«Все говорили: да, это нужно, но кто?»

Почти на всех фото он в камуфляже. Сотрудник МЧС, человек экстремальной профессии. Ежегодно он собирает добровольцев, готовых ехать в места, о которых до сих пор говорят с болью и некоторым опасением — в Чернобыльскую зону.

У него было одно из самых мирных человеческих занятий: учитель, филолог, фольклорист. Имея и музыкальное образование, молодой ученый специализировался на изучении песенных форм украинского фольклора. Именно он первым обратил внимание на то, что Чернобыль — это не только техногенная катастрофа, но и утраченные песни, обряды и обычаи, сказки и заговоры, народная архитектура и одежда, промыслы, ремесла, бортничество… И сохранить все это не менее важно, чем ликвидировать материальные последствия катастрофы.

О парадоксах зоны, о том, что было до нее и что будет после, рассказывает главный специалист по вопросам культурологии отдела научно-технического развития Управления образования и науки МЧС Украины Ростислав Омеляшко.

Белое пятно и черное пятно

— Я никогда не искал работу, всегда работа находила меня. После окончания в 1977 году филфака Киевского университета планировал поступать в аспирантуру, занимался фольклористикой, древней литературой. И как-то приехали знакомые учителя из села Марьяновки Васильковского района, родины Ивана Семеновича Козловского. Они с большим трудом «пробили» музыкально-эстетический эксперимент: музыку и пение в школе преподавали трижды в неделю с первого по десятый класс, а Козловский организовал при ней еще и музыкальную школу. Говорят: «Подала на пенсию учительница украинского языка и литературы, иди на ее место, поможешь нам». Я ночь подумал и на следующий день, имея возможность устроиться в любую школу Киева, да еще и с правом на получение квартиры, развернулся и на пять лет уехал в Марьяновку.

Это была очень интересная работа. Камертоном относительно репертуара и методики был Козловский. Мы показали, как можно с теми же средствами и учителями реформировать музыкально-эстетическое воспитание. Школа, в которой было 205 учеников, вся запела! Средние классы учились хоровому пению и игре на сопилке, они исполняли на этих сопилках и Баха, и Моцарта. Был оркестр народных инструментов, ансамбль скрипачей, духовой оркестр, хор на шестьдесят человек. Старшие классы приходили ко мне на курс истории искусства и мировой культуры. У меня есть и музыкальное образование...

— И чем закончился этот эксперимент?

— Мы доказали, что нет поющих и непоющих детей. Все пели! За двести лет существования Большого театра в Москве впервые на этой сцене выступал сельский детский хор — это было 80-летие Козловского. А через год — большой зал Московской консерватории. За три года у нас было шесть печатных афиш! Это был успех. Музыкальное воспитание развивало у детей активную жизненную позицию. Дети изменились, изменили родителей, и все село начало меняться!

Но именно за это, а еще потому, что Козловский выступал здесь не как «московский соловей», а как украинец, нас и били. Книгу, подготовленную нами в печать в «Музичній Україні», зарезали... В 1982 году я уехал из Марьяновки.

— Вернулись в Киев?

— Да, работал в школе и готовил диссертацию по песенным формам украинского фольклора. Когда выходило издание «Українська поезія XVII століття», ко мне обратились, чтобы я написал раздел «Українська поезія з рукописних пісенників». Это демократическая украинская поэзия, написанная народным языком. Я этих сборников сотни переработал и уже интуитивно ощущал, где фольклорное произведение, а где — произведение литературного происхождения, даже если оно фольклоризировано.

— Ростислав Андреевич, у вас такая почти пасторальная специализация, и вдруг — Чернобыль. Как это случилось?

— Я собрал для диссертации большой материал, 30 тысяч песен, и сделал этнографическую раскладку по регионам Украины. И тут оказалось, что Центральное Полесье — почти сплошное белое пятно. Это был 1989 год, апрель. На третий год после катастрофы начали открывать относительную правду о ней. И вот, рассматривая в газете карту загрязнения территории, я увидел, что на мое полесское белое пятно падает черное пятно. И понял, что регион, уникальный в этнографическом, в историческом плане, сохранивший реликтовые явления во всех отраслях народной культуры, но малоизученный, — просто исчезает.

