СУДЬБА МОЯ ЧЕРНО-БЕЛАЯ ИЗ КНИГИ ВОСПОМИНАНИЙ

Владимир Владимирович Сосюра — сын выдающегося поэта — недавно написал книгу воспоминаний. Откровенную. Захватывающую. Веселую. Печальную. Многоцветную, хотя дал ей «черно-белое» название. Жанр ее полушутливо определил как «довольно субъективные заметки».

В предисловии автор пишет: «Ко мне неоднократно обращались почитатели творчества моего отца с предложениями поделиться своими воспоминаниями. Противился этому давлению как только мог, время от времени ссылаясь на вещи совсем бессмысленные, как то: на потомках гениев природа отдыхает, жанр мемуаристики для меня совершенно неприемлем, человек я ненаблюдательный и никаких заметок на протяжении жизни никогда не делал. Кроме того, следует отметить, что по приобретенной специальности, а не по диплому о высшем образовании, я был и останусь навсегда обыкновенным редактором кино... Поэтому прошу тех, к кому попадут эти беспорядочные и, пожалуй, слишком субъективные воспоминания, отнестись к ним снисходительно, учитывая вышеупомянутые недостатки моей профессии, особенности характера и воспитания».

И пока книга ищет своего издателя (надеемся, что поиск не будет продолжительным!), предлагаем вниманию читателей несколько отрывков из нее, посвященных событиям 1941—1943 гг. — начало войны, эвакуация в Уфу, временный переезд в Москву...

Война ворвалась в нашу мирную жизнь неожиданно. Отец лечился в Кисловодске, мама была в Киеве, а я в детском санатории «Смена» в Евпатории.

22 июня, после завтрака, как заведено, пошли на море купаться, загорать, игрались, даже не представляя, что через каких-то полчаса наше детство закончится.

Внезапно почувствовали далекий, все приближающийся гул самолетов. Вскоре почти над нашими головами появилось звено истребителей. В синем безоблачном небе их было видно достаточно четко, даже невооруженным глазом, как и белые тучки разрывов вокруг них. Ничего не поняв, дети начали хлопать в ладоши — не часто приходится видеть такую захватывающую картину. И тут резкий сигнал воздушной тревоги как будто ударил по ушам, и кто-то из взрослых выжал из себя обреченно:

— Это война!

И началась паника. Не разбирая дороги, спотыкаясь, падая, бросив на произвол судьбы игрушки, плача от ужаса, ребятишки стремглав бросились к санаторию. Несколько ребят постарше не растерялись и брали малышей на руки, несли, утешая, как могли.

В помещении столовой, где нас вскоре собрали — молчаливых и ошеломленных, — один из воспитателей попросил не паниковать, не волноваться зря, ибо нас обязательно отправят к родителям, как только представится случай и надлежащий транспорт.

А самолеты, которые мы видели на пляже — это были немецкие разведчики, летевшие на Севастополь. Но их обезвредили. Они не прошли. А тем временем во дворе взрослые уже выкапывали укрытия от бомб. Слышно было далекую канонаду. Жутко.

Вечером нас отправили поездом в Харьков. Сколько ехали — не помню. Долго. Продвигались медленно, пропуская военные эшелоны, преимущественно ночью. В вагонах царила непривычная тишина. Только малыши всхлипывали во сне беспомощно и просили пить. Мы сразу как-то повзрослели (мне, например, было девять лет), опекали их, успокаивали, рассказывали сказки, которые знали от родителей, сидели рядом, так как лечь было негде.

Без особенных приключений, без бомбардировок прибыли в пункт назначения и на автобусах были доставлены в пригород Харькова — Сокольники (если мне не изменяет память). Было тихо. Звуки шумного большого города сюда не доходили.

Прошло несколько дней в неизвестности. Однажды за ужином нам сообщили, что из Киева отправлен железнодорожный состав с эвакуированными (впервые услышал это незнакомое до сих пор слово) и завтра его рано утром следует ждать на перроне Харьковского железнодорожного вокзала. И самое главное — перечислили фамилии детей, чьи родители едут навстречу.

