Юрий Шухевич: «У меня камень упал с души, когда узнал, что отец не попал им в руки живым»

Юрий Шухевич отбыл в тюрьмах и ссылках полжизни — свыше сорока лет — только за то, что был сыном главного командира УПА Романа Шухевича. Пану Юрию не раз предлагали отречься от своей семьи и националистических взглядов. Он отказался. Он жил от приговора к приговору. Из-за заключения молодой человек потерял возможность жить полноценной жизнью, из-за заключения же распалась его семья, он потерял чуть ли не самое дорогое для каждого — зрение, но не сломался. Юрий Шухевич пребывал далеко от родной Украины, пока не развалился Союз. Сегодня он активно участвует в политической жизни страны, выступает на митингах, в СМИ, возглавляет Украинскую национальную ассамблею. В августе 2006 года президент Украины Виктор Ющенко присвоил Юрию Шухевичу звание Героя Украины. А недавно Юрий Романович получил звезду Героя Украины и за своего отца — генерал-хорунжего УПА Романа Шухевича.

— Пан Юрий, каким вы запомнили отца?

— Помню еще польские времена... В 1934 году отца посадили по делу убийства министра внутренних дел Польши Перацкого. Первое воспоминание— когда в 1936-м мы с мамой пришли на свидание с отцом. Припоминаю, выводят отца, он в расстегнутой рубашке, в штатском. Тогда, трехлетним мальчиком, при виде полициянтов я испугался, расплакался, они хотели меня успокоить, но вместо этого я начал плакать еще больше. Но это эпизод, а вообще Карпатскую Украину (1938-1939 гг.) я помню неплохо. Каждый день дед получал газету «Новое время» и вечером садился ее читать. В украинской прессе тех времен на первых полосах была информация о Карпатской Украине, все тогда очень переживали, принимали все близко к сердцу. Я еще тогда не знал, что мой отец там, узнал об этом позже.

— Вы осознавали тогда, кто ваш отец?

— Знал ли я тогда, что отец — член ОУН, сегодня сказать не могу. Понимал, что он человек, который борется с польским режимом и за это сидит в тюрьме. Помню, прежде чем поехать в Закарпатье в 1938 году (отец уже вернулся из тюрьмы), он наведался домой. Отец, я, мать и сестра отца поехали отдыхать на Днестр, к родне в Раковцы, что возле Городенки на Ивано-Франковщине, провели там несколько недель. Отец был очень занятым человеком, и когда представлялся случай, уделял семье немало времени. Помню его добрым, но вместе с тем он старался приучать меня к дисциплине. Требовал собранности, точности, бывал в школе, интересовался, как я учусь. Считал, что я должен быть закаленным, ведь жизнь — нелегкая штука, тем более что мы нация порабощенная, которая должна бороться за свою независимость, — следовательно, и требовал от меня соответствующей закалки. «Ты же растешь воином!» — не раз говорил. У меня было достаточно спартанское воспитание, но, несмотря на это, я отца очень любил и уважал. После Карпатской Украины я уже не видел его до конца 1939 года. Отец вынужден был переехать в Данциг (нынешний Гданьск), там жил, мать приезжала к нему летом 1939 года. В том же году распалась под ударом Германии и Советского Союза Польша, Красная армия пришла сюда, в Галичину и мы с мамой выехали в Краков. Там встретились с отцом. Два года — с октября 1939-го по апрель 1941-го — отец находился с нами постоянно, за исключением тех дней, когда уезжал. Он тогда был проводником Западных украинских земель, которые оказались под немцами, и отвечал за связи с Галичиной. Часто разъезжал, я тогда пошел в школу Кракове, закончил первый и второй класс.