Я уже не мог отступиться от этой проблемы. Начал обращаться в разные учреждения: в университет имени Шевченко, на кафедры украинского языка и фольклористики, в Пироговский музей, в министерства культуры и образования. Все говорили: «Да, это проблема, но кто туда поедет, это опасно...» Я искал пути, как вывести эту проблему на государственный уровень. 10 августа 1989 года опубликовал в газете «Сільські вісті» статью «Дзвони Чорнобиля не змовкають», где была сформулирована вся проблематика: что делать, как делать, каким должен быть результат. Прошел год, и 1 августа 1990 года появилось постановление ВС «О неотложных мерах по защите граждан Украины от последствий Чернобыльской катастрофы», где отдельным пунктом было задекларировано создание историко-культурологической экспедиции.

«Я пришла к вам в экспедицию»

— Неужели вам удалось своими силами пробить нашу бюрократическую систему?

— Мне очень помогли физики из Института ядерных исследований, там была лаборатория, исследовавшая загрязнение этой территории. Ее руководитель Виталий Чумак предложил мне: «Сейчас едем в Овруцкий район. Берите магнитофон, фотоаппарат, садитесь с нами в машину». Я говорю: «Что же я один сделаю? Это должна быть государственная программа». Собрал подписи десяти научных сотрудников под обращением в Минатомэнерго СССР: в принципе тот, кто являлся виновником этой трагедии, должен был найти средства не только на ликвидацию ее последствий в экологическом, техническом плане, но и на спасение культурного наследия. Физики дали мне адрес Минатомэнерго в Москве (он был засекреченный, здание без единой вывески). Когда я туда пришел, они не хотели жалобу с Украины даже регистрировать, и по сей день так и не дали ответа.

Тогда я начал выходить на различные конференции, международные симпозиумы, добился, чтобы все это прозвучало с трибуны Верховного Совета. Физики-ядерщики предложили выступить на Всесоюзной конференции к четвертой годовщине Чернобыля. Именно ее решения и повлияли на то постановление ВС, в частности относительно пункта о создании экспедиции.

Мы планировали, что это будет научный центр, но вместо этого в новообразованном Минчернобыле были выделены три штатных единицы — сектор, который назвали Историко-культурологической экспедицией. Понятно, что трое — это не экспедиция. А сначала она вообще была в одном лице.

Первый министр Георгий Готовчиц, когда брал меня на работу в министерство, сказал: «Вас тут многие не поймут с вашими культурологическими проблемами, но если нужна поддержка — всегда обращайтесь ко мне, поскольку я убежден: надо не только тело спасать, но и душу».

— Знаю, что именно вы остановили бульдозеры, которыми начали закапывать зараженные села...

— Я узнал об этом от Александра Неживого из редакции журнала «Пам’ятки України». Он тоже поднимал чернобыльскую тему и даже организовал две разведывательные экспедиции в зону. Я как раз искал напарников, единомышленников. Он рассказал, как бульдозерами вырывали огромные котлованы, «сворачивали» туда села, оставались только курганы, могилы закопанных сел. И тогда мы вместе с Григорием Андриановичем Гончаренко — очень интересным человеком, биологом, экологом, председателем Киевской городской организации «Зелений світ», написали письмо в Совет Министров УССР: пока этнографы не изучат эти территории, пока там не будут спасены памятники, представляющие чрезвычайную ценность, никто не имеет права закапывать эти села! Даже если они радиоактивно загрязнены и фонят. И нам пришел ответ, дескать, проблему подняли правильно, но ведь туда могут ехать только добровольцы... Все повисало в воздухе. Все говорили: да, это нужно, но кто?

— Как же вы искали добровольцев?

— За десяток с лишним лет работы мне удалось привлечь где-то около 250 человек. Через саму зону прошло более сотни! Некоторые были один раз и вылетали на третьи сутки, а есть такие, которые все экспедиции отработали от звонка до звонка.

