Владимир Руткивский: «Москва печатала те мои произведения, которые забраковали в Киеве» Взрослый разговор с детским писателем

В одном из последних интервью Владимир Руткивский на вопрос о Шевченковской премии ответил резко: если бы он ее получил, то положил бы на депозит, чтобы на проценты основать независимую премию за лучшее произведение для детей. Поскольку государственную имени Леси Украинки уже совсем опорочили.

В этом он весь. Со своей часто по-детски наивной верой в победу добра над злом, фанатической требовательностью к собственной работе, искренними переживаниями за Украину и ее литературу.

Мы же решили поговорить с автором книги «Джури козака Швайки» — одного из самых резонансных детских изданий прошлого года — о его жизни. Тем более что Владимиру Руткивскому есть о чем рассказать, ведь за плечами — семьдесят один год...

«Наш школьный кружок открыл древнейшее поселение в Украине»

— Каким вспоминается детство известному детскому писателю?

— Оно пришлось на годы оккупации. Рос на Черкасщине обычным «оккупационным» мальчиком, как и все украинские дети, чьи отцы ушли на войну. Прятал в тайнике с десяток боевых ружейных патронов, пистолет без затвора, пару бомбочек. Тогда, наверное, все мои ровесники владели подобными сокровищами и пользовались ими так «эффективно», что в сорок четвертом году в моем классе двоих похоронили. А сколько оторванных ног... А что касается интересных историй, то недавно я закончил работу над автобиографической повестью «Потерчата». Там их предостаточно.

— Как впервые приобщились к книге?

— Поскольку я родился в учительской семье, то едва ли не первой игрушкой, которую взял в руки, была книга.

Вспоминаю книжный шкаф, стоявший в конце школьного коридора. Мы с меньшим братом обнаружили: его задняя стенка отошла настолько, что можно было из него доставать книги. Странная была подборка — рядом с Маяковским соседствовали книги, написанные на немецком, из украинских запомнились «Шхуна «Колумб» Трублаини, «Дуже добре» Копыленко...

Самой любимой нашей книгой был толстый том сказок всего мира о ведьмах. Эту книгу мы с Витькой «изъяли» из школьного оборота и зачитали до дыр. А вот каким образом почти всю жизнь меня сопровождала брошюра Маяковского «Как делать стихи» — не понимаю до сих пор. Так что, еще не зная, буду ли что-то писать, я уже имел представление, как это делается. (Улыбается.)

— А почему вы решили податься в Одесский политехнический институт, а не, например, на украинскую филологию?

— Нет, сначала была попытка поступить на археологическое отделение Киевского университета. Дело в том, что в 1954 году школьный исторический кружок, в котором я был старостой, открыл древнейшее на тот момент поселение в Украине...

— ?!

— Да-да, это подтверждает книга академика И.Шовкопляса «Стародавній кам’яний вік на Україні» (1955 г.). Иван Гаврилович лично руководил раскопками в нашем селе Большая Буримка. Когда он услышал, что я мечтаю стать археологом, посоветовал перед поступлением обратиться к нему. Поскольку мое поколение не привыкло поступать по блату, я решил сначала стать студентом, а уже потом навестить академика Шовкопляса. Однако на последнем экзамене по истории меня «срезали».

Преподаватель спросил, уверен ли я, что 1929-й является годом большого перелома? На тот момент я уже немного слышал о попытке Хрущева развенчать культ Сталина и что в Киеве не все это воспринимают, поэтому ответил уклончиво. Дескать, именно так написано в школьном учебнике по истории. В ответ мне торжественно объявили, что поскольку я в этом лично не уверен, то получу только «хорошо». А это было равнозначно провалу, поскольку на одно место претендовали 25 человек.

— И решили податься из Киева куда глаза глядят?

— Да, я был страшно возмущен и пообещал себе больше с гуманитаристикой не связываться. Решил поступать в технический вуз. Выбрал Одессу, потому что еще никогда не видел моря. Сам же город оказался довольно-таки иронично-рассудительным и толерантным, где господствовал культ женщины, госте­приимной хозяйки. Даже биндюжники знали, что ругаться при женщине — некультурно.

— А к вашему украинскому языку не придирались?

