«Давайте в мир былого мы дверь приотворим» из записок киевского студента-медика военных лет

Часть своей реальной жизни человек живет в воспоминаниях.

Е.Баратынский

Согласимся, читатель, с призывом поэта, вынесенным в заголовок этого очерка, посвященного сверстникам и тем, с кем судьба свела меня в годы минувшей войны и в первые послевоенные годы. В своей недавно вышедшей книге «Слово об alma mater» я привел утверждение Фрэнсиса Бэкона о том, что «память — это история». И действительно, пока прошлые события, а с ними и имена тех, кто был их участником, сохраняются в нашей памяти, в повествованиях и воспоминаниях о пережитом, они будут пребывать в нашей с вами истории, столь, казалось бы, сегодня уже далекой, а в сущности — совсем близкой. Об этом я размышлял и в прежних своих книгах. Там же, повествуя о выпускниках и предшественниках, вышедших из стен нашей общей alma mater — старейшего и почитаемого в стране Киевского медицинского института, аббревиатура названия которого — КМИ — остается для нас неповторимой и волнительной, — я напомнил слова покойного друга академика Владимира Фролькиса о том, что воспоминания связывают настоящее с прошлым. А еще одному из разделов своей книги, названному «Памятные имена», предпослал строки из издания, вышедшего к 150-летнему юбилею КМИ. Это светлые, проникновенные строки, побуждающие к чувству глубокой признательности, которое испытываем всякий раз, вспоминая своих товарищей по учебе и почитаемых учителей — носителей столь же светлых имен. Вот эти строки:

Текут в реке истории года,

Смывая все, что суетно и бренно,

Но alma mater неприкосновенно

Святые имена хранит всегда.

Прежде всего, думается, слова эти относятся к именам тех, кто пережил годы минувшей войны — безжалостной и страшной, но в то же время незабываемой и не без светлых дней. Ведь пережитое военное лихолетье было не только временем поражений, горя, страданий, а и школой испытаний человеческого достоинства, мужества, преданности.

Имена, которые всегда с нами

Предлагаемый читателю очерк — продолжение воспоминаний автора и одновременно дань памяти верной и многолетней дружбе с теми, о ком здесь пишу, их деяниям, устремлениям, чаяниям — оправдавшимся и, увы, несбывшимся. Многих из них уже нет среди нас, другие, к великому счастью, здравствуют.

В кратком очерке могу поведать только о некоторых из них и лишь отрывочно о тех примечательных эпизодах, которые, надеюсь, запомнятся читателю. Но прежде приведу имена тех, кто наиболее известен в среде выходцев из КМИ как достойно прошедшие жестокую школу войны. С горечью наблюдаю, как с каждым годом все меньше остается ее участников, среди которых и те, кто в 1941-м оборонял родной Ки­ев, и те, кто в 1943-м его освобождал. Увы, немногих могу назвать сегодня из числа своих сокурсников по институту, кто в том далеком 1941 году рыл на окраинах города окопы и устанавливал заграждения. И все чаще приходит мысль о том, что свидетельства, воспоминания, невыдуманные рассказы о самых неожиданных эпизодах тех лет, встречах, неоднозначных впечатлениях следует записывать скорее и побольше. Назову наиболее близкие мне имена бывших военных медиков — моих учителей, давних друзей и товарищей студенческих лет, в последующем коллег по совместной работе в стенах родного института. Это Михаил Коломийчен­ко, Ни­кита Маньковский, Андрей Ромо­данов, Василий Братусь, Иван Ку­рилин, Алексей Федоровс­кий, Иг­нат Матяшин, Василий Миль­ко, Александр Грандо, Анатолий Позмогов, Олег Родзаевс­кий, Александра Тарабан-Сокол, Евге­ний Скляренко, Николай Ситков­ский, Михаил Умовист, Кузьма Веремеенко, Иван Шума­да, Ростислав Шадлун, Юрий Ба­чинский, Григорий Педаченко, Елена Лукьянова, Галина Степан­ковская, Николай Данилевский, Арка­дий Степаненко, Петр и Ни­колай Буйко, Евгений Подрушняк, Алексей Солнцев, Солтан Танин — список далеко не полный. Разве что следует еще включить в него имена трех врачей-генералов, возглавлявших кафедры в КЛШ, а во время войны руководивших медико-санитарными фронтовыми структурами, — Андроника Архиповича Чайки, Нико­лая Ивановича Ищенко, Иосифа Исааковича Ставицкого.

