«Я ПОМНЮ ТОЛЬКО СЛЕЗЫ И ГОРЕ

Если бы эта выставка экспонировалась где-нибудь в Жмеринке или в Запорожье, то и тогда она наверняка заставила бы многих из нас и задуматься, и удивиться. Но экспозиция «Я помню только слезы и горе...», созданная из писем, фотографий, личных вещей бывших принудительных работников, угнанных гитлеровцами из оккупированных стран Европы, постоянно действует в Любеке, что на самом севере ФРГ. Впрочем, что именно здесь - тоже ничего удивительного нет. В Германии во время второй мировой войны вообще не было населенного пункта, где бы не работали военнопленные или гражданские лица, насильно угнанные из захваченных стран. Любек же был перевалочным пунктом, куда невольников сначала свозили, а потом развозили отсюда по другим населенным пунктам. В этом маленьком городке насчитывалось 109 лагерей для военнопленных и принудительных работников.Они не были лагерями уничтожения, как Дахау или Маутхаузен, да и режим содержания в них был иным, но, как говорится, хрен редьки не слаще.

Дармовую рабочую силу любекские предприятия использовали вовсю, ведь мужское трудоспособное население воевало, а для немецких женщин все еще незыблимым оставалось правило трех «К» - кирха, кухня, киндер. Поэтому цеха военных заводов, фабрик, мастерских заполнялись молодыми и здоровыми юношами и девушками, мужчинами и женщинами, каждый день прибывавшими специальными транспортами в большинстве с Востока. Хотя были среди них и 50-летние, но в основном в Германию угоняли молодежь в возрасте от 15 до 30 лет. Называется различное количество принудительных рабочих, крепивших мощь «третьего рейха» - от 8 до 10 миллионов. Только из Украины их было вывезено около 2,5 миллиона.

А в Любеке до сих пор сохранились и работают, хотя не все 86, но многие предприятия, использовавшие подневольный труд. Это «Dornier», «Luftgansa», «IG-Farbenindustrie», «Drоgerwerk», «Flender Werft», «Schwartauer Werke» и многие другие, производившие в то время продукцию для нужд вермахта. На них было занято тогда около 20 тысяч иностранных гражданских лиц и военнопленных.

Такую информацию можно получить на выставке, вот уже два года постоянно действующей в одном из исторических музеев Любека. Ее основой стали письма бывших принудительных работников из разных стран Европы, но наибольшее их количество пришло из Украины. А началась она с посещения городского кладбища молодым любекским историком-исследователем Кристианом Ратмером, до сих пор особо и не интересовавшимся темой второй мировой войны. Он обратил внимание на множество могильных камней с выбитыми на них российскими, украинскими, белорусскими, польскими, чешскими фамилиями. Кладбищенский смотритель, который тщательно ухаживает за захоронениями ( есть такой гуманный закон в Германии. - Авт.), объяснил любопытствующему: «Тут покоятся восточные рабочие - еще со времен войны».

Это была, пожалуй, первая информация о страничке из истории, о которой не знал даже он, профессиональный историк. И далее Кристиан открывал ее, как иной путник свою Атлантиду. И для себя, и для других немцев, которые знали об этом еще меньше. Собрав небольшой коллектив, он начал поиск. В архивах, библиотеках, музеях. Российское общество «Мемориал» прислало полторы тысячи адресов бывших принудительных работников, работавших во время войны в Любеке. Тут и возникла у Кристиана Ратмера проблема: русским языком он не владеет. А его идея состояла в том, чтобы наладить переписку с теми, кто пережил этот страшный период. Значит, нужен был человек, который смог бы установить связь с остарбайтерами. И такой человек нашелся - профессиональный историк и славист Катя Фретер-Башнак.

Пожалуй, вряд ли кто-то лучше подошел бы для этой работы, чем Катя. Эту молодую, сероглазую, русоволосую женщину с чисто славянской внешностью трудно принять за немку. А еще ее чистый русский язык и имя совершенно сбивают с толку. Скорее скажешь, что это русская или украинка, вышедшая замуж за немца.

