ОЛЬГА БОГОМОЛЕЦ: «ДЛЯ СЧАСТЬЯ МНЕ ДОСТАТОЧНО КНИЖНОЙ ПОЛКИ, ДОЖДЯ ЗА ОКНОМ И ГОЛОСА В СОСЕДНЕЙ КОМНАТЕ»

Модный и читаемый ныне не только в интеллектуальных кругах Милорад Павич написал: «Я думаю, что счастье передается по наследству и его можно завещать». Можно ли завещать талант, любовь, умение видеть прекрасное в обыденной действительности? Кто знает? Перед вами история династии Богомольцев, в которой самым известным, благодаря собственному таланту, является академик Александр Богомолец. Его правнучка Ольга тоже врач. Что же определило ее судьбу — фамилия или собственный талант? Решайте сами…

«Золотая молодежь мне была неинтересна»

— Я врач в пятом поколении. И сколько себя помню, всегда хотела стать доктором. У родителей сохранились большие магнитофонные бобины, на которых записан мой голос. Мне было тогда три года, я еще половину букв не выговаривала, но уже играла только в доктора. Думаю, это было связано с тем, что мама работала на «Скорой помощи», затем в Институте сосудистой хирургии. Нам домой постоянно кто-то звонил, мы бежали — кого-то спасали. Куда бы мы ни ехали, у мамы всегда был с собой чемоданчик с лекарствами. Она всех старалась вылечить. Посему в плане выбора профессии меня сомнения не посещали. Максимум отклонения — ветеринарный врач. Дело в том, что наш дом был расположен за парком, который сажал Александр Александрович Богомолец и в котором он, собственно, и похоронен. Дальше — Институт физиологии. Рядом с институтом был виварий, где жили зверушки. По парку ходил ослик, гуси, а в самом виварии обитали коты, собаки, змеи, лягушки. Я никогда не приближалась к этому сооружению — обходила его стороной. Ощущение того, что там сидят животные, над которыми, как мне казалось, издеваются, было ужасным. Теперь только понимаю, что это делалось во благо человечества. А тогда коты и собаки, замазанные зеленкой, с бритыми головами и торчащими в разные стороны электродиками вызывали во мне жалость. Помню, как клялась себе, что никогда в жизни не причиню боли ни одной зверушке. Мне хотелось прокрасться ночью в этот жуткий виварий и открыть окошки, чтобы все животные убежали. Но не сложилось. Как ветеринар хотела лечить только лошадей, а никак не коров, на что родители сказали: «Знаешь что, дорогая! Либо ты лечишь всех, либо ты не ветеринар».

Сколько себя помню, никогда не вела себя как профессорская внучка. Ездила во все колхозы, во все стройотряды, причем с удовольствием. Как-то так получилось, что золотая молодежь, к которой я, собственно, и принадлежала, мне была неинтересна. Богемный образ жизни меня никогда не прельщал. Мне нравился запах дыма и песни под гитару. Вообще, мне всю жизнь приходилось быть правильной. То есть я никогда не прогуливала ни уроки, ни лекции, если меня вызывали, то отвечала лучше всех, и не потому, что боялась уронить честь фамилии. Нет! Просто круг «доброжелателей» был настолько широк, что стоило мне минимально отклониться от «курса», об этом немедленно докладывали бабушке или маме. Я приходила домой, мама открывала дверь, смотрела на меня пристально и говорила: «Мне уже звонили». Со школьных времен мне казалось, что на меня никто не смотрит как на индивидуальность — на меня все смотрят как на продолжение знаменитой фамилии. Такая трансформация ощущения династии. Когда в школу приезжала делегация, краем уха я всегда слышала: «А у нас учится правнучка Богомольца». И все смотрели на меня как на экспонат, и при этом не имело значения, как я выгляжу и как меня зовут. Было очень обидно, просто до слез. Хотелось доказать, что я не просто правнучка и внучка и могу что-то сама. Наверное, поэтому в медицине всегда иду в ту сторону, где еще никто не был. Интересно все неизведанное, да и зачем идти туда, где уже кто-то есть? Особенно быстро иду к цели. И еще очень не люблю обижать людей. Для меня вопрос конкуренции весьма болезненный, вместо того, чтобы обойти, я уступаю дорогу или иду туда, где вообще никого нет.