Не могу не вспомнить и своих товарищей по юношеским годам, прошедшим на славной Тара­совской улице и в стенах 44-й киевской школы на Жилянской, где на фасаде старого школьного здания установлена памятная бронзовая доска с барельефом юной под­польщицы Тани Маркус. Толь­ко спустя шесть десятилетий мужественной нашей соученице было посмертно присвоено звание Героя Украины. А из других своих соучеников вспомню сегодня ушедших в 41-м на фронт совсем молодых тогда Г.Кипниса, Л.Ше­решевского, Г.Шурмака — будущих известных литераторов и поэтов, к которым позднее примк­нул еще один мой соученик, ставший поэтом Коржавиным. Недавно прочел о нем, служившем рядовым солдатом в стрелковом полку, в публикации В.Ог­нева. Приведу краткую выдержку:

«Шел 1943 год. В сорокаградусный мороз, получив очередные «два наряда вне очереди», он мыл полы в землянке, покорно опуская негнущиеся тряпки в вед­ро с холодной водой. Делал это своеобразно, поболтав тряпками с полми­нуты, чтобы те намокли и потеряли ломкую упругость, он под дружный храп казармы выплескивал воду на цементный пол и залезал на нары. Там, под мут­ной лампочкой, доставал из-под матраца мятые клочки бумаги и, шевеля толстыми губами, писал стихи. Я ждал его с нетерпением, не спал. Через какое-то время он полушепотом читал написанное или чужие сти­хи. Так я узнал, что есть Чудо...»

В семнадцать лет добровольцем вступил в армию Шерешевс­кий, воевавший разведчиком в составе гвардейских частей легендарных «катюш». Дважды был ранен на фронте Шурмак, вер­нув­шийся домой инвалидом. Суро­вый военный путь прошел чудом вырвавшийся из окружения давний мой друг Григорий Кипнис, впоследст­вии бессмен­ный глава корпункта «Литературной газеты» в Ук­раине. Кто читал его книги и очерки, наверняка помнит рассказ о том, как в помещении кор­пункта во дворе на Большой Подвальной, 10, собирались на посиделки совсем еще молодые, объединенные участием в недавней войне Виктор Некрасов, Леонид Во­лынский, Михаил Пархомов, другие наши земляки-литераторы. Душой этой дружной творческой компании был легендарный киевлянин, автор правдивой книги о войне «В окопах Сталин­града» Виктор Некрасов — Вика, как любовно называли его друзья. «Сильнее всего, — читаем у Кипниса, — остался в памяти праздник 20-летия Победы в 1965 году. Мы решили отметить его как-то особенно, насытив всякой фронтовой атрибутикой. Приготовили светильники из ста­рых снарядных гильз. Нашли оловянные армейские ложки. Но гвоздем програм­мы и самым неожиданным сюрпризом явился огромный, завернутый в несколько газет, чтоб не остыл по дороге, казан с пшенной кашей, заправленной старым салом — его притащил из дома Некрасов.

...То был какой-то особый празд­ник. Господи, как нам было хорошо, какое братство царило за большим «директорским» столом, какие уди­вительные, невыдуманные (упаси, Бо­же!) истории там были рассказаны!». В том же очерке моего друга Григория, кстати, все­гда желанного автора «Зеркала недели», как будет потом написано в некро­логе после его внезапной кончины, были приведены проникновенные слова Виктора Платоновича, обращен­ные к родному городу:
«...Ми­лый, милый Киев! Как соскучился я по твоим каштанам, по желтому кирпичу твоих домов, темно-красным колоннам университета. ...Как я люблю твои откосы днепровские... Разметало нас тогда, киевлян, по всем фронтам, и никто из нас не знал, встретимся ли мы когда-нибудь с киевскими каш­танами и будем ли считать звезды, лежа на днепровских откосах, и возвращаться по затихшему ночному Крещатику. Мне повезло. Я вернулся». Возврати­лись в родной город и многие мои школьные и студенческие товарищи, среди которых О.Буданков, М.Городецкий, Н.Полисский, Б.Эпштейн.