- Нет, - заразительно смеется Катя, - именем меня одарили родители, а замужем я и вовсе за ливийцем. Правда, он тоже прекрасно говорит по-русски, ведь познакомились мы в Санкт-Петербурге, где оба учились в университете. Вы спрашиваете, почему русский? Вообще-то я начинала изучать химию и биологию в Гамбурге, но во времена вашей перестройки, а особенно после визита Горбачева в Германию я, как и многие молодые люди в нашей стране, решила заняться русским языком и литературой. А поскольку в наших университетах выпускники получают образование по двум профилям, то я стала изучать еще и историю. Мне это нравится.

Когда Кристиан Ратмер предложил Кате заняться перепиской с остарбайтерами, то и у нее было довольно смутное представление об этой странице истории. Что-то вспоминалось из рассказов родных, бабушек и тетушек. Мама рассказывала ей, что у ее тети, как и во многих немецких семьях во время войны, была прислуга - 18-летняя девушка из Украины. У тетки часто болела голова, и она бывало отправляла девушку к своей сестре с запиской: «Дорогая Хильда! Не дашь ли ты мне таблеток от головы? Хайль Гитлер! Лизбет». Катина двоюродная бабка Лизбет симпатизировала гитлеровскому режиму, и, по-видимому, девушке приходилось у нее не сладко. Катя попыталась было разыскать ее, но не удалось узнать даже имя - так это неважно было для тогдашней ее хозяйки. Катя еще помнит мамину куклу, у которой не было одного пальца, но мама ее сохранила. Когда спрашивали, а где же палец, то Катин дедушка отвечал: «Остался в Житомире». Почему-то считалось, что куклу привезли из далекого Житомира, хотя Катя теперь почти уверена, что ее привезли с «черного рынка» - ведь и в Германии послевоенное время было трудным. Но с Житомира - это звучало таинственно и загадочно. Правда, кто знает, что за хозяйка была прежде у этой куклы... Такие вот воспоминания - не густо, но у Кати вдруг появился и личный мотив - узнать побольше.

Она разработала вопросы для своеобразного интервью с людьми, угнанными в Любек из Украины, Белоруссии, России - как они попали в Германию, где работали, получали ли зарплату, как отдыхали, что ели, что знали об оставшихся дома родных... Катя даже не подозревала, что эти бытовые вопросы - прожитая и пережитая миллионами людей жизнь, сценарий которой написали для них нацисты. Вопросы она отправляла одинаковые для всех, разными были только имена и адреса. Когда начали приходить ответы и Катя стала работать над переводами, то ей казалось, что она возвращается в средневековье (история средних веков - ее университетская специальность) - такими же страшными были и времена нацизма.

Это была трудная работа. Не потому даже, что приходилось подолгу разбирать письма, изложенные причудливой смесью из украинских, русских, белорусских слов, порой с примесью польских - письма приходили и из больших городов и маленьких деревень от людей, большинству из которых не довелось учиться. Катя уверена, что сможет теперь разобрать любой почерк. А потому, что писали они о таких страшных в своей простоте нечеловеческих переживаниях, которые и представить трудно. И сотворили это горе Катины соотечественники. Не ожидала она и другого: своего сопереживания этим людям...

- Каждое письмо, а большинство их пришло из Украины - это горькая повесть о загубленной молодости, унижении, горе и слезах, - рассказывает Катя. - Особенно поразили меня письма женщин, которых угнали в Германию совсем молоденькими. Им было по 15 - 20 лет. Когда я перевела все письма и переосмыслила их, систематизировав по датам и событиям, то это получилась уже не только личная история каждого адресанта. Я поняла, как нужно построить экспозицию, чтобы было предельно ясно, что несет людям нацизм - это самое страшное преступление против человечества.

Катя и написала эту историю в письмах, ничего не добавив и не убавив, а лишь выстроив их в логический ряд, исходя из своих сегодняшних знаний прокомментировала некоторые события или факты, о которых рассказывали в своих исповедях бывшие остарбайтеры. Ведь ее адресанты даже не подозревали, что тогда, 15 июля 1941 года, когда в Германии было создано министерство оккупированных восточных территорий, их судьба была предопределена. Вряд ли гитлеровцы на самом деле рассчитывали, что в германский «рай» валом повалят добровольцы. И когда убедились, что на это рассчитывать не приходится, применили другую «тактику»: хватали людей на улицах и базарах, вытаскивали из хат, несмотря на то, что многим будущим работникам было еще далеко до совершеннолетия. Нередко в «телятники», следовавшие на запад, попадали целые семьи, которые, как правило, позже разъединяли. Многие потом уже никогда не увидели друг друга...