По-настоящему я почувствовала, что принадлежу к династии, к которой не все относятся восторженно, когда окончила институт. И это было, пожалуй, самое трагическое время в моей жизни. Но уж так у меня складывается, что все отрицательные моменты всегда оборачиваются положительными. На шестом курсе я родила сына. Были очень трудные роды, долго лежала в реанимации. Государственные экзамены сдавала с торчавшими из меня трубочками. Это был ужас. А за три дня до распределения позвонил комсорг курса и сказал, что меня не распределяют. Необходимо вмешательство родителей. Просто кто-то из высокопоставленных чинуш захотел, чтобы Богомольцы пришли к нему на поклон. В субботу состоялся семейный совет, и родители постановили, что никто никуда ходить и просить за меня не будет. Я жутко обижалась, чувствовала себя всеми покинутой. Это теперь я понимаю, что родители поступили правильно, а тогда мне было очень трудно. В итоге меня так никуда и не распределили. Три дня проревела от безысходности. Шесть лет тяжелого труда — и ничего в результате. Ведь родители меня воспитывали очень строго. По субботам, когда у всех был выходной, я ходила к маме на работу. В то время она была главным детским патологоанатомом. Начиная со второго курса я брала у нее практические уроки. Она ставила меня рядом с собой и рассказывала: «Вот смотри, этот врач то-то и то-то недоучил, а этот — то-то и то-то не выучил». Это была самая лучшая школа. Именно тогда я поняла, что значит брать на себя ответственность за чужую жизнь. Врач не имеет права нигде дать слабинку. В общем, мои родители никуда не пошли, и я осталась без работы. Домашние сказали: «Сиди пока с ребенком. Потом будет видно». Через четыре месяца мне позвонил декан нашего факультета — я благодарна ему по сей день — и сказал, что поможет решить мой вопрос через Москву. И меня направили в Институт усовершенствования врачей.

Я никогда не была ни в какой аспирантуре — все время работала, защитила кандидатскую, потом уехала учиться в Америку. Тоже совершенно удивительным образом и без чьей-либо помощи. Один доцент нашего института однажды принес приглашение на Всемирный конгресс дерматологов. Это было в то время, когда рубль равнялся доллару. Все мы дружно посмеялись — все равно поехать не было никакой возможности. А я отправила на этот конгресс тезисы своей кандидатской диссертации. И забыла. Через несколько месяцев пришел ответ: мои тезисы приняты, и меня приглашают приехать на конгресс. Мне было очень приятно, но в то же время я прекрасно понимала, что со своей зарплатой в 110 рублей поехать никак не смогу. Написала, что буду признательна, если они напечатают мою работу, потому что не могу заплатить за ее публикацию и приехать из-за тяжелой экономической ситуации тоже не могу. А полтора месяца спустя пришло еще одно письмо — на гербовой бумаге, с печатями, — в котором сообщалось, что при конгрессе действует комитет помощи развивающимся и слаборазвитым странам и мне, как представителю оной, выделены деньги на поездку. Это письмо я скомкала и бросила в урну, потому как смириться с тем, что я представитель малоразвитой страны, никак не могла. Чувствовала себя оскорбленной до глубины души. В то время у меня была комнатушка на улице Саксаганского. Я там занималась научной работой и убирала сама. В общем, бумажка пролежала в мусоре три дня, потом скрепя сердце я ее оттуда вытащила, разгладила и решила, что, наверное, надо ехать. Другой возможности может не представиться. И взялась оформлять документы. Мне отказали в визе один раз, потом второй. Думаю, из-за того, что я была разведенной женщиной с ребенком. Но вскоре поехала в Москву, а там как раз проходил фестиваль украинской культуры. Мы пели в американском посольстве. После концерта я поговорила с консулом, и прямо в Москве мне открыли визу. Так я впервые попала в Америку. Мне там дали стипендию, платили 50 долларов суточных. У меня был выбор: заплатить 250 долларов за прощальный банкет или за курс лекций Бернарда Акермана, одного из самых известных в мире дерматопатологов. Подумав, решила учиться. Прослушала курс лекций Акермана и получила предложение приехать к нему на учебу в Институт дерматопатологии. Обучение у него стоило тогда 800 долларов в неделю, он дал мне приглашение на год бесплатной учебы. Но еще два года у меня ушло на то, чтобы найти себе жилье. В итоге мне оплатили место в общежитии на территории университета. На еду у меня уходило 20 долларов в неделю. По воскресеньям позволяла себе сходить в «Макдональдс» и купить картошку за 99 центов. Приносила ее домой, варила к ней сосиску — и пировала! Когда у нас начали открываться первые «Макдональдсы» и народ валом туда повалил, я этого не понимала. А на бананы до сих пор без отвращения смотреть не могу. Потому что там их можно было есть сколько угодно. Вообще, если никуда не ходить, питаться дома макаронами, молоком и овощами, то вполне реально было прожить на 20 долларов в неделю. Еще по субботам-воскресеньям ездила с концертами, чтобы немного подзаработать и отправить деньги домой. Ведь у меня сын остался с родителями. Хотелось их поддержать. Благодаря этим концертам объездила все Соединенные Штаты.

Семейные предания

— Для меня история нашей семьи начинается не с прадеда Александра Александровича, а с его матери Софьи Богомолец. Я перед ней преклоняюсь — удивительная женщина была, огненная. Она возглавляла Южнорусский рабочий союз, ее арестовали, и она родила своего сына Александра в Лукьяновской тюрьме. Мои друзья шутят: «Ольга, эта тюрьма — твоя генетическая родина».