А еще из числа других прошедших войну моих давних друзей-медиков назову Н. Маньковского, А. Ромоданова, О. Роздаевского, М. Умовиста, братьев А. и В.Фролькисов, Р.Салганика,
М.Двойрина. Огромное счастье, что они вернулись, успели затем многое свершить на поприще вра­чевания и медицинской науки. А сколько безвестных, совсем молодых, ничего еще не успевших в этой жизни, ушедших на фронт и так и не вернувшихся с войны?! Имя им — легион! О некоторых узнаем только сейчас, спустя более полувека. Об одном из таких, ранее безвестных моих сверстников, стало известно из короткой публикации М.Кавердинской. Вот короткий пересказ этого неприхотливого очерка. Киев­ский школьник Гриша жил до войны на углу Пань­ковской и Толстого в маленьком дворе (это совсем близко от моей Тарасовской, и сейчас я безуспешно пытаюсь вспомнить, не встречал ли его в те годы в 44-й шко­ле или на той же Тарасовской в гурьбе беспечных мальчишек). Сразу же после начала войны он поступил в летную школу, успешно ее окончил и ушел на фронт. Воевал, как и все, пережив­шие суровое лихолетье и дожившие до его завершения, строил планы на будущее, ждал возвращения в освобожденный Киев. Но не суждено было свершиться дол­гожданным надеждам. В день окончания войны самолет, в экипаже которого со своими боевыми товарищами был наш юный земляк, немцы сбили под Прагой. Жизнь короткая, как мгновенье!.. Еще один драматический эпизод из жестоких будней войны, еще один бывший школьник не вернулся в родной город, где только сейчас, благодаря доброй киевлянке, мы узнали о нем. Вспомнились строки Александра Межирова:

Полумужчины, полудети,

На фронт ушедшие из школ...

Да мы и не жили на свете,

Наш возраст в силу не вошел.

Еще раз мысленно читаю строфы Семена Гудзенко, моего товарища по довоенной Тарасовс­кой, ставшего известным фронтовым поэтом:

У погодков моих нет ни жен,
ни стихов, ни покоя,

Только сила и юность.
А когда возвратимся с войны,

Все долюбим сполна
и напишем, ровесник, такое,

Что отцами-солдатами
будут гордиться сыны.

Ну, а кто не вернется?
Кому долюбитъ не придется

Ну, а кто в сорок первом
пулей сражен?

Зарыдает ровесница,
мать на пороге забьется —

У погодков моих ни стихов,
ни покоя, ни жен.

Эти строфы из стихотворения «Мое поколение». Не помню, когда оно было напечатано. Как писал Григорий Кипнис в своем очерке «Мальчик с моей улицы», многие из стихов нашего товарища по юношеским годам увидели свет лишь через десятилетия после его смерти.

Из хроники Киевского медицинского

Начну с событий летних дней сорок первого года, столь внезапно обрушившихся на студентов Киевского мединститута, равно как и на всех наших сограждан, и повергших родной город в состояние растерянности и тревожного ожидания. Первые дни войны и этот еще не осознанный в полной мере ужас надвигающейся всеобщей беды невольно закрадывался в души каждого из нас. Затем пришло понимание того, что необходимо незамедлительно и сообща начинать дейст­вовать, собраться всем вместе — преподавателям и студентам — и определять дальнейшие шаги. Начались лихорадочные сборы и отправка студенческих бригад на работы по рытью окопов и установке оборонительных сооружений на подступах к городу. Помню, как в Ирпене, вместе со своими преподавателями, тревожно прислушиваясь к еще далеким разрывам и близкому гулу злове­щих самолетов, мы с утра и дотемна рыли траншеи, возводили преграды, увы, себя потом не оправдавшие. Действительно, наивно было полагать, что против могучих танков, приближающихся к Киеву, выстоят наши не очень прочные сооружения. Много лет спустя все мы, участвовавшие в этих работах, были отмечены дорогими для каждого из нас медалями «За оборону Киева». А тогда, признаюсь, особенно, когда город и его окрестности накрывал темный покров душной летней ночи и с малыми про­межут­ками вспыхивали яркие разрывы от смертоносных бомб, а затем доносились до нас звуки этих разрывов, достигших земли, было очень страшно. Хотя это чувство скрывалось за напускным спокойствием не только ребят, но и девушек, только вчера пришедших из студенческих аудиторий. Пройдут годы, и мы прочитаем у Юлии Друниной:

Кто говорит,
что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

За участие во всех этих работах, особенно по отгрузке на фронт военной техники, многие из числа студентов той челябинской поры были награждены медалью «За доблестный труд в Ве­ликой Отечественной войне». А еще за сбор средств на строительст­во боевого самолета «Киев­ский медицинский институт» коллектив студентов и преподавателей был отмечен благодарностью комитета обороны. Суро­вая здешняя осень, встретившая нас после приезда, охватывала нас, непривычных, холодом — все мы, и студенты, и преподаватели, были в летней одежде, не рассчитанной на такую погоду. Темные незнакомые улицы. Суро­вый ритм военного времени. 15 октяб­ря мы — а было нас всего 242 человека — приступили к занятиям. Работал единый факультет, готовивший врачей для фронта. Общежитие выделили в отдаленном рабочем поселке «ЧеГРЭС». На лекции добирались в основном пешком. Особенно остро встал тогда вопрос утепления студентов и преподавателей, предупреждения простудных заболеваний. Мы как бы попали в зиму, минуя украинскую осень. И вдруг наш директор добыл большую партию ватина. В короткие сроки девушки пошили из него телогрейки, а потом и бурки, ведь валенки были пределом меч­таний. Так мы и щеголяли, явно повеселевшие. Но нужны были и зимние шапки. Их выделили из фон­дов города местные власти и передали студенческому профкому, председателем которого я был в то время. Увы, хватило не всем. Упорные многочасовые занятия до глубокой ночи и непрерывные мобилизации — на стройки оборонных заводов, уборку урожая, расчистку железнодорожного полотна в метельные дни и ночи, чтобы на Запад прошли эшелоны с танками. И в череде этих тяжелых и тревожных будней, повседневных учебных занятий, овладения нелегкой врачебной профессией мы всегда ощущали присутствие наших учителей, их тепло и заботу.

Прошел 1942-й. Неимоверное напряжение тыла не прошло даром — посте­пенно страна двигалась к перевесу в военной технике над моторизованными армадами врага. После разгрома армии Паулюса под Сталинградом победный дух Родины ощущался ежедневно. И вот наступил самый радостный в лихорадочном беге тех месяцев день — 6 ноября 1943 года, когда стало известно, что освобожден Киев.

Возвращение

Немного хронологии памятных событий для нынешних и будущих историков — летописцев тех давних военных лет. Уже в середине ноября в освобожденный Киев прибыла инициативная группа института во главе со Львом Ивановичем. 23 ноября состоялось заседание ученого совета, посвященное первоочередным задачам. Главная из них — восстановление родных стен. Ведь институт был разрушен и разграблен. Сгорело здание университета, где до войны размеща­лись 14 теоретических кафедр, были разрушены учебные лаборатории и кабинеты в других здани­ях. Основная клиническая база была выведена из строя. За 20 дней были частично восстановлены аудитория в анатомическом здании и два теоретических корпуса по ул. Пушкинской, 22, и Чкалова, 65, отремонтирован ряд помещений центральной больницы. 13 декабря 1943 года первым среди киевских вузов наш институт возобновил занятия. К этому времени на них присутствовало 490 студентов. Лекции и практические занятия проводили 23 профессора, 26 доцентов, 46 ассистентов. Стране очень нужны были врачи. В конце декабря был произведен набор абитуриентов во вновь работающий КМИ на первые курсы четырех факультетов: лечебного, педиатрического, санитарно-гигиенического, стоматологического. На 1 января 1944 года в институте обучалось 822 студента. А в июле-августе в Киев прибыл из Челябинска основной контингент студентов и преподавателей, среди которых был и наш курс.

