ТАТЬЯНА ТОЛСТАЯ: «Я ПРОТИВ ДЕВИЗА — НИ ДНЯ БЕЗ СТРОЧКИ»

Прочитав первые рассказы Татьяны Толстой в начале 80-х, была очарована ее прозой. Каждое слово столь точно «прилажено» к своему месту в тексте, что начинаешь ощущать цвет, вкус, запах, образ так, будто сама находишься внутри повествования и не глазами пробегаешь страницы книги, а происходит это в твоем детстве или в твоем сегодня. И не важно, что речь там идет о 30-х или 50-х, когда тебя еще и на свете не было. С тех пор каждую книгу Толстой жду с нетерпением и возвращаюсь к ним бессчетно. Теперь и сын мой пристрастился. Книг не так много, как хотелось бы, — шесть сборников рассказов и роман «Кысь». По собственному признанию их автора, пишет она медленно, мало, потому что это для нее удовольствие, которое имеет смысл растягивать.

Оба ее деда — Алексей Толстой и Михаил Лозинский словно шепнули ей: выскажи недосказанное. Окончив отделение классической филологии ЛГУ, получив блестящее академическое образование, абсолютно не применимое в быту, она по прошествии некоторого времени стала писать и публиковаться в толстых журналах. Не оставляя этого занятия, почти 10 лет преподавала русскую литературу в США. Вернувшись, живет между Питером и Москвой. В первом, отдыхая от публичности, пишет. А в столице ведет на телевидении ток-шоу «Школа злословия».

Давать интервью не любит, но будучи членом жюри «Кинотавра-2003», позволила во время одной из наших бесед включить диктофон.

— Татьяна, чем дольше живет человечество, тем больше затираются слова, затаскиваются понятия. Правда, многое зависит от того, кто и как ими пользуется. С чего для вас начинается слово?

— Они действительно затаскиваются. Есть разные списки слов — попадающие и непопадающие, разные словари. Они используются в индивидуальном порядке, в контекстах, и вербальный вкус словарных связей тоже разный. Это как бусы, нанизанные на нитку. Расположи их иначе — и они приобретут иной смысл. Это фотокинотелеэффект освещения. Можно осветить человека так, что он будет выглядеть чудовищно. В этом контексте слово одновременно значит то, что значит, но и имеет свои оттенки. Самое интересное — сложить их так, чтобы они приобрели другой смысл. Чтобы дали сок. А основа сока — личность, которая их составляет. Слова, в свою очередь, могут по-разному себя вести — ложиться, не ложиться, сопротивляться, приобретать голос, тембр. Валентности у них много, можно выстроить любую систему метафор. И вот соединение голоса души со словами создает нечто. Самое главное — в эту стихию самой попасть. И вообще людям необходимо хотеть попадать туда.

— Но ведь творчество, особенно «первичное», одиночки — писателя, композитора, художника — требует невероятного самоотречения, даже жестокости. Многие пишущие тут же это забывают и объявляют жестокий террор окружающему миру. Как вы на это смотрите, стоит ли делать такие жертвоприношения?

— Существуют разные виды жестокости, о которых можно говорить. Есть жестокость садизма, которая иногда оборачивается комичностью. Хотел быть садистом, а получился клоуном. Но определенная жестокость, скорее — безжалостность к себе, к тем, кто рядом, — без этого не обойтись. Можно постараться не вредить окружающим, но с собой разговор должен быть совершенно откровенным. Нужно определенное мужество. Ты должен понимать свое абсолютное одиночество. И через него вдруг по результатам выясняется, что ты друг и опора для огромного количества людей. Это поражает. Ведь не было такой задачи — угодить, понравиться. Это ответственность. Но сама задача требует, прежде всего от тебя, от всего отрешиться. Иначе нельзя.

— Есть представление о том, для кого пишете?

— Если определенно, то для таких, как и я. Не думаю даже об образе — «для»… Это некто, о ком никогда не думала.

— Есть ли у вас свой узкий круг, который необходим для жизни?

— Да, конечно. Этот круг не сразу очертился, потому что в общем я не умела никогда дружить с массой людей. В юности была угрюмой и не любила общение. Потом успокоилась и поняла, что вокруг есть люди. Чем больше недостатков видишь в себе, тем больше прощаешь окружающим. Не знаю, для чего людям дан максимализм. А умение прощать приходит с возрастом.

— Существует ли литература по половому признаку? Или существует литература и нелитература и ее течения?