Моей среди них не было. Смотрел на своих ровесников из «Ролита» (жилой дом писателей в Киеве — ред.), оживленно готовившихся к отъезду, и меня одолевали сомнения. Возможно, случилась какая-то роковая ошибка, или кто-то там, в Киеве, напутал, забыл? Ведь в поезде едут писатели, почему же среди них нет моей мамы? Что делать? И наконец принимаю, как со временем оказалось, единственно правильное решение: нужно прийти и убедиться собственными глазами.

Когда дети, выезжавшие в город, смеясь и толкаясь, занимали самые лучшие места в автобусе, я, воспользовавшись этой суматохой, незаметно прокрался в машину и затаился сзади. На меня никто не обратил ни малейшего внимания.

Приехали на железнодорожный вокзал уже ночью. Нас положили на кафельный пол около кассы в чем были одеты — не те времена, не до сантиментов. Пролежал до утра, не заснув. Было холодно и беспокойно на душе. Ведь неизвестность, перспектива оказаться брошенным на произвол судьбы в оккупированном Харькове вырисовывалась с ужасной очевидностью: если начали эвакуировать интеллигенцию из Киева — дела скверные!

Как выяснилось значительно позднее, одновременно со мной в Харькове, буквально рядом со мной находился отец. Его, подполковника запаса, призвали в ряды Красной армии, и, ожидая формирования части, он неоднократно заходил в харьковский филиал Союза писателей, но никто из тамошних руководителей не побеспокоился, чтобы сообщить ему о моем местопребывании.

Неожиданно почему-то стал вспоминать разрозненные фрагменты детских лет. Я же родом отсюда, из Харькова, бывшей столицы советской Украины. Здесь, на улице Культуры, бывшей Барачной, возле стадиона, мой дом — дом «Слово» — так сказать колыбель, из которой сделал первые шаги, где промолвил первые слова, где прожил шесть лет из отпущенных мне Богом...

…Как и предполагалось, первый эшелон с эвакуированными из Киева прибыл на рассвете. Вместе с другими встречающими выскочил на перрон. Паровоз все еще «стрелял» белым паром. Шипели тормоза. Вагоны звенели своими металлическими корпусами, сцепами, буферами. Появлялись пассажиры: заспанные, неуклюжие.

Побрел вдоль эшелона, с надеждой глядя на только что прибывших, украдкой посматривал на окна, к которым прислонялись чужие, незнакомые лица. И вдруг чуть не упал в обморок, не поверил глазам — прямо на меня шел Богдан Рыльский... Увидел, бросился навстречу, обнял, выкрикнул радостно и взволнованно:

— Идем быстрее! Твоя мама заждалась и вырядила меня в разведку.

В купе, на нижних полках сидели дорогие сердцу люди: Максим Тадеевич, Екатерина Николаевна и мама. Перипетии встречи описывать не стоит. И без лишних слов понятно: снова жизнь засверкала всеми своими красками, стала удивительной и прекрасной. Чего еще желать? Я в кругу близких и родных, а впереди путешествие в неизвестное.

* * *

Как только поезд отъехал от перрона харьковского вокзала, мы с Богданом залезли на верхнюю полку и, переговариваясь, наблюдали за знакомым пейзажем, проплывающим за окном.

Еще не пришла грусть и жалость по этим близким сердцу елкам, полям, оврагам. Богдан рассказал последние новости: как им, чтобы собраться в дорогу, было отпущено несколько часов с предупреждением ничего лишнего с собой не брать, только самое необходимое — одежду, смену белья, документы. Ведь уезжаете ненадолго, через месяц вернетесь домой.

Возвратились в Киев через три года.

Нас в дороге не бомбили. На запад пролетали эшелоны с военной техникой и людьми. А мы все круче и круче заворачивали на восток, углубляясь в пространства России.

Питались, как говорят, из одного котла. У мамы почему-то не оказалось ни копейки денег, и Максим Тадеевич взял нас на содержание, так как считал естественным прийти на помощь друзьям в трудную минуту.

В Саратове нас не приняли. А паровоз все пыхтел и пыхтел, окутывался облачками пара, тянул эшелон с цветом украинской культуры и науки. Перелески, болота, чащи — все мимо и мимо, и никто не имел представления, куда нас везут, где он, наш конечный пункт назначения.