Студенты поселились в общежитии «Кубуч» по улице Жертв Революции (потом Героев Рево­люции, а ныне Трехсвятительской). Но прожил я здесь совсем недолго, так как с мандатом дирекции института был командирован в Магнитогорск с заданием получить и отгрузить четыреста металлических кроватей для общежития. Это непростое задание удалось выполнить, и кровати были отправлены в Киев. Очень помогла копия правительственной телеграммы, в которой выражалась благодарность коллективу Киевского медицинского института за сбор средств на строительство самолета для фронта. Среди адресатов значились и фамилии руководителей студенческих общественных организаций.

С сентября 1944 года в КМИ уже обучалось 3302 студента, а в декабре институт (с опозданием на три года) отметил 100-летний юбилей, и именно его празднование осветило и следующие круглые даты — 150 и 160-летие. Удивительно, но мне посчастливилось участвовать во всех торжест­вах, приуроченных к этим знаменательным датам. Перечитываю записки и публикации Льва Ивановича, наших тогдашних преподавателей о военных и первых пос­левоенных годах КМИ и не могу оставаться равнодушным. Ка­кой удивительный, лаконичный и в то же время объемный портрет родного института любов­но и мастерски ими обрисован! Быть может, именно в честь главы нашей alma mater и учителей суровых военных и послевоенных лет должна быть воздвигнута памятная стела перед нынешними институтскими корпусами на проспекте Победы рядом с памятником студентам и преподавателям, погибшим в войне?

Коллективный портрет

Когда сегодня, спустя более полувека, вхожу в конференц-зал старого институтского здания по бульвару Шевченко, 13, то, как и многие мои друзья и коллеги, с волнением смотрю на портреты своих учителей — уникальную галерею истории киевской alma mater. Неповторимые лица — Ни­колай Дмитриевич Стражеско, Ми­хаил Сергеевич Спиров, Алек­сей Петрович Крымов, Макс Моисеевич Губергриц, Андроник Архи­пович Чайка, Борис Никито­вич Маньковский... Среди сонма предшественников и наставников особенно близки мне ученые в области профилактической медицины — Петр Иванович Баранник, Лев Ва­сильевич Громашевский, Алек­сандр Никитович Марзеев, Сергей Степанович Дьячен­ко и, конечно, незабвенный Лев Иванович — всеми любимый и почитае­мый директор нашего института в те далекие сороковые годы, признанный лидер преподавателей и студенчества. На этих портретах — глаза и улыбки моих близких друзей Владимира Ве­ниа­миновича Фролькиса, Андрея Петровича Ромоданова, Константина Ивановича Кульчицкого, Евгения Иг­натьевича Гончарука. Но невольно я вспоминаю другой коллективный портрет, воссоздающий черты славных людей в 160-летней летописи родного вуза. Среди них Ми­хаил Булгаков, гениальный писатель и лекарь с отличием, Ва­лен­тин Войно-Ясенецкий, выдающийся хирург и одновременно архиепископ. Эту картину можно увидеть в музее медицинского университета. И словно слышишь слова Михаила Булгакова: «Город прекрасный, город счастливый». Вот таким, хотя вокруг были руины, предстал перед нашими глазами любимый Киев в начале 1944-го, вскоре после освобождения от фашистских захватчиков. Киев, Киев, как мечтали мы о нем в холодном буранном Челябинске в трудные дни для Украины, когда сводки с фронтов были горьки и неутешительны. Нам виделись его улицы, липы и каштаны, Днепр. Эту ностальгию выразил рано ушедший поэт-фронтовик Семен Гудзенко, которого я знал еще в юношестве, когда мы встречались на любимой Тарасовской — улице нашего детства:

Я родился в этом городе, рос.

Мне не надо в этом городе роз,

Мне не надо в этом городе дач,

Мне не надо здесь
удач и неудач.

Тишины бы мне каштановой
и весны

Я бы начал юность заново, пусть с войны...

Жертвы —
мои братья и сестры...

Так написал, делясь своими впечатлениями о послевоенном киевском процессе над немецкими преступниками, совершившими кровавые злодеяния в оккупированной Украине, украинский писатель Юрий Смолич.