— Нет, у него были тогда такие же права на существование, как у русского или еврейского... Однажды мы шумной украино­язычной группой, в которой, насколько помню, были Владимир Яворивский, Петр Осадчук и Анатолий Кочан, шли по Приморскому бульвару. Вдруг со скамеек, где сидели солидные люди, отставные капитаны, до нас долетело:

— Похоже, эти хлопцы далеко пойдут.

— Почему так думаешь?

— Мишка Япончик поначалу разговаривал точно так же...

— Все изменилось в начале 70-х, когда силовикам и военным после выхода на пенсию дали право выбирать место дальнейше­го проживания. И десятки тысяч высокоуважаемых замполитов, вер­тухаев и сексотов рванули с семьями в Одессу. Это были люди с патологической ненавистью к украинскому как языку узников советских концлагерей. Эту ненависть они привили и детям.

«Украинский националист» спасение нашел в... Москве»

— В свое время вас даже признавали лучшим журналистом Одесщины. Как же подобное произошло с «технарем»?

— От судьбы не убежишь! (Смеется.) В шестидесятые годы я работал на Одесском суперфосфатном заводе. Время от времени выступал с рассказами о своих коллегах в газетах и на областном радио. Однажды председатель областного телерадиокомитета вызывает и предлагает немедленно стать редактором. Я начал отказываться, поскольку мне и на заводе жилось неплохо.

В ответ услышал: если с завтрашнего дня не подам заявление, на радио мне дорога закрыта. Но окончательно убедило меня его искреннее возмущение. Мол, десятки чужаков на коленах ползают, чтобы их взяли на работу, а свои носом крутят. Пришлось писать заявление.

А вообще журналистика хоть и дала мне много в работе над словом, научила лаконичности и четкости изложения, но была все же в основном способом зарабатывать на хлеб насущный. Свою жизнь я видел в литературе.

— Вы начинали как поэт. Пригодилось ли это вам, когда начали писать для детей?

— Я и сейчас не стыжусь своих стихотворений. Были лучше, были хуже, но я всегда старался писать честно о том, во что верил. А этого в те времена делать не рекомендовалось.

И неудивительно, что в 1970 году мой сборник «Експромт» вылетел из тематического плана. Стихотворения двух следующих сборников изувечили до неузнаваемости. Поэтому после долгих колебаний я решил перейти на прозу, хотя со стихами не порываю до сих пор. Как мне кажется, плох тот прозаик, который не написал хотя бы одного стихо­творения. Ведь поэзия — это не только рифма или размер, это прежде всего состояние души. Особенно это касается детской литературы. Хороший детский прозаик — это всегда хороший поэт. Даже когда он об этом не догадывается. (Смеется.)

— Как случилось, что вы начали писать для детей?

— А я сразу начинал и как поэт, и как детский прозаик. В моем детстве было столько приключений, что мне и выдумывать не приходилось. Например, нас воспитывала польская кошка Ма­рыська, а на кухне под столом всю зиму жил степной орел с раненым крылом. Он с удовольст­вием клевал манную кашу, нашел общий язык со мной, братом, Ма­рыськой и курами. Была очень трогательная картина, когда мы все вместе отправлялись на прогулку...

И когда я написал об этом книгу — издательство вернуло мне рукопись с редзаключением: «Такого в жизни не бывает». А поскольку «Веселка» была единственным детским издательством в Украине, пришлось перейти на поэзию. Пока и там я стал нежелательным.

— Почему-то все ваши произведения шли к читателю нелегко...

— Почему все? С произведениями, которые я был вынужден перевести на русский, чтобы напечатать их в Москве, проблем не было.

— Но сначала были Высшие литературные курсы...

— В начале 70-х я доработался до нескольких «нехороших» ярлыков. Дошло до того, что мой коллега-писатель написал в одесское отделение КГБ донос, будто бы «на одесском областном радио засела группа украинских буржуазных националистов во главе с Владимиром Руткивским». Запахло жареным.

Борис Олийнык, пользуясь своим тогдашним положением (всегда буду признателен ему за это), помог мне «исчезнуть» из Одессы. Тогда Москва считалась оазисом вольнодумства. Наши преподаватели стремились познакомить нас с тонкостями не столько социалистического, сколько критического реализма и не скрывали, что классовая позиция автора — это кратчайший путь к забвению. В почете были имена Ахматовой, Пастернака, Платонова, недавно «открытого» Булгакова.

