ЗДРАВСТВУЙ, ВИКА

Селибер Валентин Евгеньевич. Родился в Тирасполе в 1920 г. Вскоре родители переехали в Киев. Здесь окончил десятилетку. Поступил в КГУ им. Т.Г.Шевченко. Студентом 2-го курса добровольцем отправился на финскую войну. Затем - Великая Отечественная. Попал в артиллерию. Лейтенант. Командир взвода. Со своими пушками дошел до Праги. Демобилизовался, поступил в художественный институт. Стал профессиональным скульптором. В основном работал в монументальной скульптуре. Принимал участие в разных конкурсах, выставках - республиканских, всесоюзных.

Среди многих работ сам он выделяет, кроме памятников-монументов, свои скульптуры - «Шевченко. Солдатчина», «Мороз и солнце. Гранит», «Гимнастка», а в Киеве - памятник своим сокурсникам, погибшим при обороне Киева в Голосеевском лесу. «Стрелок с луком, сраженный стрелой» изготовлен и поставлен в Ботаническом саду им. Фомина самим скульптором без каких бы то ни было предварительных санкций и разрешений.

Одной из самых удачных работ считает памятную доску на доме, где жил и откуда отправился в эмиграцию-ссылку Виктор Некрасов.

- Как вы познакомились с Виктором Некрасовым?

- Был объявлен конкурс на памятник Льву Толстому для Москвы. У меня была идея, но не было архитектора. Тут мне попалась «В окопах Сталинграда», первая книга Виктора Некрасова, которая поразила своей правдой, абсолютным отсутствием лжи, что было невероятно в условиях того времени. Узнав, что автор по образованию архитектор, я решил, что это как раз тот человек, с которым я хочу работать. Пошел к Некрасову, познакомился с ним. Он не стал делать памятник, но познакомил меня со своим другом-архитектором. Так что мы были знакомы с ним с тех пор, очень долго - до самой смерти.

...Книги Некрасова с дарственными надписями… Их много. Вот первая - «В окопах Сталинграда» - Виктор Некрасов: «Дорогой Валя! Я рад, что мы с тобой познакомились. Смотри страницу 15… Виктор Некрасов, 20 апреля 1963 года».

Виктор Некрасов. «Вася Конаков». «Валя, хоть ты и не починил электричество, тем не менее... Вика. 17.7.1966 г.»

И отдельный оттиск из «Нового мира» - «Вальке - Вика. 7 апреля, т.е. 04.67 г.»

На другой книге:

«Вальке. С любовью - притом с настоящей. Вика. 7.05.68 г.»

И последняя, сделанная на родине: Виктор Некрасов. «В жизни и в письмах. Рассказы с постскриптумами». - «Дорогому Вале Селиберу без лишних слов. Вика».

Посмертное издание «реабилитированного» Некрасова. Москва. Изд-во «Книжная палата», 1990 г. «Маленькая печальная повесть. Проза разных лет». И трогательная дарственная надпись А.Берзер - она была другом Вики Некрасова и основным его редактором в «Новом мире».

«Дорогому Вале - с глубоким уважением и нежностью. Нас связывает любовь к Вике, выраженная вами с такой силой и талантом. А.Берзер».

- Какая надпись дороже? Нет у меня особой надписи. Просто знаю, что Виктор ко мне относился куда лучше, чем я того заслуживаю.

Вообще-то я с самого начала и до самого конца на Виктора Платоновича смотрел снизу вверх. Человек он был необыкновенный. Очень интересный. Очень богатый внутренне. И главное, что у него было - он был очень правдивый. Это человек, который в царстве лжи не умел и не хотел лгать.

Вот у Гарсиа Лорки есть такой образ: роза на фоне каменной стены, годной только для расстрелов - это уже революция. Так вот все, что делал Некрасов, - было революцией. Сталин этого не понял. И поэтому дал ему Сталинскую премию. Это не случайно, что в книге о Сталинграде, собственно говоря, Сталина нет. В те времена за такое отрывали голову. А тут Сталин, видно, решил, что он купит человека. Купить Некрасова нельзя было.

- Сталин почувствовал в нем талант.