Помню, было пасмурное дождливое утро. Позавтракав, мы с Богданом стояли в коридоре и смотрели в окно, когда эшелон перемахнул через какую-то полноводную широкую речку, замедлил ход и полез вверх.

На склоне, с правой стороны по ходу поезда, голому и непривлекательному, были видны рубленые избы, почерневшие от времени и, казалось, вросшие в землю по самые окна. Проплывали захламленные дворы, огороженные дряхлыми заборами.

Ни деревца, ни кустика. Пустошь!

Вдруг с другого конца коридора прозвучало:

— Батюшки, да это же Уфа!

К человеку, произнесшему эту сакраментальную фразу, бросились за дополнительной информацией. Послышалось:

— Откуда знаете?

— Был здесь в прошлом году на гастролях. Глушь!

Из дальнейшего достаточно нервного и путаного диалога узнали, что Уфа — столица Башкирской автономии — заштатный, провинциальный городок «времен Очакова и покоренья Крыма», и упаси Бог, если мы тут остановимся. Летом, весной еще как-нибудь жить можно, но когда придет зима с ее метелями, сорокаградусными морозами... Элементарных бытовых условий нет — сплошной частный сектор с печным отоплением и туалетами во дворе. На весь город одна-единственная гостиница «Башкирия». О развлечениях — забудьте. Есть в центре города два кинотеатра, и все. Национальная культура в эмбриональном состоянии.

Поскольку мы с Богданом были тогда ребятишками легкомысленными и высокомерными, то услышанное нас не очень и огорчило. Не знали не ведали, что это еще цветочки, а ягодки впереди: голод, нищета, вши, болезни родителей, отчаяние от ежедневных сообщений «Совинформбюро», когда, казалось, все может закончиться катастрофой — немец уже был под Москвой.

Но пока что погрузили нас в грузовики с деревянными сидениями, а людей преклонного возраста — в автобусы, еще ездившие по неизвестным причинам. Ехали медленно по центральной улице Ленина. Ходили старомодные трамваи, звенели на перекрестках. Мостовая, прогнившие тротуары, высокие заборы — грязные и не покрашенные, жалкие лачуги с вкраплением одно-двухэтажных домов с ржавыми крышами и облупленной штукатуркой. Людей на улицах немного. Одеты бедно.

Выехали за окраину города. Дорога в лужах, глубокая колея, болото по колена. Кое-как доехали до неогороженной территории правительственных дач: те же знакомые по Харькову коттеджи, благоустроенные аллеи, цветы, большая столовая. Чисто, опрятно.

Поселились на втором этаже вместе с Рыльским в смежных комнатах.

Быстро освоились на новом месте. Бегали купаться на Уфимку — быстротечную неширокую речушку, ловили рыбу (я — впервые в жизни), играли в казаков-разбойников и, разумеется, в войну.

А вот сообщения с реальных фронтов все более ошеломляли: отступление, человеческие потери, окружение и сдача городов, само название которых откликалось острой болью в сердцах взрослых. Они ходили по аллеям хмурые, сосредоточенные, молчаливые, — ведь почти у каждого из них кто-то воевал на фронте, остался на оккупированной территории или попал в плен.

Максим Тадеевич настойчиво работал над поэмой «Слово про рідну матір», читал друзьям и близким отрывки из нее. До сих пор слышу его тихий голос из соседней комнаты: «Благословен той день і час, коли прослалась килимами земля, яку сходив Тарас…»

Очень нервничал из-за сына Георгия, который был в действующей армии фотокорреспондентом одной из фронтовых газет. И, несмотря на все неприятности и треволнения, все равно оставался сдержанным, несуетливым, спокойным. Только однажды довелось увидеть Максима Тадеевича в самом деле обозленным, когда в его присутствии моя мама позволила себе поучать меня за какой-то поступок прутом. Выхватив из ее рук орудие расправы, сказал тихо и угрожающе: «Мария Гавриловна! Чтобы я этого больше никогда не видел! Слово — оно сильнее силы. Советую запомнить».