«Наш дедушка Иван Алексеевич Безбатько умер, а сами мы не сможем ответить на ваши вопросы, потому что дедушка никогда не рассказывал нам об этом... Раньше люди всего боялись, и каждый старался поменьше говорить о своем прошлом. Семья Смирновых, Днепропетровская обл.».

Группа Ратмера получила не одно письмо, в которых люди и сейчас рассказывали о своем прошлом с опаской. А Катя и до сих пор не может этого понять:

- Почему же к ним после возвращения с такой враждой относились на родине? Ведь в Германию они поехали не по своей воле, им пришлось так много пережить...

«Мы с мамой пошли на базар, чтобы за одежду выменять немного продуктов. Немцы в этот день делали облаву. Базар окружили военные с собаками, нас всех сбили в кучу и повели к вокзалу, где сразу же погрузили в вагоны. Везли долго, и мы не знали куда. После нескольких суток, почти без еды - ели то, что оказалось у нас в кошелке с базара, нас выгрузили на большой станции, откуда повезли в трудовой лагерь, за территорию которого выходить запрещалось. Мы с мамой работали на военном заводе. Я был совсем отощавший и норму не выполнял. За это меня отправили в концентрационный лагерь Равенсбрюк, где люди больше года не выживали. Меня спасло то, что был уже конец войны и нас освободила Советская Армия. Мне было в ту пору 14 лет. Евгений Хомутенко, пос. Красный Луч, Луганская обл.»

«Я не помню, были ли у меня с собой вещи, когда нас загоняли в вагоны. Помню только, что матери забрасывали нам в вагоны сумки с продуктами и одеждой. Это был какой-то кошмар. Анна Соловьева, 1924 г.р., Харьковская обл.».

«Нас привезли в лагерь Бранденбаум. Деревянные бараки, двухъярусные нары, набитые соломой подушки и матрасы. В одном помещении на 28 человек был один туалет, один умывальник и одна железная печь, которую топили углем. Мы получали одно ведро угля на день. Раиса Калитина, 1924 г.р., Запорожье).

«Осенью мы получили рабочие халаты без пояса, деревянные башмаки. Никаких чулок. У меня не было ничего теплого. Отправляясь на работу, приходилось обворачивать себя одеялами. За малейшую провинность нас били плеткой, бросали в карцер, всячески унижали. Вера Бессонова, 1925 г.р., Днепропетровская обл.).

«Дважды в неделю мы получали буханку хлеба, по понедельникам и четвергам. Сначала мы еще делили хлеб, а потом съедали его весь сразу, потому что не могли удержаться. Хлеб был наполовину из опилок. Мы все исхудали и выглядели, как скелеты. Анна Соловьева».

«Медицинского обслуживания не было. В больницу попадали разве что после несчастного случая на рабочем месте. Купаться нас водили под охраной. Когда проводили дезинфекцию, то обмазали мне голову таким омерзительным средством, что у меня до сих пор нет волос. Антонина Величко, 1925 г.р., Минская обл.».

Эти письма теперь - исторические свидетельства. Они с хронологической точностью рассказывают, как забрасывали людей в товарные вагоны, часто без куска хлеба, как везли - сутками без еды и воды, как на сборных пунктах их отбирали для работы, ощупывая мышцы, чтобы не прогадать, выбрать работника поздоровее. Как загнали в бараки без права выходить за территорию лагеря, как работали порой в нечеловеческих условиях. Молодость - она и в неволе молодость. Рождались дети - только в Любеке их появилось более 300. В таких случаях появлялась возможность быть отпущенными домой, но действовало это правило только до конца 1942 года. А детей матери с первого мгновения после рождения больше никогда не видели. Судьба их неизвестна. Как правило, они умирали «от заболеваний желудочно-кишечного тракта», о чем свидетельствуют справки о смерти, а точнее - через целенаправленный недосмотр. Рабочий день, длящийся по 14-15 часов в сутки, работа на военных заводах и шахтах, нередко без выходных.