От них я услышал о невероятно мужественном поступке Михайля Семенко на Первом всесоюзном съезде писателей. Он распространил среди делегатов анонимное письмо, в котором назвал себя и своих советских коллег проститутками из страха и призывал зарубежных гостей рассказать правду о сталинском режиме. К сожалению, об этом в Украине еще до сих пор мало кто знает...

А Москва в те времена считала украинцев верными и послушными служаками. Поэтому применяла к ним чаще всего метод пряника и иногда прощала им такие вещи, за которые в Украине тогда бросали за решетку без лишних разговоров.

— Что вы имеете в виду?

— Например, политэкономию социализма у нас преподавал профессор Ишутин, который длительное время был советником председателя Совета министров СССР Косыгина. Лекции Михаила Ивановича напоминали скорее откровенный обмен мнениями обо всем на свете. Однажды один из слушателей поинтересовался, правильно ли поступил Хрущев, отдав Украине Крым. «Считаю, мы сделали ошибку. Даже учитывая то, что это произошло по поводу юбилея присоединения Украины к России», — таким был ответ профессора. Я листал только что купленную книгу и не заметил, как вслух ляпнул: «Ничего, через сто лет и Кубань подарите»... Опомнился от мертвого молчания. Увидел только, как побледнел Ишутин, как отвалились челюсти у некоторых моих коллег. Остаток дня я провел в каком-то тумане. Сидел в комнате и ждал, что вот-вот откроются двери и зайдут люди в гражданском. И они открылись.

На пороге стоял парторг курса: «Ко мне пришел Ишутин. Зовет тебя».

Михаил Иванович сидел за столом перед бутылкой водки. Не успели мы присесть, как он разлил водку в стаканы и произнес: «Извини, Володя, что спровоцировал тебя. Давай выпьем и забудем».

Эти слова я вспоминаю каждый раз, когда слышу истерические окрики из Белокаменной. И очень жалею, что даже выпить не с кем. (Улыбается.)

«Больше всего ненавижу нашу плаксивость»

— Ваша повесть «Ганнуся» вышла в «Детской литературе» тиражом 150 тысяч экземпляров...

— И к тому же в рекордно короткие сроки!

Это реальная история о дочери моих хороших знакомых. Случилось так, что им предстояла длительная командировка, и я согласился взять девочку на летние каникулы к своим родителям. В повести и рассказал о приключениях, которые мы тогда пережили. Хотел показать читателям, что дети тоже — яркие личности, а взрослые — не обязательно зануды, как иногда кажется.

Реакция украинских редакто­ров была неожиданной: «Что это за дружба взрослого мужчины с девочкой? Так и до растления малолетних недалеко!» Рукопись мне почти швырнули в лицо.

Я перевел повесть на русский и вскоре получил редзаключение из Москвы, что «Аннушка» написана в традициях «Голубой чашки» (а ведь это лучшая вещь Гайдара!). В Киеве же эта повесть на украинском так и не вышла.

После «Аннушки» послал в Москву «Бухтика з тихого затону»... Я с детства грезил «Лісовою казкою». А конкретный сюжет вырисовался после посещения детского санатория в Буче под Киевом. Писалось очень легко. Но в «Веселці» снова прибили редакторским заключением: «В то время, как весь советский народ борется с религией, Руткив­ский подсовывает нам какую-то чертовщину».

Пришлось снова переводить и везти книгу в Москву. На Всесоюзном совещании по вопросам современной детской сказки в 1985 году «Бухтика» признали одной из лучших сказочных повестей за двенадцатую пятилетку. А это только первая книга из моей сказочной трилогии...

— А почему со временем вы принялись за историческую прозу для детей?

— Из любопытства! Мне всегда хотелось узнать, откуда, например, взялись первые украинские казаки? Я не мог понять, почему Илья Муромец (в исторической литературе употребляется и вариант Муровец), который похоронен в Киево-Печерской лавре, считается русским богатырем? Почему никто и словом не обмолвится о битве на Синих Водах, состоявшейся за 18 лет до Куликовской битвы? Почему кое-кто из историков считает, что казак Мамай и хан Мамай — это одно и то же лицо?.. Ответов на эти вопросы я не находил, поэтому пришлось отвечать самому. Писал исключительно для души, поскольку был убежден, что события, в которые я поверил, тогдашняя власть, мягко говоря, не воспримет. Но я старался доказать хотя бы самому себе, что украинская история отнюдь не беднее французской или английской, не говоря уж об американской или русской.

— И какие отзывы?