— Это очень сложный вопрос. Я раньше думала, что они существуют как некие разделы. А сейчас начала сомневаться. И в то же время пришла к выводу, что никакого течения, кроме реализма, просто нет. Но что это такое, не знаю. Как только вглядываешься в него, остальное кажется жалким — модернизм бледнеет перед реализмом. Я вопрошаю: что такое реализм? Условно говоря, есть такое определение, что писатель выступает как всезнающее нечто — он знает мысли каждого. А модернизм начинается с того, что автор выносит свой мозг в виде некоего блюда на стол. Мол, хочу и сообщаю вам, дорогой читатель, что если я пальну, то все эти герои, героини, да и весь мир умрет. Забавно наблюдать за игрой ума, с одной стороны. А с другой — уместно вспомнить: у истоков модернизма начала XIX века — Диккенс. Вот, например, у Анатолия Кима есть такой экспериментальный рассказ, где повествование ведется то от ее — героини, то от его — героя имени. Темы, слова сообщаются. Никакого реализма там нет. Это авторский эксперимент. И мне кажется, что фантастике реализм не мешает. Что такое романтизм — не очень понимаю. Наверное, какое-то частное событие, когда расцвечивается палитра души. Повторяю, я люблю реализм. Но себя, с одной стороны, к реалистам отнести не могу, а с другой — запросто.

— Форма рассказа, с которой вы начинали, удобна для вас. И вдруг — роман «Кысь», потрясший ваших поклонников. Почему изменили излюбленной форме, стало тесно?

— Начиная писать рассказ, уже как бы знала длину данного текста. Не могла выразить знаками, но видела. Чувствовала, с какой скоростью идти к концу, чтобы до него дойти. Затем стала писать еще один рассказ и вдруг поняла, что это уже не рассказ. Тема — больше. Вот и написала роман.

— Будете дальше экспериментировать в этом жанре?

— Уже пишу еще один роман.

— Как был опубликован ваш первый рассказ?

— Получалось всегда так, что я никуда не ходила. Все приходило само ко мне. Предыстория эта даже лучше истории. В 82-м году решила похудеть. Стало интересно, смогу ли я это?! Села на диету, похудела на 23 кг. Но никто не помогал. Три месяца провела дома. Вынуждена была выползать только в сумерках детям еду купить. И получилось как-то автоматически, само собой — медитация. Мне стали приходить внутренние видения. Вспомнила нашего соседа по даче. Вдруг взяла ручку и начала писать. Так написала «На златом крыльце сидели…». Показала папе, а он был членом общественного совета журнала «Аврора». Папа сказал, что вышло замечательно, но мало. И посоветовал написать второй. Села и написала второй. Где-то через два месяца читаю газету, а в ней рассказ про какого-то мужика, который вдруг обнаружил в себе дар и поехал по СССР зарабатывать деньги. У него берут интервью и спрашивают: «Как это у вас получилось?». Он отвечает: «Я был учителем математики, без особого дара, а потом сделал операцию на глазах». И я поняла, что эти три месяца, когда была наедине с собой, вокруг никого — открылся третий глаз. Нормальная медитация. Считаю, все, что сделано, только благодаря этому. Сейчас медленно сползаю в буддизм, потому что это великая мудрость Востока. Все остальное — приложение к ней. Они правду знают. Естественно, если ты уже что-то сделал, найдется 1000 помощников, которые готовы тебе помочь.

— Работа со словом требует безумно много времени. Вы при этом лекции читали в Америке, сегодня ведете телевизионную программу. Как организуете свое время?

— Никак. И это безобразие, потому что время надо организовывать — с одной стороны. А с другой — как только начинаешь организовывать, что-то гаснет. Я этого боюсь. Привыкла, что все работает благодаря моей интуиции. Делаю дела тогда, когда это надо. А вот, бывает, чувствую: нет, не пойду куда-то там… или не буду делать чего-то там… Привыкла подчиняться интуиции.

— А работаете каждый день?

— Нет. Это бесполезно, потому что когда ставишь перед собой задачу, а выполнить ее не сможешь, такое жуткое чувство никому не нужной вины… День померк, жизнь прошла — и начинает точить омерзительный червь собственной бездарности. Я против девиза — ни дня без строчки. Может, кому-то это и подходит, но только не мне. А вот быть готовым всегда и везде, и во сне, и наяву, и все 24 часа в сутки — другое дело. Нужно быть готовым, чтобы тебя «позвали». И ты записываешь… Фразу, слово. Вдруг что-то возникло в голове, как ветерок. Хватаешь все это и начинаешь работать. По-другому все происходит: не тогда, когда выжимаешь воду из камня, а когда этот ветерок начинает веять. И — работаешь.

— Ваши сыновья понимали, чем вы занимаетесь?

— Нет, не думаю. У нас были очень гармоничные отношения. Но они правильно выросли, правильно занялись собственными делами. И, главное, я их отпустила. Они сразу бросились в дело. Мне повезло, у них не было периодов пьянства и наркомании. Они оба компьютерщики.

— Ваш телепроект с Дуней Смирновой — «Школа злословия». Даже название дерзкое. Как вы сошлись с Дуней? Как начали вместе работать?