Во второй книге своих «Запоздалых заметок» я уже делился впечатлениями о послевоенных киевских событиях, очевидцем которых был после возвращения в родной город. Одним из таких воспоминаний мысленно встает передо мной запруженная горожанами бывшая Думская площадь в день казни фашистских изуверов. Сейчас одна из публикаций напомнила мне подробности киевского процесса, проходившего в Доме офицеров с 17 по 28 января 1946 года. Именно там, в этом известном здании на углу бывшей Александровской улицы (затем Кирова, ныне Грушевского) и Крепостного переулка двенадцать дней заседал трибунал Киевского военного округа. Как рассказывает автор публикации в «Зеркале недели» (№10, 16 марта 2002 г.) «Киев, январь 1946 года: суд суровый и праведный» Владимир Абаимов, перед судом предстали 15 человек, а рассматриваемое дело насчитывало двадцать два тома. Со слов своего отца Николая Абаимо­ва, одного из следователей, который вместе с другими военными юристами готовил этот процесс, автор поименно перечисляет всех осужденных. При этом он убедительно аргументирует мысль о том, что киевский процесс — поучительная веха в истории прошедшей войны и что преступления осужденных за страшные злодеяния, которые свершались ими в Украине, не имеют срока давности.

Особо привлекло мое внимание и высказывание об этом процессе писателя Юрия Смолича. Я ранее уже упоминал в своих заметках о нем в связи с тем, что его знал и глубоко уважал мой отец (до сих пор бережно храню подаренные отцу Юрием Корнееви­чем книги с теплой авторской надписью), и еще потому, что о его благородстве, человечности и порядочности мне не раз говорил Гриша Кипнис. Впечатления Смолича от увиденного и услышанного на заседании суда военного трибунала мысленно переносят меня в атмосферу тех далеких послевоенных лет, когда в Киеве еще зияли незажившие раны разрушений, а люди с трудом свыкались с мыслью о злодеяниях, творимых пришельцами на их земле, с потерей близких и друзей.

Мне довелось один раз побывать на судебном заседании, получив в институте разовый пропуск. Могу удостоверить, что писатель предельно точно описал обстановку, царившую на процессе.

Барьер... Поблескивает штык на винтовке стрелка. Тысячи глаз устремлены только на них, — зал созерцает их в жутком безмолвии. Я сижу и смотрю на них. Они в десяти метрах. С такого рас­стояния они, пожалуй, и расстреливали свои жертвы. Жертвы — мои братья и сестры, мои сограждане, люди с гордой ненавис­тью — плевали им в морды, или, быть может, плакали, прощаясь со своей прекрасной, зверски оборванной жизнью... Ведь они, эти пятнадцать — это не просто пятнадцать убийц. Они только пятнадцать песчинок из гигантского фашистского смерча...

Вместе с Юрием Смоличем в зале суда находился еще один известный украинский литератор, тогда еще молодой поэт Владимир Сосюра. Приведу гневные поэтические строчки:

«За Бабин Яр прийшла година суду!

За нашу кров, за тьми свавільний гніт,

Це зла потвор і безуму, і бруду

Рука відплати витягла на світ.

Судіть же їх,
судіть в ім’я народу,

Від імені і мертвих, і живих,

Від імені життя
і щастя, і свободи

О, судді праведні, судіть проклятих їх...»

Когда автор упомянутой выше статьи приводит заметки Смолича и эти строки Сосюры, то справедливо комментирует их сле­дующими словами: «Нелишне было бы ознакомить с этими материалами тех, кто ставит под сомнение виновность палачей Бабьего Яра». А еще он особо подчеркивает, что, «знакомясь с документами и материалами судебного процесса, видишь ту патологическую ненависть к евреям, которую демонстрировали гитлеровцы».

Известно ли все это нынешнему поколению? Многие ли вспоминают сегодня уроки киевского процесса, о котором тогда «Киевская правда» писала: «Киев­ский процесс — это явление не только советского уголовного права, но и права международного».

Напомню, что параллельно с судом в Киеве проходил международный Нюрнбергский процесс. На взаимосвязь этих двух событий обратил внимание в своей речи государственный обвинитель А.Ченцов.

