СТЕПНОЙ НАШ ГАЙЯВАТА

Кажется, у нас в степи, в бывшем Диком Поле, за нашим тихим селом были написаны стихи из цикла «Димар», впервые опубликованные и прочитанные 7 апреля 1961 года в «Літературній газеті» с подзаголовком самого редактора Павла Загребельного: «Микола Вінграновський. Із книги першої, ще не виданої». И первый сборник «Атомні прелюди», мне кажется, был написан у нас в огороде, над прудом, в отчем вишневом саду.

И вторая книга «Сто поезій» с автографом «Дорогому моєму Сашкові з любов’ю, 1967 року», и третья — «На срібнім березі» (1978), и четвертая — «Київ» (1982), и пятая — «Губами теплими і оком золотим» (1984), и шестая — «Цю жінку я люблю» (1990), и седьмая — «З обійнятих тобою днів», и последняя, эта, что у меня в руках, — «Любове, ні! Не прощавай!» — все они, как и любимая мною поэма «Світ без війни» и сценарий под тем же названием, который я не сумел «пробить» на киностудии имени его учителя Александра Довженко, — все-все, что вышло из-под пера Винграновского, писалось, разрази меня гром, кажется, если не в нашем селе, не под нашей хатой на завалинке, то уж наверняка в душе моей.

Забриніло, і незчувсь,

Як відбриніло,

Обпалило душу і пішло,

Все, що мало,

все і оголило,

І душа вже дзеленчить,

як шкло.

...Рання ніч,

і небо прокололось,

Вирізнилось,

мов дитя мале,

Й озива овечий

мене голос,

Мекає Миколою мене,

Що воно від ніжності

збриніло,

Щезло ненадовго,

не зовсім,

Лиш в туманну барву

перебігло

Подихом із іменем моїм,

Що воно від розпачу

щасливе,

Там, де кінь,

лошиця і лоша,

Щоб в провалля хмарне

та звабливе

Сторчма

не звалилася душа...

1990

Я счастлив, что Микола читал мне первому у меня в номере гостиницы «Україна» только что написанную поэму «Світ без війни». И моя жена, сдержанная да суровая Галина Дмитриевна, смеялась, когда Винграновский скорее играл, а не читал «Хор Президентов», еще в 1962 году как бы заглянув на тридцать-сорок лет вперед:

Ми — милиці,

ми — мильниці, ми-ми...

Сусіди, сало,

гуси і пшоно...

Ми — Гітлери,

ми — Геббельси,

ми-ми-ми,

Ми-ми-ми-ми,

ми-ми, ми-ми-ми...

Именно так сейчас самовеличаются многие случайные президенты, каких развелось с распадом СССР и стран Варшавского Договора — хоть греблю гати. Мы-мыкают, выхваляются, а ничего не делают. Как Винграновский сумел провидеть это с такого большого исторического расстояния, остается великой тайной его зрячей души и прозорливого таланта.

Потом я читал где-то эту поэму — то ли в журнале, то ли в сборнике — и не нашел там хора президентов, — цензура лютовала тогда: со снятием Хрущева «оттепель» кончилась. Намеревался спросить об этом Миколу, но не спросил — у каждого из нас свои хлопоты, беды и трагедии. В 1968 году умерли в течение полугода мои родители, а Винграновский снимал в Одессе свой первый фильм «Эскадра идет на Запад», и мы долго не виделись.

Потом он снимался в каком-то фильме Владимира Денисенко, ежедневно приносил на съемочную площадку в огромной — то ли волчьей, то ли лисьей — шапке «Солнечную машину» Винниченко и читал, не таясь, пугая партнеров и особенно режиссера-постановщика, отсидевшего десять лет в лагерях, загремев туда за все тот же «украинский буржуазный национализм».

— Скажите хоть вы ему, — приводил Володя ко мне в кабинет Винграновского, — чтобы прекратил эту браваду! Загремим оба на Колыму.

Оба они не только учились одновременно во ВГИКе, а и жили у своего «Мастера», как звали тогда в киношных кругах преподавателей киноинститута, на полном пансионе. Миколу «выловил» Александр Петрович из глухого Первомайска на Николаевщине, а Денисенко взял в свою «мастерскую» сразу же по освобождении из мест «не столь отдаленных».

Так что были они — как братья и как братья не подчинялись друг другу и ревновали один другого к Довженко да его памяти. И к славе, которая еще только присматривалась к обоим.