— Мы знакомы очень давно. Работали вместе в газете, сблизились и сдружились. И обнаружили друг в друге драгоценную способность — интересоваться интересным. А затем Юра Богомолов предложил мне проект. И получилось так, что мы с Дуней перенесли свои кухонные разговоры на экран. Главное — мы с ней на одной волне. Так что все вышло естественно.

— Как выбираете героев и как собираете на них досье?

— Мы составляем список людей, которых хотели бы видеть. К тому же еще и предлагают кого-то. Отсеиваем сами, а часть людей отказывается. Самое интересное — понять, как под корой, внешней маской скрывается живая личность. Досье нам готовят в основном из Интернета — 5—10 интересных интервью. Читаем их и думаем: где у человека поворотный пункт — самое главное. Здесь приходится всю интуицию напрягать, а это очень тяжело без медитации. В интервью — все слова, слова, которые к тому же иногда их авторы перевирают. Но к чему все сводится? Мы должны вывести человека на какую-то тему, найти ахиллесову пяту и тогда получается интересно. Исходя из этого, мы и строим свои вопросы.

— А если герой лукавит?

— Это сразу видно. Мы можем оставить его лукавство. Это занавеска, которую видно по видеоряду. Вот еще такой случай. Моя младшая сестра — психолог. Мы с ней консультируемся, после передачи делаем разбор полетов с ее участием. Она нам рассказывает очень интересные вещи. У нас есть люди, которые после передачи о них нас ненавидят, а есть те, что сразу же к нам привязываются. Они у нас получают возможность поговорить о себе любимом. Замечательные у нас были вещи с Генри Резником. Он думал, что он умный, а мы две дуры. И попал в нашу ловушку, из которой мы на него как набросились... Просто так вышло, сам напросился. Передача была длинная, он в итоге признал, что мы его окончательно запутали.

— Как уживаются в вас две такие совершенно разные ипостаси: одиночка-писатель и человек публичный — телеведущая?

— Приходится разрабатывать внешнюю сторону публичной персоны. Но по существу здесь играет роль внутренний баланс. Я по факту публичная персона, не по душе. Хотелось бы мне быть человеком-невидимкой, чтобы самой все и всех видеть, а меня — никто. Но это невозможно, у публики всегда есть стремление уничтожить мою частную жизнь. И поэтому приходится разрабатывать способ реагирования на публичное узнавание. Бывает иногда идиотически неприятно. Я не представляла себе масштаб. Но иногда — исключительно интересно. Например, мы делали программу о Чубайсе, наша идея была — показать всем: Чубайс знает, что общественность его ненавидит. Мы решили показать, что совершенно нечестно обрушивать на одного, пусть несимпатичного вам человека ответственность за мироздание, и дать понять, как невероятно сложно что-то делать. Он к нам пришел в депрессии — заезженный. Видела его два года назад совершенно другим — веселым, остроумным, полным сил. А здесь — совершенно замученный человек серого цвета. Прямо об этом и сказали. После этого началось. Гуляла как-то, вышла на рынок — ко мне бросается женщина сумасшедшего вида: «Я всегда говорила — Чубайса в губернаторы!». Потом еще мне встречались люди, которые жалели Чубайса после нашей передачи. И это меня очень потрясло: люди поменяли свое отношение к человеку, который был представлен прессой как зажравшийся дьявол. Вот все это намного важнее, чем неприятности от публичного образа жизни. Когда ты видишь человеческое в том, в ком раньше не замечала.

— Вы не боитесь, что ваша программа станет особенно желанной для тех, кто нуждается и готов платить за паблисити?

— Мы для себя решили: два года повыступаем и бросим. Придумаем другой проект. Но из-за выборов на нас наводятся всякие подозрения. Мы приглашаем, кого хотим. И это не имеет никакого отношения к политике. Канал нам не разрешает приглашать сейчас тех, кто имеет отношение к выборам. Заказные передачи делать не будем. Да у нас и невозможен заказной формат, ведь наши передачи — экспромт.

— Какие у вас планы?

— Не знаю. Буду жива-здорова — что-нибудь новое придумаю. Например, никогда не думала, что попаду на телевидение. Не было желания туда попасть и нет его — быть там. Меня не тянет к социальным конфликтам. Обуревают только индивидуальные амбиции. Социальных — нет. Быть известной удобно или неудобно, но удовольствия для меня в этом нет. Доставляет удовольствие говорить с друзьями — о главном. А так называемый социум — что ему? У него другие вкусы, свои взгляды на жизнь. Считаю, например, что человек живет несколько раз. Главное, что четко знаю теперь для себя, — нельзя строго судить людей.

— Груз фамилии существует?

— Может, и существует, но я уже к этому привыкла.