Но зададимся вопросом о том, многие ли сегодня знают об этом процессе сороковых годов, осведомлены ли о том, что когда 29 января 1946 года на тогдашней площади им. Калинина (ныне Майдан Незалежности) приговор суда приводили в исполне­ние, там присутствовали десятки тысяч киевлян, встретивших акт справедливого возмездия еди­нодушным одобрением. Я забыл об одной детали, о которой напомнили слова Владимира Абаи­мова. Он пишет о том, что, когда приговор приводили в исполне­ние, то веревка на шее одного из осужденных — Георга Трук­кен­брода, бывшего военного коменданта Первомайска, Коростышева и Коростеня, преступника, про­лившего кровь мир­ных граждан и в других украинских городах, — не выдержала и оборвалась. Я видел это воочию и так же, как отец автора статьи Ни­колай Абаи­мов, убежден, что веревка оборвалась не столько потому, что то был громила под два метра и за сто килограммов, сколько потому, что уж слишком велика была тяжесть его грехов.

Почему я столь подробно воз­вратился к событию, о котором уже ранее писал? Думаю, потому, что мне особенно близка и понятна озабоченность, высказанная в самом конце этой публи­кации. Перечитал концовку статьи несколько раз. Не комментируя эти завершающие публикацию строки — думается, что истина, в них заключающаяся, предельно очевидна, — процитирую автора, учителя киевской средней школы № 295 Владимира Абаимова:

«...Меня не оставляет в покое вопрос, который задают мне мои ученики: почему о киевском процессе ничего не написано в учебниках истории, почему о нем нет почти никакой литературы? А работник одного из киевских музеев (!) мне сказал: «Я даже не знал, что такой процесс был». Эта историческая веха сегодня как никогда нуждается в осмыслении и историко-правовом анализе».

Под этим суждением нашего уважаемого земляка, я уверен, многие мои сверстники готовы были бы сегодня поставить и свою подпись.

Ничто не забыто

Более шестидесяти пяти лет минуло с тех черных дней, что вошли в летопись XX века под незнакомым миру ранее названием «Бабий Яр». А для нас — тогдашних киевских студентов — привычное название этого места на окраине родного города воспринималось как некий идиллический уголок, тихий, почти патриархальный. Виделись в нем зеленые отроги оврагов, солнечные блики, причудливо играющие на листве старых деревьев, уютные поляны, терпко пахнущие полынью. И вдруг, как надрывный истошный крик боли, ворвались в сознание, казалось, все те же, но уже совсем иного смысла слова «Бабий Яр», означавшие кровь, мертвые тела в шевелящейся земле, мрак, поглотивший рвы, ставшие огромной могилой невинно убиенных.

Это страшное открытие захлестнуло нас, возвратившихся в Киев, и вызвало чувство страдания и гнева. Потом мы прочитали горестные и тяжкие строки Людмилы Титовой о Киеве тех дней. Они и сегодня побуждают не только к сопереживанию, но и к раздумью о том, что подобное никогда не должно повториться и что ничто не должно быть забыто.

Ты видишь, видишь, снег идет кровавый,

Идет, и все становится багряным.

Да, и такое снится киевлянам.

И я уже не верю, что когда-то

Была на свете «Апассионата».

Доверительно признаюсь: для меня, как, уверен, и для других поколений выпускников института военных и послевоенных лет, дороги воспоминания о минувшем. Ведь нельзя не ценить свидетельства по-разному прожитых времен — и светлые, и связанные с событиями тягостными и драматичными. Обо всем этом каждый из нас думал не раз и делился своими воспоминаниями при встречах на традиционных юбилейных вечерах. Помню, как на одном из них мы обратились к словам совестливого писателя Анатолия Рыбакова, близким тому настрою, который ощущали, когда выступали на подобных вечерах спустя десятилетия после окончания института. Вот эти слова: «... за моей спиной уже длинный ряд моих родных, близких, друзей моего детства, юности, с кем учился, с кем вместе вое­вал, с кем дружил — все это живое, кипучее, полное надежд, все это позади, этого уже нет и никогда не будет. Но их судьба — это история страны... Надо думать о живых — это безусловно, но забыть ушедших из жизни мы не можем. Они не воскреснут, они продолжают жить только в нашей памяти, и отказывать им в этом, лишить их этого мы не можем».

Будем же помнить и чтить память о предшественниках и нашем прошлом, которое всегда с нами. Ведь «времена не выбирают, в них живут и умирают».