А с 1941 года, когда был создан Украинский легион и отец туда пошел, я видел его эпизодически: в 1941 году, когда их сняли с фронта, он ненадолго забежал домой, потом приезжал в отпуск. В январе 1943 года немцы должны были его арестовать, кто-то предупредил об этом, отец занес домой вещи и исчез, перешел в подполье. И тогда я встречался с ним только время от времени. Перед приходом большевиков в 1944 году, когда приближался фронт, Мыкола Лебидь окончательно передал отцу все полномочия. Тогда он заехал к нам и пробыл несколько дней. А потом, в июле сорок пятого, арестовали маму, бабушку, забрали меня и мою сестру -- ей было тогда пять лет. Мама отсидела десять лет в мордовских лагерях, бабушка умерла через год после. Мы с сестрой сначала находились в детском доме в Чернобыле, а потом в Сталино, нынешнем Донецке.

— Известно, что вы тогда через подполье связывались с отцом...

— Да. Не хотел воспитываться в детском доме. Там мне говорили: видишь, твой отец стал на путь предательства, ты должен отречься от него и стать настоящим советским человеком. Хотел сбежать из Чернобыля вместе с сестрой -- за мной приехал связник моего отца, но попытка не удалась, нас тогда перебросили подальше. Из Донбасса я уже не мог сбежать с сестрой, ведь она была маленькая. Об отце к тому времени ничего не было известно. В 1946 году получил письмо от мамы — она в знак протеста голодала, чтобы ей позволили переписываться с нами. В приюте не знали, кто я, директор дома догадывался, что мои родители репрессированы. Мою фамилию — Березанский образовали от фамилии матери – Березинская. Ходил в русскую школу, хорошо выучил язык, и это потом меня спасло, когда я сбежал в 1947 году. При любой проверке документов я начинал говорить по-русски. Когда кто-нибудь спрашивал, говорил, что из Донбасса. Людей с востока тогда ехало много, за хлебом приезжали, это был голодный год.

Отец, находясь во Львове, знал, что я сбежал, но не знал, где я нахожусь. По своим каналам он предупредил о моем возможном появлении, попросил, чтобы ему сразу дали знать. Я голодал и мерз, курточку свою продал в Фастове, за вырученные деньги купил хлеба и молока… Так добирался в Галичину. В конце концов меня нашла связистка отца и привезла во Львов. На Рогатинщину я поехал с другой связисткой отца, Галиной Дыдык. Она дала мне соответствующие установки. Сказала, что когда вечером пойду по дороге через поле, потом через лес, посмотрю налево, мне помашут платочком, а если уже не будет видно, тогда свистнут три раза. Нужно было бежать на тот свист, там меня должны ждать… В самом деле, как стемнело, платочка я уже не увидел. Когда в конце концов встретился с отцом, рассказал все, что пережил. Меня под чужим именем и фамилией -- Левчук Богдан -- как переселенца из Польши отдали в школу. Весной 1948 года я поехал в Донецк за сестрой, и там на меня кто-то донес, меня арестовали. И с того времени начинается моя тюремная эпопея. Первый раз судили заочно, дали десять лет лагерей в 1949 г. Меня, как несовершеннолетнего, не имели права сажать в тюрьму, но, несмотря на это, дали десять лет.

— Я к тому времени находился недалеко от Белогорщи во львовской внутренней тюрьме. Меня вызывали в областное управление на опознание для составления протокола. Я узнал отца. С одной стороны, это было для меня ударом, с другой — я знал: рано или поздно это должно было случиться. Отсидев в тюрьме два года, отдавал себе отчет, что это за система, как работает она, а в особенности ее агентура. Где-нибудь когда-нибудь эта петля должна была затянуться. Так и произошло. Только, я вам скажу, у меня камень упал с души, что отец не попал им в руки живым. Лично для него это была бы трагедия. Его связистка Галина Дыдык в Белогорще приняла яд, но им удалось ее спасти. Эта женщина так и унесла в могилу шрамы от страшных пыток во время допросов.

— Не возникло ли тогда мысли о том, что вы должны отомстить?

— Мой отец однажды прочел в моих глазах, что я хочу уйти в подполье. Спросил об этом. Когда я подтвердил свое намерение, сказал: «А ты знаешь, что в конце концов наше подполье будет уничтожено? Ты должен это осознать. Когда такие, как ты, пойдут в подполье, кто через десять-пятнадцать лет снова будет поднимать народ? Ты должен до этого момента учиться!» Это прозвучало для меня как приказ.