Но не менее тяжкой для них всех была неизвестность. Они не знали, что происходило на родине, где остались их родные и близкие, живы ли они, когда закончится война. А военнопленные все прибывали и прибывали. И рассказывали они страшные вещи о сожженных городах и селах, о повешенных и расстрелянных. И у них не было уверенности в том, что их тоже не расстреляют. Кроме этого, они прекрасно осознавали, что производят оружие для фронта, которое будет направлено против их соотечественников, возможно, даже против отцов и братьев. Мало того что сотни этих молодых людей умирали от недоедания и холода (кстати, в справках о смерти причина их кончины указывалась почти всегда одна и та же - как правило, сердечно-сосудистые заболевания), но нередки были и случаи самоубийств.

«Воскресенье было нерабочим днем, однако из лагеря нас не выпускали. Правда, некоторые все равно убегали, чтобы найти что-нибудь съестное в мусорных баках. Письма мы писали редко, потому что не всегда можно было достать бумагу. Никакой зарплаты мы не получали, хотя работали по 15-16 часов. Николай Стреха, 1924 г.р., Брестская обл».

«За непослушание была предусмотрена смертная казнь. Позади нашего лагеря на свалке стояла виселица. Поэтому мы даже не подумывали о сопротивлении. Ева Грабинская,1926 г. р., Брестская обл.».

«У нас на военном заводе были акты саботажа среди рабочих. Улучив подходящий момент, гнали брак, рассыпали порох или делали что-то в таком роде. Осенью 1944 года был взрыв в третьем цехе. При этом погибли Ольга Деревяненко из нашего барака, из порохового цеха - Александра Леонидова, Анна Чорногод и многие другие. Евдокия Шишуряк,1926 г.р., Тульская обл.»

«На заводе, где я работала, производили снарядные гильзы. Однажды мастер чистил гнезда под шип шлифовальной бумагой, а использованную выбрасывал в отходы. Я незаметно подняла ее, оторвала небольшой кусочек и засунула наждачную бумагу в станок. Он стал портить гильзы и его пришлось надолго выключить. Мастер меня, к счастью, на заподозрил. Такое удавалось нечасто, но мой отец был на фронте, и я считала, что должна как-то помочь Красной Армии. Вера Бессонова».

До сих пор лишь безмолвные могилы остарбайтеров напоминали немцам о человеческой трагедии, происходившей не так давно у них на глазах. Теперь появились и живые свидетельства - письма, пришедшие в Любек через 50 с лишним лет. Но рассказывают они не только о жестокости немцев...

«21 ноября 1945 года мы приехали домой. С нами обращались, как с предателями. Здоровье мы потеряли навсегда. То время кажется мне ужасным сном, и хочу надеяться, что подобное никогда не повторится. Ева Грабинская».

«В лагере я простудила почки, и они так с тех пор и болят. Лишилась безымянного пальца на левой руке. Вообще лагерная жизнь оставила свои следы на всей моей жизни. Время для меня - все еще ужасный кошмар. Вера Бессонова».

«Дома было очень тяжело. Я должна была молчать, где была, так как нас считали предателями Родины. И только в 1995 году нас реабилитировали, признав жертвами нацизма и участниками войны. Но жизнь уже прошла, осталась только горечь. Представьте себе - ни одного дня нормальной человеческой жизни! Такой была наша судьба. Анна Соловьева».

Группа Кристиана Ратмера получила от остарбайтеров не только письма, но и свыше 200 фотографий, много мелких личных вещей, нашивки с надписью «оst», аусвайсы, другие документы, что немецких историков поразило еще больше. Ведь они уже знали, что ждало этих людей по возвращении на родину. И тем не менее, они их сохранили. Кстати, это потом помогло им получить разовые компенсации от германского правительства. Для многих же отсутствие каких-либо свидетельств или документов о нахождении в Германии обернулось совсем неожиданной стороной - без них трудно, а порой и невозможно оформить компенсацию. Так случилось и с Еленой Константиновной Могильной из Белой Церкви. На ее аусвайсе, свидетельствующем о том, что она работала на кирпичном заводе в Любеке, сохранилась только часть оттиска лагерного штампа. Искажена и фамилия - кто тогда об этом заботился?

