась эта сила, эта власть. Уже зал стал обладателем чувства какой-то вселенской «невесомости», застыв в ее власти, покорившись ее великой поэтической силе. Стихи лились — как горные реки в Грузии. Которую она так любила и жила ею даже во снах. И о чем бы ни писала — о России, о Грузии, о суетном, вечном — никогда не «конструировала» поэтический слог или ритм. Казалось, это лилось из сердца. Отдавало отблеском из вечно увлажненных ее глазниц...
Потом я вспомню, что была жива,
Зима была и падал снег, жара
Стесняла сердце, влюблена была —
В кого? Во что?..
В людей. В мир. В свое Переделкино. В Пастернака, которого не предала. В Высоцкого, в которого верила. В Шукшина, у которого снималась. В дочерей, которые унаследовали хрупкость и силу.
В слово, магию из которого извлекала…
Кто знает — вечность или миг
мне предстоит бродить по свету.
За этот миг иль вечность эту
равно благодарю я мир.
Что б ни случилось, не кляну,
а лишь благословляю легкость:
твоей печали мимолетность,
моей кончины тишину.
Написано ею ровно полвека назад.
А кажется — будто только позавчера.