Мы с Гончаренко разработали первую комплексную программу, она прошла апробацию в УООПИКе и АН Украины. Ее первый пункт состоял в поиске информации. Был создан большой творческий коллектив из 95 человек: 35 кандидатов наук, шесть докторов, много музейщиков, архивистов. Мы провели поиск по архивным и печатным материалам, музейным фондам: что до 1986 года изучалось в различных этнографических направлениях на территории зон отселения. Создали картотеку, это целый шкаф был. И когда мы свели весь этот материал, оказалось, что территория изучена очень неравномерно, комплексным исследованием были охвачены разве что отдельные села, несколько точек. А остальное требовало основательной доработки, изучения, сбора материала.

В 1993 году началась работа по инвентаризации недвижимых памятников истории и культуры. Это памятники археологии, истории, монументального искусства, кладбища. Свыше пятисот населенных пунктов осмотрены, свыше тысячи памятников инвентаризованы. А с 1994 года начались уже комплексные этнографические экспедиции.

— Многие узнали об экспедициях в зону благодаря Лине Костенко. Как вы с ней познакомились?

— Мы с Линой Васильевной встретились в 1993 году на конференции в Киевском университете. Она как раз выступила с очень критической статьей: дескать, гибнет культурное наследие, а где-то есть какая-то экспедиция, которая ничего не делает. Именно тогда я искал людей, разбивался, но не мог никого найти! Я передал ей все мои материалы: «Лина Васильевна, ознакомьтесь, если можете, помогите».

Весной 1994-го мы с писателем Даниилом Кулиняком организовали поездку в зону хора «Гомін» — в поминальные дни, после Пасхи. И когда автобус уже стоял на улице Свердлова, то есть Прорезной, смотрю: подходит Лина Костенко. «Я пришла к вам в экспедицию». А она до того сама ездила в зону, видела, как горит Чернобыль, многих людей там знает. Рассказывала, как под колючей проволокой пробиралась... Лина Васильевна говорит, что, возможно, эта зона вообще является моделью будущей Украины, если мы будем так жить и хозяйничать.

Мы сделали круг по десятикилометровой зоне, по кладбищам проехали. А уже с 1995 года Лина Костенко работала во всех наших экспедициях с начала и до конца. В экспедиции больше всего ее интересовали архивы. Сбор материалов, разбросанных на поле в брошенных домах, сельсоветах, медицинских амбулаториях, — это ее увлечение. У нее глубокая интуиция, всегда знает, что можно выбросить, а что взять. Когда-то показывала мне истории болезней — до и после 1970 года, когда построили ЧАЭС. Здесь колоссальный материал для социологических исследований, написания микроистории каждого села. Очень много фотографий... Помню, как Лина Васильевна нашла архив Старошепелицкого сельсовета: несет целую кипу бумаг, и такая счастливая...

— И что дальше с этими экспонатами?

— У нас есть три хранилища: кинотеатр в Чернобыле, зал в краеведческом музее в Иванкове и триста квадратных метров в Киеве. Там хранятся эти экспонаты. Но ведь за ними нужно ухаживать! Особенно ткань, шерсть требуют постоянного ухода, чтобы моль не завелась. К тому же все материалы требуют архивного упорядочения. Стало очевидно, что на началах временных творческих коллективов дальше работать нельзя. В 2001 году мне удалось создать Центр защиты культурного наследия от чрезвычайных ситуаций. Его штатные работники уже могли планомерно работать с этими материалами. Центр координировал и дальнейшую экспедиционную работу.

«Потом я выключил дозиметр,
чтобы не раздражал»

— Насколько большая разница между обычными этнографическими экспедициями и работой в пострадавших от катастрофы районах?