- Талант он почувствовал. Талант мы все почувствовали, вся страна. Но именно за талант Некрасова не хвалили, а ругали. Ни на какую премию его выдвигать не собирались. Говорили, что это окопная правда: он, мол, не видит выше колена. Сталин собственной рукой вписал фамилию Некрасова без всяких предварительных на то выдвижений. Подали на утверждение Сталину список вечером. В списке фамилии Некрасова не было. А утром она оказалась.

Что запомнилось из нашего совместного посещения Бабьего яра 29 сентября? Не выступление Некрасова, хотя оно было прекрасным, не слова, а старый еврей, седой старик с бородой. Он ушел в сторону, стоял среди поля, уже вне толпы, и весь его вид - это был Памятник Скорби, который забыть невозможно. Вылитая скорбь. Старик запомнился так, что и сегодня, наверное, портрет его по памяти могу нарисовать.

Была выставка проектов памятников Бабьему яру. До этого никто и слушать не хотел ни о каких памятниках. После выступления Некрасова пришлось поставить камень - памятный знак. С этого все и началось. Он же водил - знаю - и Евгения Евтушенко на Бабий яр, после чего появилось знаменитое стихотворение.

Некрасов очень остро ощущал всякую неправду, всякое оскорбление человека, и Бабий яр, все, что собирались здесь соорудить: стадион, парк с искусственным озером, - все это было колоссальным оскорблением.

Он не был евреем. По происхождению он - дворянин, и там где-то по линии бабушки среди его предков - генерал русской армии. Но то, что было в Бабьем яру, он ощущал как личное горе...

Я буду дальше называть Виктора Платоновича Викой, потому что так мы обращались друг к другу. Так вот с Викой мы были вместе, когда он открыл домик Турбиных на Андреевском спуске. Как раз в этот день он меня пригласил, мы пошли вместе смотреть.

Он великолепно знал Киев, любил Киев. Зрительно все улицы, весь топоним «Белой гвардии» ему были знакомы. В поисках дома прошел весь путь Алексея, начиная от гимназии. На Малоподвальной вычислил дом, где раненый Алексей нашел приют. Так он пришел к дому «постройки изумительной» на Андреевском спуске. В романе Булгакова - «Алексеевский спуск». Все это было пройдено в уме, а когда меня пригласил и сказал: «Я тебе покажу что-то интересное», - он уже знал, куда мы идем. Но в дом мы вошли впервые.

- Валентин Евгеньевич! Готовясь к нашей беседе, я перечитал некрасовскую «Маленькую печальную повесть. Прозу разных лет.» Открыл для себя «Мраморную крошку». Рассказ-«быль». Значит, не придумано - было? «Пришел ко мне как-то Толя, скульптор»... Это случайно не вы?

- Представьте - я. И активно действующее лицо. Есть в этой «были» что-то от меня, что-то от Вики. Впрочем, расскажу по порядку, как было.

Началось с того, что мне удалось в универмаге «Украина» купить за 10 рублей Сталина. Мраморную скульптуру вождя всех народов вскоре после известных постановлений о культе личности «выселили» из зала заседаний Верховного Совета Украинской ССР и, не зная, как с ней поступить, привезли в универмаг «Украина». Об этом узнала мой хороший друг-журналист, звонит: «Если тебе нужен мрамор, сходи туда-то и туда-то». Я бегом в «Украину». Прихожу к директору. А она: «И рада, да не знаю, как это оформить». Вдруг ее осенило: «Запишу - мраморная крошка». Мне выписали чек. Я уплатил 10 рублей в кассу.

У Некрасова все происходит во дворе универмага, а на самом деле Сталин был уже за городом, на одном из складов «Украины». Прихожу. Мне его отдают без лишних слов: мол, бери, пользуйся.

Признаюсь, к нему - вершителю всех судеб - малых и больших в стране, - любовью я уже тогда не отличался. Но тут, когда его нужно было, скажем, как свинью, разделать, потому что он был цельным, я оробел.

- Чья работа - не помните?

- Кажется, Фридмана. Хотя точно не знаю. Целого никак нельзя было забрать. Да и что с ним делать? Поэтому я вскрыл ящик, в котором он хранился. Взял инструмент, отколол голову, отколол ноги, отколол руки, сбил погоны. Головы - я ее завез в мастерскую - я потом еще долго боялся. Она была страшной. Что-то было в ней от Горгоны, от одного взгляда которой все мертвело.