— Вас должны были освободить по амнистии для несовершеннолетних, но из-за протеста генерального прокурора СССР Р.Руденко вы остались за решеткой...

— Амнистия закончилась для меня достаточно печально. В 1954 г. суд должен был таких, как я, освобождать, но меня специально два года всяческими способами не подавали. То приписывали разные административные нарушения, то еще что-то. Только в 1956 году Владимирский областной суд меня освободил на основании того, что я был арестован малолетним и к тому времени уже отсидел восемь лет. Выйдя из тюрьмы, я вначале поехал к маме в ссылку, потом маму освободили, и мы приехали во Львов. Жили здесь, пока прокурор это решение не опротестовал. Первым пунктом протеста было то, что я -- сын руководителя националистического подполья. Сделали это специально, два года тянули, пока комиссия президиума ВС работала по лагерям: если бы она меня освободила, генеральный прокурор был бы бессилен. Я вернулся и досидел свои десять лет, потом мне пришили новое дело за антисоветскую агитацию и снова дали десять лет. Нашли двух стукачей-«свидетелей», которые доказывали, будто я в тюрьме позволял себе антисоветские высказывания.

— Вы просидели в разные периоды советской истории. Какой был для вас самым трудным?

— Самые трудные времена были сталинские, после его смерти стало легче. А с 1960 года снова начались притеснения. Тяжело было физически — плохое питание, тяжкий труд в лагерях. Тюрьмы были забиты узниками. Сначала сидел в Верхнеуральске, потом в Александровском централе, потом два года досиживал во Владимире. В сталинские времена было тяжело физически, в брежневские же более всего -- морально. Старались не давать свидания из-за самых малых зацепок, то мучили почтовым террором, передачи ограничивали, лишали права покупать продукты. На суровом режиме у нас было семь рублей в месяц, а на особом режиме, когда судили в 1972 году, — всего три рубля. Во Владимирской тюрьме было легче, она недалеко от Москвы, потом в хрущевские, брежневские времена количество политических узников там уменьшилось, начали привозить бытовых. Появилась возможность передавать информацию. Перед проведением Олимпиады 1980 года нас вывезли из Владимира в небольшой провинциальный городок Чистополь в Татарии, за 130 км от Казани. Ни железной дороги, ничего. Пугали нами надзирателей, бытовых преступников, они боялись любых связей с нами, следовательно, что-то передать было очень трудно. Собственно, там я и потерял зрение. Оттуда меня отправили в ссылку в Томскую область, где я отбыл пять лет. В 1988 году срок ссылки закончился, но сразу приехать в Украину я не мог, потому что нужно было как-то прописаться. Мать купила здесь домик, и в 1989 году я возвратился во Львов.

— В одном из интервью вы сказали, что, будучи в заключении, получили такое образование, какого бы вам не дал ни один университет.

— Вы знаете, Сталин свозил в тюрьмы людей со всего света — японцев, австрийцев, немцев, поляков. Безусловно, такое общение давало очень много. Кроме того, в сталинские времена тюремные библиотеки были богаты книгами, поскольку очень часто политзаключенные попадали туда со своей литературой, которую потом отдавали в библиотеки. Я там прочитал много книг, которые на свободе было бы трудно найти. Познакомился, например, с Мережковским, прочитал старое издание писем Гоголя... Имел возможность читать, читал много. Я всегда говорю, что никакой Оксфорд или Сорбонна не дали бы мне таких знаний как заключение.

— За вашу статью «Размышления вслух» вам дали еще десять лет заключения. Что тогда так напугало власть?