Софья была из дворянской семьи. Так что у нас есть семейный герб и имение, где сейчас живут другие люди. Я ездила туда с сыном: хотела ему показать этот дом и сама посмотреть. Но мы даже не заходили внутрь — не хотели беспокоить жильцов. Там живут восемь семей. Так вот, когда моя прапрабабка была в тюрьме, ей достаточно было отказаться от своих взглядов, и ее выпустили бы. Тем более что за нее просил сам Лев Толстой. Но она не пожелала этого сделать. Рожала в тюремном госпитале. Через пару недель ее вместе с ребенком перевели в камеру. А потом ребенок оттуда исчез. Оказалось, что его отдали отцу Софьи. Малыш воспитывался в фамильном имении. А через четыре года из ссылки вернулся его отец Александр Михайлович и забрал мальчика к себе. Он был земским врачом и, собственно, основоположником нашей медицинской династии. Несколько лет он добивался, чтобы ему разрешили поехать к жене в Сибирь. Дождавшись положительного решения, он по этапу вместе с маленьким ребенком полгода добирался на Кару. Когда они приехали, Софья умирала от туберкулеза. Маленький Саша видел свою мать только три дня. Долгое время в семье сохранялся томик «Кобзаря», который Софья обшила тюремной мешковиной и вышила на ней василек. Похоронили ее в Сибири. А Александр Михайлович прожил долгую жизнь, более 90 лет, но все эти годы не смотрел ни на одну женщину. Для него жена осталась идеальной, святой и единственной. Вот такая история любви.

Софья Богомолец оказала большое влияние на жизнь Александра. Хотя он видел ее только три дня, рассказы отца, который любил ее безмерно, помогли ему лучше понять мать и сильнее полюбить.

— А деда вы помните?

— У Олега Александровича был феноменальный музыкальный слух и огромная фонотека. Большие шкафы от пола до потолка, забитые пластинками. Мне тогда казалось, что он мог напеть любую арию, симфонию, сонату с любого места. Причем насвистывал их совершенно идеально, не фальшивя. И еще прекрасно распознавал голоса птиц. Помню, как он стоял на балконе, а я в это время пробегала мимо. Он меня окликнул и говорит: «Вот, слушай, это такая-то птица». А я была очень непоседливым ребенком, у меня никогда не было времени, чтобы остановиться. Я подумала: а, потом как-нибудь остановлюсь и послушаю. В итоге мне сейчас этого так не хватает! Накупила себе кучу кассет и дисков с голосами разных птиц. Пытаюсь все это познать и корю себя: ну почему я тогда не остановилась и не послушала?

— Дом Богомольцев часто посещали известные люди. Кто вам запомнился?

— Академик Лаврентьев и Святослав Рихтер. У нас был рояль, и Рихтер на нем играл и даже подписал клавиши сбоку. Еще помню, у него были такие старые-старые очки. Когда он играл, я все переживала: вот сейчас очки упадут. Замечательные были люди — очень веселые, очень доброжелательные, очень светлые.

— Что в вашей семье передается из поколения в поколение, конечно, кроме профессии?

— Я думаю, что дух. Жизнеутверждающий и революционный.

— Кем будут ваши дети?

— Средняя дочка — искренняя, сердобольная, ласковая и сопереживающая. Всегда говорит: «Я буду маме помогать». Еще она, так же как я, не любит играть в куклы. Младшая тоже говорит: «Ладно, и я буду маме помогать иногда». А потом — бабушке: «Ты знаешь, я Катю обманула, я все-таки стану балериной». Сын — революционер по природе, поэтому думаю, чем бы он ни занимался, добьется успеха в любой области. Хотя он не отказывается от мысли стать врачом, не знаю, насколько это будет ему в радость. Для меня самое главное не то, чтобы дети стали медиками, а чтобы они умели радоваться и быть счастливыми. Объясняю им, что все дается нелегко, но если очень стараешься и идешь к своей цели, все получается.

— Как вам удается все совмещать? Вы и врач, и бард, и мама троих детей?

— Это не я совмещаю. Это совместил кто-то другой. Я просто все это претворяю в жизнь. Петь я стала очень поздно и никогда не думала, что сама буду сочинять песни. Конечно, родители очень любили музыку и часто пели украинские народные песни, русские романсы. В общем, на этом выросла. А пишутся песни, в основном, когда мне плохо. Для счастья мне достаточно книжной полки, дождя за окном и голоса в соседней комнате.

— Есть ли у династии Богомольцев свои традиции?

— Знаете, жизнь настолько сложна — была и война, и время, когда учение Александра Александровича объявили лжеучением, а его самого считали врагом народа. Посему особых традиций нет. Наш дух закалился. А внешние атрибуты всегда условны. Был круглый стол — вся семья садилась за круглый, был квадратный — садились за квадратный. Остались вещи, портреты, книги, письма, архивы, любовь, уважение, герб.