— Приятно, что исторический роман «Джури козака Швай­ки», который увидел свет в издательстве «А-БА-БА-ГА-ЛА-МА-ГА», украинские радиослушатели признали лучшим детским произведением прошлого года.

Когда-то в письме-отзыве на мою книгу о Бухтике одна девочка написала: «Этот писатель очень наблюдательный. Он смог увидеть даже водяных». (Смеется.)

— А как отреагировала на казацкий роман Одесса?

— А никак. До Одессы эта книга, как и остальные украинские произведения, изданные за пределами области, почти не дошла. Правда, Одесская облгосадминистрация приобрела для сельских библиотек более 700 экземпляров, но что это на 700 тысяч детей?

Поэтому теперь я выступаю перед ними не столько в роли писателя, сколько в роли жестокого фокусника, который помашет перед ними конфетой и уходит прочь.

— Главную свою книгу уже написали?

— Знать бы, какая из них главная?.. (Улыбается.) Большие надежды возлагаю на только что законченную повесть «Потерчата». Это автобиографический рассказ о детстве, которое пришлось на годы Второй мировой. Иногда мне даже кажется, что я стал писателем именно для того, чтобы ее написать.

— Что вы думаете об украинской детской литературе в мировом контексте?

— О каком контексте может идти речь, если ее уничтожают все, кому не лень! Ликвидировали комиссию по детской литературе при Национальном союзе писателей Украины, упразднили соответствующую номинацию в Комитете по Шевченковским премиям, вот-вот на детскую книгу снова введут налог. О критиках я даже не говорю. Они, похоже, вообще наложили табу молчания на такое понятие, как «литература для детей».

И в то же время «взрослым» писателям хватает наглости кричать: нас не любят, нас не читают! Да кто же вас будет читать, если вы не воспитываете читателя сызмальства! Потребность читать мы должны прививать!

— Неужели все так безна-
дежно?

— Нет, несмотря на все, украинская детская литература как-то умудряется выживать. И не только выживать. Все еще удивляет своей трудоспособностью едва ли не последний из могикан Анатолий Кочан. С каждой книгой становятся все сильнее Зирка Мензатюк, Леся Воро­нина, Галина Малык, Марина Павленко, Сашко Дерманский... У нас есть ряд замечательных детских издательств: «А-БА-БА-ГА-ЛА-МА-ГА», «Теза», «Ви­давництво Cтарого Лева», «Ярос­лавів вал», «Грані-Т»...

Все время мучаюсь вопросом: почему же мы, выросшие на лучших в мире песнях и сказках, должны плестись с таким багажом где-то в хвосте мирового литературного процесса? Такого не может быть! Даже если это так — все равно не должно быть.

— Чего же нам не хватает?

— Веры в то, что ты нужен. Мы, детские писатели, как русалки: существуем до тех пор, пока в нас верят. А еще нам всем нужна любовь к своей профессии.

К сожалению, то, что сейчас пишут, в большинстве своем откровенная халтура, а шум, который вокруг этого поднимается, только дезориентирует читателя. Все сейчас любят не литературу в себе, а себя в литературе.

Но главное — нам не хватает ощущения, что кроме нас в мировой литературе есть Толкиен, Милн, Роулинг, Линдгрен... Мы должны костьми лечь, но не осрамиться перед ними. По себе знаю, что ничто так не мобилизует, как это чувство.

— Поскольку вы затронули собственную творческую кухню, то поделитесь хотя бы одним из ее рецептов...

— Как и на каждой кухне, главное — выработать свой вкус. В большой степени его формируют книги, ставшие эталонными. А когда твердо будешь знать, что есть добро, а что зло, — можно приступать к собственному творчеству. Причем нужно понять, что первая мысль — всегда ошибочна, поскольку она приходит в головы сразу 90% людей. Нужно начинать со второй, а еще лучше — с третьей… (Улыбается.)

— Как вы проводите свободное от творчества время?

— Жаль, что дорога в Киев становится все тяжелее. Там у меня осталось немало друзей-единомышленников. Поэтому в последние годы больше времени отдаю книге. Иногда мне даже кажется, что именно она первична в моем существовании.

— Есть ли у вас своя философия жизни?

— Возраст уже такой, что, наверное, нужно привыкать к себе как к части природы. Так что созерцание травы, неба, моря я отождествляю с молитвой в храме. А еще хочется верить, что мой труд все же не напрасен...