— С этой статьей связана интересная история. «Размышления вслух» я писал, когда еще жил в Нальчике. Нина Строкатая-Караванская, жена Святослава Караванского, члена ОУН еще с 1943 г., училась в одесском мединституте. Уже тогда она чувствовала, что ее могут арестовать. Я убеждал ее выехать из Украины, она приехала в Нальчик, где поселилась вместе с моей семьей. Когда ее таки арестовали, ко мне пришли с обыском. Обнаружили незаконченную рукопись моей статьи о перспективах развития национально-освободительного движения. В «Размышлениях вслух» я указывал на ошибки диссидентского движения 60-х, описывал, как, на мой взгляд, это движение должно развиваться дальше. Рассуждал с точки зрения националистической, а не общедемократической. Надо было бороться — более активно и более целенаправленно, более идеологически. Я этот материал в заключении переделал, но никак не мог передать на свободу. В конце концов написал химическим карандашом на куске простыни, запрятал в плащ под подкладкой и передал. Попала она во Львов, потом ее передали в Каменку — там один человек ее спрятал, но вскоре умер, и до сих пор его дети не могут найти, где же он эту статью спрятал.

Когда развалился Союз, я написал доверенность на свою тетку, и она забрала из моего дела написанные мной статьи... Уже не заканчивал их, потому что это было не актуально... Хотя все удивлялись, что за такую вещь мне дали так мало дали -- только десять лет.

— Что-то из написанного в заключении выходило в самиздате, возможно, за границей?

— В 1968 году, еще в заключении, я написал статью о том, как несколько наших ребят — литовцев, латышей — выступили с протестом и как система их уничтожила физически, представив это так, будто произошли загадочные убийства. Я открыто обратился в президиум Верховного Совета: раз такое происходит, я не гарантирован от того, что это не может случиться со мной. Меня вызывали в Киев со словами: «Знаем вас. Пишете одно письмо в президиум Верховного Совета, а второе — за границу». Так оно и было — я передал это обращение в Москву, оттуда оно оказалось у Свитличного, а далее за границей и вышло в Париже в «Украинском слове». Это было просто обращение к Верховному Совету без названия, но в редакции статью назвали фразой из текста: «И я завтра могу быть убит».

Мне показали эту газету, я сказал, что ничего об этом не знаю, и тогда мне это сошло с рук. За границей публиковались и другие протесты как мои собственные, так и коллективные, но не много.

— В заключении вы ослепли, у вас было отслоение сетчатки обоих глаз. Не раз требовали обследования врачей. Могли ли вам спасти зрение?

— Первый раз мне сделали операцию в Ленинграде даже довольно удачно. Больше всего на глаза повлияли частое голодание, отсутствие естественного света, да и за годы заключения нервная система напрочь истощилась. Следовало повторить операцию, и тогда я бы видел хотя бы на один глаз. Но отказ был категоричен: «Об этом не может быть и речи».

— У вас было три года относительной свободы, вы жили в Нальчике, там вступили в брак...

— 21 августа 1968 года освободился, как раз тогда, когда советские танки вошли в Прагу. Фактически имел право ездить всюду по территории Советского Союза — вне границ Украины. Поселился на северном Кавказе. Считалось, что я на этой территории не вреден, потому что там фактически не было украинцев, но это не мешало мне общаться с кабардинцами, балкарцами, осетинами. Говорил с ними на различные темы, пробуждал в них чувство национального сознания. На основании наших разговоров позднее даже написал статью о федерации народов Северного Кавказа, какой бы я ее видел. Кавказцы знали, что я украинец-националист, знали о нашей борьбе за свободу, поэтому ко мне относились хорошо, с симпатией. В Нальчике жила тетка, младшая сестра отца Наталья Шухевич (Геграева). В 1940 г. была арестована, осуждена, сидела на Урале всю войну, была в Казахстане в ссылке, вышла замуж за балкарца. Я поселился у нее. Моя будущая жена Валентина жила рядом, у нас был общий двор и один почтовый ящик. Она однажды увидела фамилию Шухевич, и это ее заинтересовало: когда она проходила практику после окончания медучилища, у нее был знакомый с похожей фамилией — Шушкевич. Это стало поводом для нашего знакомства. Потом я пригласил ее в кино, начали разговаривать на разные темы. Припоминаю, я был на работе (трудился электриком), первого мая проходила демонстрация. Ребята уговаривали пойти, я тогда резко выступил против Ленина, и это мою невесту насторожило. Отец ее бывший офицер, член партии, мачеха — секретарь областного совета профсоюзов, тоже член партии.