* * *

Жизнь нашей «украинской диаспоры», как сегодня бы написали, шла своей чередой. В одном из неприметных домиков «распевались» Зоя Гайдай, Литвиненко-Вольгемут и Паторжинский. Тогда над бескрайней тайгой звучали такие до боли знакомые «Повій, вітре, на Вкраїну», «Дивлюсь я на небо» или дуэт Одарки и Карася из «Запорожця за Дунаєм».

Рядом, прислушиваясь к этому импровизированному концерту, медленно прогуливались Александр Александрович Богомолец и Александр Владимирович Палладин, со временем шли в столовую, где кассирша — моя мать — отпускала им супы, борщи и гуляши по трамвайным билетам. Сколько же сидеть на шее Максима Тадеевича?

Постепенно, ближе к осени, наш контингент уменьшился. Эвакуированные получали ордера от горсовета на временное проживание и перебирались в город. Наступила и наша очередь.

Дом этот, пятиэтажный, из красного кирпича, вероятно, со временем был снесен — слишком был непривлекательный! Но стоял почти в центре Уфы в квартале от «Башсоюза».

Нам выделили в коммунальной квартире на пятом этаже (конечно, без лифта) ванную комнату, из которой этот крайне нужный агрегат вынесли во двор, вызвав немалое недовольство многочисленных жителей. Не было ничегошеньки: ни кровати, ни белья, ни одеял. Спали, как говорят, «вповалку» не раздеваясь на полу, прислонившись друг к другу, лишь бы согреться.

Мама бегала на рынок торговать теми несколькими отрезами на костюм, которые посчастливилось захватить из Киева. Тем и перебивались. Пока жили вдвоем — было терпимо. Но когда в Уфу приехали тетка Сима с годовалой дочкой Лидой и бабушкой Варварой, а со временем к ним присоединились, к нашей большой радости, и отец с моим сводным братом, 16-летним Николаем, — тут уж стало не до шуток. Отца комиссовали, вполне справедливо решив: пусть работает в тылу, это лучше, чем погибнуть на фронте, пользы больше.

Несколько ночей, собственно, не смыкали глаз, лежали вдоль узкой ванной. У взрослых ноги, конечно, затекали, а нам с двоюродной сестрой было в самый раз.

«Так дальше жить нельзя! — решительно заявила мать, — долго не выдержим».

Надо отдать ей должное: когда требовали обстоятельства, проявляла чудеса героизма, изобретательности и пробивной силы — если нужно, могла горы свернуть, и не было силы, которая бы ее остановила. Ведь уже с первых лет своего брака с поэтом-лириком мама привыкла полагаться исключительно на себя и решала все бытовые проблемы без участия мужчины. Столкнувшись с какими бы то ни было трудностями, отец, как правило, терялся, словно маленький ребенок. Поэтому ничего экстраординарного в том, что через несколько дней вопрос благоустройства семьи успешно решился, нет: Николая устроили в школу ФЗО с жильем в общежитии, питанием и форменной одеждой, а мы с отцом и мамой переехали в помещение местного фотоателье, в огромную пустую комнату со стеклянной крышей. Со временем откуда-то появилась обычная армейская кровать с металлической сеткой. Как мы втроем умудрялись на ней размещаться, до сих пор не пойму.

Регулярно, как на работу, отец ходил в читальный зал библиотеки Академии наук УССР, зимой 41-го года начавшей свою разнообразную деятельность, направленную на нужды фронта. Там было тихо, уютно, тепло и малолюдно. Можно было неторопливо думать, размышлять, творить. Иногда в местной столовой для научных работников отца из жалости подкармливали обедом или ужином — очень уж он осунулся в последнее время: похудел, глаза запали, черты лица резко заострились.

У нас дома до сих пор сохранился набросок, сделанный карандашом неизвестным художником. Даже представить трудно, что можно было так отощать. Самый настоящий йог, монах-пустынник.

Осуществил свою первую постановку и коллектив Киевского академического театра оперы и балета им. Т.Шевченко! Помещение местного театра, которое долго не использовалось по назначению (не было труппы, репертуара), в тот вечер не могло вместить всех желающих: местную интеллигенцию, представителей украинской общины. И когда со сцены прозвучали знакомые мелодии Гулака-Артемовского, многие из присутствующих в зале откровенно плакали.