Так что это вовсе не было мраморной крошкой. Скульптору нужен мрамор. Куски, годные для работы. Блоки. Из Сталина их получилось много. Кусков, из которых можно делать красивые вещи. И я его покупал как мрамор, а назвали «крошкой»... Вечером прихожу к Некрасову, рассказываю ему, как мне достался мрамор. И первое, что он делает, выставляет вперед руку и говорит: «Квитанцию». Я ему дал эту квитанцию и понял, что он будет делать что-то свое. Так получилась «Мраморная крошка».

…До вашего прихода перечитал и я эту быль, написанную Викой почти четверть века спустя, в Париже, и словно заглянул в святая святых: творческую лабораторию писателя.

Мой рассказ стал его «былью». Быль он эту рассказывает сам, от первого лица.

Расширяется география. Появляется зал Верховного Совета в Киеве, где проходит «то ли… съезд писателей Украины, то ли просто собрание киевской интеллигенции, посвященное единодушному одобрению очередного исторического пленума, так или иначе... В нише «за спиной как всегда сладко и фальшиво улыбающегося Александра Евдокимовича (Корнейчука. - Б.Х.) на этот раз вместо Сталина стоял Ленин».

…Град Петров, куда мысленно переносится автор, с его Медным всадником, Николаем Палкиным возле Исакия: и того, и другого «вихри революции» пощадили; не повезло Александру II в Киеве, кому-то после революции «мозолящему глаза».

Размышление о царе-освободителе, «убитом сто лет назад фанатиком, невольно ставшим прародителем нынешних террористов», и «о вернувшемся на свое место на Унтер-ден-Линден (Восточный Берлин) «Старом Фрице» - Фридрихе II. («Я видел его. Говорят, сам Хонеккер велел…). Велел же Сталин всех Кутузовых и Суворовых, когда надо, вспоминать».

И только после такого экскурса начинается собственно история «Мраморной крошки». Но и здесь «ряд чудесных превращений». Автор дистанцируется от факта: превращение реального лица, т.е. меня, в литературный образ, в Толю, развязывает руки автору, окончательно превращает его в главного рассказчика, свидетеля и участника событий. Это он совместно с Толей ищет скульптуру во дворе универмага (на самом деле, как я уже говорил, мраморный Сталин был вывезен за город).

Весь великолепный эпизод с четырьмя работягами-грузчиками, которые во время обеденного перерыва, «примостившись на длинном ящике» - из него-то и выглядывает «не кто иной, как сам вождь и учитель» - раздавливают свою поллитровку, поминки по Сталину, «разговор о покойнике, на гробу которого мы мирно расположились со своей трапезой, - сука, мол, сука, народу перевел, не сосчитаешь, но порядок при нем все же был, не то, что при нынешних пердунах, - постепенно перешел на более животрепещущие темы - где что достать, как кого обмануть». Все придумано Викой. Но ведь как здорово: веришь каждому слову.

Почти анекдотическая история о покупке за 10 рублей мраморного вождя перерастает в трагический фарс, в осмысленные художником философские размышления о преходящей славе. А как заиграла, засверкала, сработала в этом маленьком шедевре моя «квитанция», став «Справкой», где сказано, что «универмагом «Прогресс» из расчета столько-то рублей» отпущено за килограмм крошки, которые за наличный расчет приобрел такой-то.

Я только переводил глаза с бумажки на Толю, с Толи на бумажку.

Вот это действительно, сик транзит глориа мунди, - выдавил я наконец из себя. - Крошка! Ни больше ни меньше как крошка... Удавиться...

Толя весь трясся от хохота.

- Представляешь, этот хмырь долго не мог решить, как написать - бой или крошка. Все колебался. Бой похоже на битву. Неловко как-то... Сталинградская битва, Курское сражение, бои в излучине Дона. И вдруг осенило - крошка, мраморная крошка... Гений, ничего не скажешь».

- А теперь о его отъезде. Какими вам запомнились проводы Вики?

- Этому прощанию предшествовал самый трудный период в жизни Некрасова.

49 часов (без перерыва) продолжался обыск. У него забрали собиравшийся всю жизнь материал. Вынесли из квартиры четыре мешка с бумагами, в том числе и комплект журнала «Пари матч», который для КГБ уж никак не представлял интереса. После этого перекрыли, так сказать, воздух. В.Некрасова - писателя с мировым именем - нигде не печатали. Ему не на что было жить. Его просто выдавливали из страны. И вот наступил день отъезда.