— Они знали, кто вы такой?

— Участковый инспектор сказал ее мачехе, что я как политический узник двадцать пять лет отсидел в тюрьме. Она прикинула — мне тридцать пять лет, такого не может быть. Эта женщина была в хороших отношениях с моей теткой, с определенной симпатией относилась и ко мне. С одной стороны, вроде убежденная коммунистка, а с другой — порядочный человек. Кстати, до сих пор с ними поддерживаю контакты. Я тогда не очень хотел вступать с ними в острые дискуссии, но не раз позволял себе критические замечания. На каждый их аргумент у меня было сто контраргументов, поскольку я-то советскую жизнь хорошо познал. Я сказал, что мой отец — погибший руководитель националистического подполья. Валентина знала, что я сидел и сидел долго, и знала за что, но замуж за меня вышла.

— Ваша жена отдавала себе отчет, что вы можете снова попасть за решетку?

— Она воспринимала это больше как разговоры. Когда меня таки арестовали, для жены это был настоящий удар. Раньше я говорил, что в советских условиях можно всегда попасть за решетку, приводил ей разные примеры. Скажем, в послевоенные времена здесь была одна из чисток, забирали всех старых троцкистов, которых прежде уже судили за троцкизм, которые ни в чем не были виновны, и что такое может случиться с каждым из нас. Конечно, я посвящал ее не во все подробности. Но когда здесь начались первые аресты, я написал протест, и моя жена подписала его -- была со мной солидарна. Научилась говорить по-украински, она даже оскорблялась, когда я ей не раз говорил, что она русская.
Говорила: «Я такая же русская, как и твоя сестра». Она знала, что моя сестра росла в детском доме, была комсомолкой, ничего о судьбе своей семьи не знала, и только потом изменила убеждения.

Когда меня арестовали, на жену очень давили, запугали, она была очень одинока. Так случилось, что наша семья распалась, хотя мы до сегодняшнего дня поддерживаем контакты, я ей звоню. И с дочерью, и с невесткой, и с внуками общаюсь. У дочери есть сын, и мой сын подарил мне внука. Но с сыном произошла трагедия. Когда развалился Союз, он приобрел два киоска, но не хотел платить рэкету, его избили, он погиб, когда ему и тридцати не было. Нынче ему исполнилось бы тридцать семь. Когда меня арестовали, жена приезжала ко мне на свидание с малышами. Еще в ссылку приехала с сыном. Дети знали, кто их отец, сын интересовался, разыскивал информацию обо мне и своем деде.

— Со временем вы женились во второй раз?

— Да, когда распался Союз, и я полностью освободился. Моя нынешняя жена Леся родилась в Германии, ее отец до 1945 года был в немецком концлагере, а мать работала в библиотеке Киево-Печерской лавры. Леся воспитывалась в патриотическом духе, была в Пласте, принимала участие в акциях в защиту наших политзаключенных. Выступала прежде и в мою защиту. Активно участвовала в жизни украинской общины, пела в украинском хоре. Когда Брежнев приезжал в Германию, они там выступали с протестом, в годовщину смерти Бандеры ходили на его могилу с факелами.

Была замужем, развелась. Интересно, что когда в горбачевские времена, в 1987--1988 годах, я был в ссылке, тогда стало немного свободнее, многие люди присылали мне почтовые открытки, бандероли. Не только украинцы. От Леси я получил письмо, дескать, я такая-то и в вашу честь назвала своего сына. Потом мы уже познакомились лично. Как-то так сразу между нами возникла симпатия. После развала Союза она приехала сюда, потом я поехал в Германию...

Когда встретился с ней, упомянул о том письме. Она выбрала меня не случайно, тем более что ее отец был большим патриотом, дал ей соответствующее воспитание. У нас даже дни рождения совпадают: Леся родилась двадцать восьмого марта, и я тоже.