Жизнь в тылу, так сказать, нормализовалась. Вот только в нашем фотоателье не стало лучше с наступлением зимы, холодов, — а в Башкирии они приходят значительно раньше, чем у нас, в Украине, — ситуация становилась угрожающе-непредвиденной: не было печки, дров, других источников отопления. К тому же все одновременно заболели чесоткой, появились вши. Мыла и в глаза не видели, горячей воды — тем более. Отец особенно страдал из-за отсутствия теплого туалета. А тот, что во дворе, был в метрах пятидесяти.

Возвращаясь из читального зала, отец обязательно приносил с собой новый журнал (библиотека была научной и беллетристики не держала), газеты, рассказывал последние новости. Забравшись в постель, прижавшись друг к другу, грелись, прислушиваясь к тихому, ласковому отцовскому голосу, читавшему нам журнальные варианты романов и повестей или декламировал стихи из будущего сборника «Під гул кривавий» или «В годину гніву і печалі».

В этой же комнате с тараканами и крысами, в голоде и холоде, на одном дыхании прослушали памятную речь Сталина на торжественном заседании по случаю 24-й годовщины Великого Октября, которая завершилась пророческими словами: «Враг будет разбит, победа будет за нами!»

Вот и наша мама решила не сдаваться, не пасовать перед трудностями. Сначала по велению времени, в котором жили, провела рекогносцировку на местности и обнаружила в каких-то ста метрах от нашего фотоателье объект мечтаний — гостиницу «Башкирия». Следующий шаг — глубокая разведка — знакомство с обслуживающим персоналом: коридорными, уборщицами, администратором. Наконец было выяснено: для постоянного проживания в гостинице необходимо заручиться ходатайством какого-то влиятельного лица из горсовета или Академии наук.

На следующий день мама записалась на прием к тогдашнему президенту Академии наук УССР Александру Александровичу Богомольцу. Не могу удержаться, чтобы не сказать слова большой благодарности в адрес этой светлой личности: Земной поклон Вам, Александр Александрович, и вечная память. Он не только согласился на встречу, внимательно выслушал просительницу, подписал необходимые бумаги, но и приказал ежедневно выделять для отца из столовой спецпаек непременно с хлебом (он тогда был нормированным продуктом и выдавался по карточкам). До самого отъезда из Уфы тетушка Сима ежедневно приносила первое, второе блюдо с компотом, благодаря чему мы и выжили в то трудное время.

И вот — осуществилось... Мы в «Башкирии», на четвертом этаже, словно родились заново. Понять наши ощущения сможет только тот, кто страдал от грязи, вшей и антисанитарии. Для каждого из нас отдельная кровать, чистое белье, электрическое освещение, опрятные коридоры, чистые туалеты на каждом этаже, душевые с горячей и холодной водой, паровое отопление и, наконец, интересные соседи.

Напротив нашего номера жил тогда Михаил Александрович Лаврентьев с женой и сыном Мишей. Для справки: советский математик и механик, академик АН УССР и СССР, Герой Социалистического Труда. Инициатор и творец, первый председатель Сибирского отделения АН СССР. А Михаил, с которым мы бегали по коридорам, баловались и дрались, за что моему другу попадало от его матери сковородой по голове, — со временем стал членом-корреспондентом АН СССР. К сожалению, наши жизненные пути так больше и не пересекались.

Рядом — военный комендант города Михаил Буйвол, наискосок — Борис Турганов с матерью, переводчик и поэт. Тогда в «Башкирии» жили Долорес Ибаррури (Пассионария), председатель КП Испании, а также известный дрессировщик диких зверей Владимир Григорьевич Дуров.

В народе говорят — беда не приходит одна. И радость, оказывается, тоже. Правительство Украины прислало в Уфу железнодорожный вагон с продуктами для эвакуированной из Киева интеллигенции. Когда мы загружали в котомки сахар, муку, различные крупы и наливали из бочки масло, никак не могли поверить в реальность происходящего. Но до сих пор не могу забыть горемык, умудрившихся упустить на асфальт сумку с бутылками масла. Больно было смотреть на людей, стоявших над лужей, как над могилой покойника.