Мы пришли к нему домой. У меня было такое впечатление, что все, кто к нему приходил, оказывался под бдительным наблюдением КГБ. Мы с ним разговаривали, кто-то стоял рядом и щелкал фотоаппаратом.

Уезжал он с женой и с собачкой Джулькой. Сначала в Швейцарию, по приглашению дяди. Считалось, что только на два года едет. На время...

У французов есть такая поговорка: уезжать - это немножко умирать. Так вот, когда он уезжал, мы ощущали это, как смерть. Потому что знали - никакой переписки, никакой связи больше не будет. И поэтому когда мы с ним потом встретились в Париже, это было уже как свидание с тем светом. Будто я уже на тот свет попал.

Он уехал в 1974 году. А встретились мы в Париже пять лет спустя.

Рассматриваем фотографии. Короткий комментарий В.Е.

В.Некрасов в гимнастерке, погоны майора. Очевидно, вскоре после демобилизации, когда писал «В окопах Сталинграда». Ворот расстегнут. Глаза, обычно грустные, улыбающиеся («Таким в годы нашей дружбы видел его редко»).

На другой фотографии - прищуренные глаза. Изучающий, проникающий сквозь время и пространство иронический взгляд («Таким больше всего помню. Он каждый раз другой. Смена фотографий, фотомонтаж - один из любимых его творческих приемов»).

И Некрасов на Мамаевом кургане, заметно постаревший, в зимней шапке, рассматривает осколок в зажатой руке. Это незадолго до отъезда («Прощание со Сталинградом»).

Еще одно фото. Уже без Некрасова. Двое на смотровой площадке нового Ботанического сада. Зинаиду Николаевну - мать Некрасова - узнаю сразу. Часто встречал ее с сыном, когда они прогуливались по Крещатику.

«Это работа Вики. Сначала щелкнул я, а потом он заснял нас. Мать была для Вики, наверное, с самого детства самым близким товарищем, другом. Она была очень приветлива, искренне радовалась нашему приходу. Друзей Вики считала своими друзьями».

Один из последних снимков с В.Некрасовым в Киеве. Еще не отъезд. Предчувствие отъезда. Борисполь. Проводы в Израиль нашего общего друга Ильи Гольденфельда - доктора физико-математических наук. Рядом с Некрасовым ближайший друг его - Рафа. Рафаил Нахманович - талантливый кинооператор, режиссер. Это он на свой страх и риск снимал 29 сентября 1966 г. печально знаменитый митинг в Бабьем яру, выступление Некрасова. И голос его был услышан. Вскоре здесь (шаг вынужденный) появился камень - первый памятный знак. А для двух друзей наступили черные времена: персональные дела, запреты печататься, снимать. Обвинения в «организации» и съемках «массовых сионистских сборищ».

И вот они сидят рядом. Два друга. И такая печать отрешенности, боли на их лицах. Да и участие в проводах, приезд в аэропорт - по тем временам - подвиг.

…И будут несколько недель спустя (12 сентября 1974 г.) еще одни проводы - самого Вики. У дома собрались самые близкие его друзья. На вокзале (В.Некрасов улетал в Цюрих через Москву) провожали его - на этом он сам настоял - немногие.

Этот день расставания. О нем вспомнил Виктор Некрасов в своей «Маленькой печальной повести».

«Выяснилось, что самое важное в жизни - это друзья. Особенно когда их лишаешься. Для кого-нибудь деньги, карьера, слава, для меня - друзья... Может быть, самое большое преступление за шестьдесят семь лет, совершенное в моей стране, это дьявольски задуманное и осуществленное разобщение людей. ...Один из самых моих близких друзей, еще с юных восторженных лет, не только не пришел прощаться, но даже не позвонил. Еще один друг, тоже близкий, хотя и послевоенных лет, прощаясь и глотая слезы, сказал: «Не пиши, все равно отвечать не буду...»

С тех пор, как уехал Некрасов, вестей о нем было немного. Ну, во-первых, мы слушали радио «Свобода», где время от времени выступал и Виктор. «Ходил, - как он говорил, - «клеветать». Единожды, летя в Индию, оказался на несколько часов в Борисполе. Без права выхода из аэропорта.