— Именно таких комплексных экспедиций раньше, говорят ученые, вообще не было. Представьте себе: выезжает 20—25 человек, каждый берет одну-две научные темы. Спектр наших исследований: народное искусство, музыкальный фольклор, словесный фольклор, народная медицина, верования, семейные обряды, календарные обряды, промыслы, ремесла, народная одежда, пища, архитектура, транспорт, хозяйство, бортничество... После сплошных комплексных экспедиций-разведок обнаруживали места, которые действительно являются уникальными, скажем, в плане народной музыки, туда ехали музыковеды, записывали на цифровую технику материалы в фонохрестоматию «Традиционная музыка Полесья». Фильмы сняли...

— Какова специфика экспедиций в зону отчуждения?

— В зону не поедешь с палатками, как когда-то ездили в этнографические экспедиции. Нужно защитить человеческий организм от влияния радиоактивной пыли: это соответствующая одежда, рукавицы, респираторы, повязки марлевые. Радиационный гамма-фон сегодня не очень высокий, по сравнению с 80-ми годами, но есть радиоактивная пыль: альфа-частицы, бета-частицы — и вдыхать ее нежелательно. Когда люди лезут на чердак, осматривают брошенные здания, у них всегда есть средства защиты.

Перед выездом в зону мы закупаем провиант на две недели, берем с собой повара. Закон такой: люди, работающие в зоне, должны хорошо, качественно питаться и нормально отдыхать. Мы останавливаемся в общежитии НАНУ, там есть теплая вода, душ. Максимально комфортные условия для проживания, питания и безопасности людей.

А что касается нашей работы в зоне — в разных условиях работаем, с разными фонами. Где-то, как в Чернобыле, 30 микрорентген в час, где-то, как в Машеве или Усове, — 800, где-то за тысячу... У нас же с собой дозиметры, я всегда смотрю, куда веду людей. Я могу сам пойти туда, где фон выше, но других не пущу.

Припоминаю, когда-то мы снимали одно кладбище метрах в трехстах от саркофага. Рассказывали, что это был хутор Подлесный, рядом небольшое кладбище, там люди даже рушники вывешивают каждую весну в поминальные дни. Мы поехали его отснять. Я всех оставил в машине, пошел сам. Сказал: «Кто хочет, может идти». Пошел Николай Семиног с камерой, за нами — Надя Ковальчук... Я включил дозиметр, и пошло: две тысячи, три, четыре, пять... потом я его выключил, чтобы не раздражал. Отсняли это кладбище — и ничего, все нормально.

— Как, кстати, ваше здоровье?

— Живем (улыбается). Все-таки столько лет работаем в зоне. Когда кто-то говорит, что поехал в Чернобыль, где 30 микрорентген, или в южную часть зоны, где есть села намного чище, чем сам Киев, — потому что естественный фон гранита 25 микрорентген, на Крещатике повышенный радиационный фон! — и говорят, что от этого что-то с кем-то случилось... Это басни. В зоне теперь не это страшно.

— А что именно?

— Зона превращается в дикие, местами непроходимые заросли. Там, где были огороды, сейчас лес. Представляете, как бамбук растет? — точно так вишня или слива частоколом покрывает тот огород. Мелиоративная система зарастает, восстанавливаются болота, есть села, куда вообще уже не пройти, поскольку вода стоит. В некоторые села мы пробирались зимой, находили обходные дороги. Припоминаю дорогу в Бовище: вначале пустили КамАЗ по заснеженному болоту, срубили деревья, чтобы он прошел, проложив дорогу, а за ним уже наш автобус. Уникальные материалы там нашли... Или как ходили на хутор Алеховка в Ладыжичах, в лесах, в болотах, только зимой смогли его исследовать.

Экспедиция в зоне, как правило, работает, когда еще или уже нет листвы. Лето — это поездки к переселенцам, на другие загрязненные территории. Потому что заросли не дают возможности ни сфотографировать, ни пролезть. По пятьдесят клещей на себя насобираешь в такой зелени, гадюк не видно под ногами, кабанов в зарослях. Сейчас опасность в чем — дикие животные по зоне ходят. Рысь появилась, кабаны, волки. Можно нарваться на преступников, скрывающихся в покинутых домах. Если экспедиция едет в далекие села, мы всегда берем с собой милиционера, вооруженного автоматом.