Украинский фонд «Взаимопонимание и примирение», занимающийся оформлением документов на получение компенсаций, не признает этот документ, поэтому Елена Константиновна не имеет на нее права. Об этом она рассказала в своем письме в Любек. Прислала она и ту фотографию, на которой плохо оттиснут штамп. Кристиан и Катя, увидев снимок, сразу поняли, кого они пригласят на открытие выставки. Так фотография Елены Могильной стала собирательным образом угнанных в Германию женщин, титульной фотографией выставки, многократно воспроизведенной на обложке выставочного каталога, на афишах и плакатах. Опубликовали ее и некоторые немецкие газеты, рассказав о судьбе этой женщины.

Елена Константиновна приезжала на открытие выставки. Побывала она на том месте, где когда-то находился завод, в школе, где располагался ее лагерь. И через 50 с лишним лет она хорошо ориентировалась в городе. В качестве представителя остарбайтеров ее имя, теперь уже в правильном написании, занесли в Книгу почетных гостей Любека. И тем не менее, дома, в Украине, она не может доказать, что работала в Любеке в годы войны - наша бюрократическая машина оказалась сильнее фактов, признанных даже немецкой стороной, которая, кстати, и выплачивает компенсации.

А группа Ратмера продолжает исследовательскую работу, письма все идут и идут. С некоторыми их авторами у Кати Фретер-Башнак уже завязалась переписка.

- Получилось так, - рассказывает Катя, - что одна женщина из Запорожья спросила меня, ничего ли мне не известно о ее тогдашней подруге, с которой она жила в одном бараке. Удивительное дело - я и от нее получила письмо, она тоже жива, только живет в Белоруссии. Ну, конечно же, я помогла им «встретиться» хотя бы в письмах - ведь они бедны, чтобы купить билет на поезд. После этого было еще несколько таких счастливых «находок». Мне пишут, и я не могу не ответить, а тем более отказаться от этой работы...

А отказаться от нее она могла бы вполне. Случилось так, что финансирование этого проекта «урезали» - не кормит ее теперь русский язык. Кате пришлось из Любека переехать во Франкфурт, где она нашла другую работу. Теперь ей никто не платит за работу для музея да и времени у нее на это в обрез. Но она упрямо занимается ею в выходные дни или поздно вечером. Это бескорыстие не всегда понимают ее родные. Но Катя не оставляет своих новых знакомцев.

- Знаете, - говорит она, - это удивительно, но они сейчас не обвиняют ни Германию, ни немцев, они даже не пишут о компенсациях, да и мы им в этом ничем не можем помочь. Они хотят только, чтобы их выслушали. Но я-то знаю, что повинны в их трагедии немцы. Пусть другое поколение, но эта вина есть. И я свой моральный долг вижу в том, чтобы хотя бы морально поддержать этих людей.

Еще хочу показать свою выставку в школах для 15-17-летних юношей и девушек, таких, какими были во время войны остарбайтеры. Знаю, что это неблагодарная работа, а об оплате вообще речь не идет. Но я хочу, чтобы о них знали и те, кто вообще об этом ничего не слышал.

Сейчас идут сложные переговоры немецкого правительства и американской стороны о возмещениях жертвам нацизма. Я мало понимаю в политике, только читаю в газетах, что речь идет о миллиардных выплатах, которых, судя по всему, ждать придется долго. Могут ли их ждать 70-80-летние люди? А тем более, живущие в Украине, России, Белоруссии и получающие мизерные пенсии. Это американцы требуют имущественных возмещений, а мои знакомые из Украины нуждаются в деньгах на элементарные нужды - еду, лекарства, одежду. Иногда встречаются в газетах высказывания политиков о том, что в случае возмещений деньги достанутся не старикам, а их внукам, поэтому и не спешат платить. На мой взгляд, чем кормить обещаниями, то лучше установить пока пусть небольшие - 100-200 марок, но ежемесячные выплаты пожизненно, если мы вообще хотим как-то помочь остарбайтерам. Это небольшие деньги, но сейчас они нужны им больше, чем миллионы, но потом.

Когда я спросила Катю, можно ли написать об этом для украинской газеты, она вдруг заволновалась:

- А это не опасно для этих людей - ведь они писали письма не для газеты, вдруг это им повредит? Они и так достаточно пережили на своем веку, чтобы платить еще раз.

- Катя, - удивилась я, - времена сталинизма, слава Богу, уже минули, канули в Лету и никогда не вернутся - уж слишком много мы об этом узнали...

- Я боюсь, - как-то виновато сказала она. - Я за них теперь еще больше боюсь...