- Письма он писал?

- С письмами было очень трудно. Даже его близкие друзья, которых я знаю, боялись передавать что-то. Дело в том, что машина угнетения, машина КГБ, сейчас это трудно понять, работала очень жестоко. И поэтому многие просто боялись. Страх - это сила большая. И люди, которые на войне ничего не боялись, тут боялись. Никуда от этого не денешься.

…Пути Господни неисповедимы. Вдруг в Париже обнаружился мой двоюродный брат. Александр Роквер. Нашел он меня, а не я его. Он приезжал сюда, побывал у нас. Пригласил к себе. Три месяца в Париже. Ну, фактически два из них я просидел в доме у Некрасова. Но это нужно было скрывать. Из-за возможных последствий для меня, для жены, для всех наших знакомых. И все-таки - благодарю судьбу - мы были вместе.

Он водил меня по Парижу, как когда-то по Киеву. У него был свой Киев и свой Париж.

В Париже я спрашивал у Некрасова: «Есть ли у тебя какое-то чувство ностальгии?» - «Если оно возникает, - ответил он, - выхожу на улицу. Тут у меня за углом киоск, в котором продается «Правда». Я покупаю ее. Прочитываю полстраницы. И ностальгию как рукой снимает.

«Что ты, - спрашиваю, - написал в последнее время? Дай почитать». - «Не надо тебе читать то, что я здесь написал». Видно, оберегал от неприятностей киевской таможни. Зато одарил меня целой кучей бесценных книг по искусству, скульптуре.

Самым дорогим было общение с другом, который знает, чувствует, понимает много больше, чем ты. Просто у него дома сидел - с утра до вечера. И воспоминаниям, разговорам не было конца.

Материально во Франции Некрасов не нуждался. Жил в квартире, которая была не хуже киевской. Три комнаты... и любимый Париж.

Зинаида Николаевна умерла незадолго до отъезда Виктора. И мы ее похоронили. Там же, где ее сестра похоронена, бабушка - на Байковом кладбище. Некрасова очень мучило, что он не может ходить на могилу к матери.

Жена Галина Викторовна - актриса театра, друг Виктора, еще с тех пор, когда он был актером. Расписались перед отъездом, чтобы вместе уехать.

Пил - не пил? В Париже, когда я был в 1979 г., перед тем ему сделали очень сложную операцию, Виктор совершенно не пил. А когда умирал - от рака легких - понемногу пил. Ушел так же мужественно, достойно, как жил. Попросил томик Хемингуэя. Ему дали. Попросил, чтобы никто не входил в комнату. Когда вошли, Некрасов был мертв. Когда я узнал, что в Союзе писателей решили, наконец, делать памятную доску на доме, где жил Некрасов, сразу про себя решил, что ее должен делать я. Потом узнал, что добились разрешения два члена Союза писателей - Григорий Кипнис и Михаил Пархомов - друзья Некрасова.

Я постарался вложить в содержание доски всю его жизнь. Скорее - литературную жизнь. Внизу - пылающий Сталинград, справа - любимый им Киев, слева - Париж, который он любил, пожалуй, так же, как и Киев. Он не был узконациональным писателем. Он был намного шире. Весь мир любил. И чувствовал себя в нем, как человек Земли, гражданин мира, а не только как человек Киева, Украины.

А когда он из-за границы приезжал, такое возникало чувство, что не только он съездил туда, но и ты вместе с ним съездил. И увидел то, чего без него никогда бы не увидел, и все это было интересно. И поэтому его книг, его новых работ вся читающая страна очень ждала.

А потом, когда его взяли за горло, перекрыли все выходы к читающей публике, а тем, с кем он разговаривал, надели намордник, так сказать, он уехал. Эти обыски, допросы... А вся вина его была только в том, что он не захотел врать. Это очень просто - врать не захотел. Не хотел отрекаться от того, что написал, чем дышал, жил.

Первая подаренная им книга «В окопах Сталинграда» и приписка к автографу: «Смотри страницу 15». И на 15-й странице: «Здравствуй». И подпись - «Вика». И как хочется вместо точки поставить запятую и самому сказать: «Здравствуй, Вика».