Мама сразу же на электроплитке напекла вкусных пирожков, оладушек. Пили чай с сахаром, ели каши с топленым маслом и мазали его на хлеб, посыпая солью. Вкуснятина!

* * *

Долгими зимними вечерами отец сидел у дяди Михаила — коменданта Уфы. Иногда мне удавалось послушать их интересные разговоры. Но больше всего хотелось вволю наесться вкусного повидла, стоявшего на столе в алюминиевых мисках, чтобы хоть как-то утолить голод. Его можно было есть и без хлеба, так даже гораздо вкуснее.

И все же в памяти отложилось самое существенное из того, о чем разговаривали взрослые: первые дни войны, заставшей его, командира танковой роты, где-то в районе Перемышля, где погибла восемнадцатилетняя тетя Зина, мамина сестра.

Военная часть, в которой служил Буйвол, тогда находилась в состоянии перевооружения, замены танковой техники на более современную. Внезапное нападение фашистской Германии на Советский Союз было для танкистов неожиданным: не было ни боеприпасов, ни горючего. Пришлось отбиваться от врага с винтовками и пистолетами в руках. Даже пулеметов не было.

Отступали на запад с боями. Попадали в окружения, но сдаваться в плен не собирались. В одной из стычек Михаил был ранен — вражеской миной оторвало часть ступни. Началась гангрена, но в госпитале ногу удалось спасти. Еще долго мыкался на больничных койках, бедствовал, затем попал в Уфу. Вот и приходится ему — боевому офицеру, вместо того чтобы сражаться с ненавистным врагом, здесь, в глубоком тылу, заниматься опостылевшей канцелярщиной, караулами и другой ерундой.

По горячим следам вечерних посиделок и родилась поэма «Син України», изданная отдельным сборничком еще во время войны. Переписывались с Буйволом достаточно долго, а вот увидеться довелось только на похоронах отца в 1965 году.

Тогда, в Уфе, тяжело заболел Максим Тадеевич: не вставал с кровати — ноги опухли, впал в депрессию, чувствовал себя беспомощным, так как не мог передвигаться даже по комнате без посторонней помощи. Не знаю, что это было, в чем причина того недуга: или малокалорийное питание, или тромбофлебит, но выяснилось, что ему нужна неотложная помощь.

Жили Рыльские в деревянном дряхлом срубе на втором этаже. Вспоминаю неправдоподобно большую комнату с окном на север. Посредине стояла огромная печка с предлинной трубой, на которой повесился первый муж племянницы Максима Тадеевича Любы — инвалид войны, не выдержав психологических перегрузок и страданий. За перегородкой ютился на раскладушке молодой писатель Михаил Стельмах. Кажется, он после ранения проходил в местной амбулатории реабилитационный курс.

Мама забила тревогу и не только организовала консилиум известнейших специалистов, но и через несколько дней вручила Екатерине Николаевне ключи от номера в гостинице «Башкирия». Отныне мы жили рядом в номерах 29, 30 на первом этаже. На санках мы с Богданом и перевезли Максима Тадеевича в его новое жилище. Дела быстро пошли на поправку. Рыльский снова ходил, даже сопровождал нас в прогулках на лыжах.

Малый Богдан начал курить, дружил исключительно с ребятами старшего возраста. Он вообще любил компании взрослых, всегда старался присутствовать при их встречах, ужинах, доверительных разговорах. Прятался где-то по углам и не пропускал ни слова, мотал на ус. Даже в университете, на юридическом факультете, не дружил с ровесниками. Рядом с Богданом были бывшие фронтовики Константин Должанский, Саша Быков, Борис Фридман. Конечно, и со мной ему уже было неинтересно, к тому же защищать меня от местных хулиганов он не мог.

Тем временем моего отца вызвали в Москву, в штаб партизанского движения на Украине, к Строкачу, его возглавлявшему. С годами понял, что это не было случайное решение — такую огласку, резонанс приобрел отцовский «Лист до земляків».