Это новое явление — этнографическая работа в экстремальных условиях, в частности в зоне. Мы разработали свои методики. Начитываем информацию на диктофон, чтобы не тратить время на записи. В дом никто не имеет права заходить один, только группой. Двадцать лет прошло, дома уже полуразрушены, можно провалиться в какую-нибудь яму, может потолок поехать. Можно упасть в заброшенный колодец, откуда никто не вытащит, не услышит и не увидит. Это опасности, подстерегающие в зоне, особенно когда есть листва. Очень хорошо работать, когда снег есть, тогда бета-частицы под ним, совсем безопасно.

Осматриваем дом — если видим какие-нибудь интересные вещи в интерьере, фиксируем их. Предметы, представляющие этнографическую ценность, выносим. Советуемся: берем — не берем. Вот, например, большие кадубы — выдолбленные посудины для хранения зерна, прекрасные, старинные, в начале ХХ века таких сосен уже не было, в метр диаметром... Смотрим, а кадуб испорчен шашелем, для музея не годится.

Подкова на счастье

— Какие находки запомнились особенно?

— В 2004 году так сложилось, что экспедиция получила средства на проведение работ только в конце ноября. Мы должны были реализовать эти средства, выполнить запланированную работу. На третий день оранжевой революции экспедиция поехала в зону. И в первый день (мы в селе Лелёве работали, недалеко от Чернобыля) — одна из первых находок, подкова! Я сообщил Лине Васильевне: «Мы подкову нашли на счастье!». Она говорит: «Обязательно передам Виктору Андреевичу!». Когда он через год к нам приехал, мы ему показали в хранилище в Чернобыле эту подкову. А он смотрит на нее, снимает с пальца перстень и кладет рядом: «Это медный перстень, которому триста лет, он мне от прадедов достался, на нем мой символ — я в своей символике ничего не придумывал». А на перстне — подкова с крестом.

— В Чернобыле, насколько мне известно, ведутся и археологические раскопки?

— Да. Чернобыль напоминает Киев в миниатюре: есть гора, исторический Подол, два спуска, к нему ведущие, и широкая река Припять. И вот на этой круче три года назад был обнаружен Чернобыль ХІ–ХІІ веков. Как свидетельствуют археологические находки, в ХІ в. это еще было сельское поселение, потом оно горело, а уже в ХІІ в. имеем ярко выраженный город, дружинный форпост, который контролировал устье Припяти. Там много работы, нужно раскопать это городище. Парадокс: если бы не катастрофа, возможно, средневекового Чернобыля никто никогда бы не нашел. Потому что там были огороды, сады — кто бы в них ковырялся? И еще больший парадокс: до катастрофы такие комплексные экспедиции не проводились.

— Вы уже исследовали почти всю территорию Полесья. Каким видите конечный результат своей работы?

— Предстоит создать музей-архив истории и культуры этой территории, который смоделировал бы культурно-исторический образ утраченной Полесской земли. Чтобы это был настоящий банк данных для будущих поколений — и ученых-этнографов, и даже бывших жителей, которые могли бы там найти материал о своем селе, о дедах-прадедах, их обычаи, песни, фотографии. Воссоздать тот регион, который навсегда исчезает с лица земли. Нам необходимо помещение в Киеве для создания такого музея.

— А чем будете заниматься дальше?

— Уже есть постановление Кабмина о реорганизации нашего центра в бюджетное учреждение. Возможно, уже в следующем квартале он будет называться Государственный научный центр защиты культурного наследия от техногенных катастроф. Это не только Чернобыль! Это вообще проблема, имеющая общенациональное значение, поскольку безопасность исторического и культурного наследия народа является составляющей национальной безопасности Украины. Ведь у нас еще немало угроз — другие атомные станции, опасные зоны вокруг разных заводов, многочисленные искусственные моря, представляющие опасность затопления территории. Нужно работать над программой превентивных мер, чтобы в случае чего не пришлось ехать в какую-нибудь новую тридцатикилометровую зону.