Но, к сожалению, он снова заболел. Московские товарищи проявили по отношению к отцу братскую заботу — прикрепили к «кремлевке», выдали лимитную книжку на 300 руб., которую можно было «отоварить» в специальных распределителях всеми доступными для начальства продуктами, устроили в клинику профессора Краснушкина, которого отец с того времени глубоко уважал и которому беспредельно доверял. Наконец братья по перу даже предложили ему остаться в Москве навсегда, квартиру выделили в центре столицы, на что отец ответил кратко и категорично: «Без України помру!»

Более того, к письмам в адрес Сталина с просьбой обратить внимание на нищее существование украинской культуры, к его походам в приемную выдающегося земляка Климента Ефремовича Ворошилова с планом молниеносного разгрома немцев относились снисходительно, с пониманием.

Вскоре маму вызвали в Москву. Поэтому остался я в Уфе с тетушкой и двоюродной сестрой. Вместо школы ходил в кино. И до сих пор не пойму, чему меня учили в той школе, кто преподавал, даже лица одноклассников не запомнил, кроме детей Чеканюка. На уроках согревались от холода и отбивались от татаро-башкирского «нашествия», которое ежедневно развлекалось тем, что хотело крови чужаков. Для меня лично это заканчивалось мордобоем. Приходил в себя в гостинице, среди «своих».

Однажды стояли с ровесниками у окна в конце коридора. За неимением другого жевали кофейные зерна, чтобы как-то утолить голод. Видим, к своему номеру рядом с нами подходит красивый дородный мужчина в военной форме. Открыв дверь, позвал меня, вытянул из шкафа чемодан и протянул пять плиток шоколада, бросив: «Поделись с друзьями».

Я ошалел от такого дорогого подарка — это же в войну, в голод... Как выяснилось значительно позднее, моим добрым Дедом Морозом оказался бывший зампред Совета Министров Украины Иван Сенин.

Но еще больше сладостей ждало меня в Москве. Где-то в августе сорок третьего выехал в столицу вместе с Рыльскими. Путешествие было сказочным. В мягком вагоне, рядом с дорогими мне людьми, с вкусной едой. Не мог дождаться такой желанной встречи с отцом и мамой, по которым сильно соскучился.

Родители жили в отеле «Ново-московский» (в послевоенные годы «Бухарест»). Достаточно было выглянуть из окна их номера, чтобы увидеть перед собой Спасскую башню с курантами. Просто фантастика! После занюханой провинциальной Уфы, казалось, попал в иной мир. И хотя столица жила по законам военного времени (затемнение, противовоздушная оборона на крышах домов, аэростаты в небе), ритм жизни, бодрое расположение духа москвичей, улицы, заполненные авто, метрополитен, Красная площадь, Арбат — все это поражало воображение, как и богатство, разнообразие пищи. Здесь тебе мягкая тушеная свинина, особенно вкусная с жареным картофелем, и американский бекон — ломти нежного сала с прожилками розового мяса (такой вкуснятины больше никогда не пробовал), масло, сахар, фрукты, даже шоколадное ассорти.

Но произошло как в известной басне Крылова: «Видит око...» Внезапно повысилась температура, от слабости кружилась голова, совершенно пропал аппетита. Приглашенный врач установил диагноз «авитаминоз», иначе говоря — полное истощение организма. И меня под белы рученьки — и в детское отделение кремлевской больницы.

Она находилась далеко за городом, в лесу. Палата — индивидуальная, индивидуальное обслуживание со всеми удобствами: ванной, туалетом, кафельным полом и стеклянными стенами, чтобы при желании пообщаться с соседями, такими же бедолагами, как и я. Не хочешь — спрячься за завесой. Кормили в соответствии с изысканностью интерьера. Лечили в основном витаминами, глюкозой и какими-то таблетками. Я и до войны не мог похвалиться богатырским здоровьем, из многочисленных болезней не вылезал — всякие там гриппы, ветрянки, корь, коклюш, туберкулез, положительная реакция «пирке», «манту» и тому подобное.

И что характерно — в период уфимского недоедания ничем не болел. Пожалуй, человека испытывают не только лишения, но и сытая, безоблачная жизнь.