Винграновский, как более близкий по духу, темпераменту и характеру к Александру Петровичу, нежели прагматичный и уравновешенный Денисенко, нес на себе более заметные приметы Довженкового влияния: выспренность, патетика, высокая риторика улавливаются в его поэзии, а также в актерской игре — на экране это особенно заметно.

Меня потрясла «Повесть пламенных лет» и особенно образ Ивана Орлюка в фильме, поставленном Юлией Солнцевой.

На первый просмотр «Повести пламенных лет» Юлия Ипполитовна пригласила нас прямо с поезда Киев — Москва перед открытием всесоюзного съезда писателей, и мы впервые оказались перед широкоформатным экраном, из которого на нас буквально обрушилась, как весенняя Десна, Довженкова поэзия, такая пленительная, манящая, что я проплакал в продолжение фильма и по Александру Петровичу, которого ни разу не видел, и над каждым его словом, прозвучавшем с экрана. Солнцева, влюбленная в мужа, сумела воплотить его замысел, всю его художественную палитру.

— Ну, как вам фильм? — подошел ко мне после просмотра Олесь Гончар.

А увидев меня плачущим, резко развернулся и отошел прочь, удивленный и шокированный. И, как показалось мне, разгневанный: мужчины не плачут, если они настоящие мужчины! Да еще бывшие солдаты. Но я плакал, рыдал, переполненный эмоциями, в самое сердце пораженный родной, чисто национальной поэтикой. Такой поэтики никогда не было и не будет ни в кино, ни в литературе после Довженко. Микола Винграновский-Орлюк именно из той страны Довженковой художественной Правды, Поэзии, Мудрости и Красоты!

На том просмотре его не было. Можете представить, как меня потрясли его стихи — те пятнадцать стихотворений в «Літературній газеті» от 7 апреля 1961 года. Когда я развернул газету и увидел демобилизованного Орлюка в каком-то небрежно накинутом респектабельном и модерном плаще, со склоненной в задумчивости или печали головой, я уже принял в сердце его поэзию, не читая. Ну а когда прочел ... Вы сами знаете, какое взрывное впечатление произвели на нас те совершенно свежие, новые, небывалые стихи! С них, именно с тех пятнадцати стихотворений Винграновского, началось шестидесятничество в нашей литературе, кинематографе, науке, живописи, в публицистике.

Манифестом шестидесятничества, его стратегической программой, вне всякого сомнения, стала работа Ивана Дзюбы «Интернационализм или русификация?». Но начался он с «Димаря» Винграновского, продолжился «Ножем у сонці» да «Соняшником» Драча, «З матір’ю на самоті» Симоненка, «Дорогою» да «Сивою ластівкою» Бориса Олийныка, «Білим конем Шепталом» да «Колесом» Дрозда, «Оленем Августом» Гуцала, подборкой из трех рассказов Валерия Шевчука.

Шестидесятничество ярчайшим, убедительнейшим образом проявилось все-таки в поэзии. Это был абсолютно новый этап развития украинской литературы. Она поднялась с колен, выпрямилась и смело заявила о себе на всю Европу, на весь мир. А главное — высветила всю неприглядность соцреализма, бескрылость и прагматизм, угодничество властям, что убивает поэзию в зародыше!

Те пятнадцать стихотворений в «Літературній газеті», как и поэма «Світ без війни», впервые прочитанная в моем гостиничном номере, и роль Орлюка, так потрясшая меня в Москве на просмотре-премьере, — все это я вспоминал над маминой, а затем, через полгода, и над отцовой могилами. С тех похорон я возвратился совсем другим человеком. Там, над могилами моих скромных и трудолюбивых родителей я по-настоящему осознал, что значит для меня общение и совместная работа с Павлычком, Драчом, Винграновским, Денисенко, Параджановым, Ильенко, как обогащают они меня каждой встречей, каждым днем совместной работы.

А жизнь шла да шла своим чередом. Из всех утрат и дорог возвращался на киностудию к своим друзьям, среди которых появились уже и вовсе молодые: Леонид Осыка и Миша Беликов, Ролан Сергиенко, поставивший фильм по моему роману «Белые тучи», Иван Миколайчук — студент театрального института, сыгравший сразу и одновременно роль Шевченко в Денисенковом «Сне» да Ивана в «Тенях забытых предков» Параджанова и Ильенко. А тут и Леонид Быков переехал к нам из «Ленфильма», буквально вырванный оттуда Миколою Зарудным. В свободные минуты Денисенко, и особенно Параджанов, разыгрывали в кабинете Земляка или у меня эпизоды снимаемых в павильоне фильмов, требовали советов и обсуждений, уточнений, чтобы учесть их на съемочной площадке.

Оглядываясь в прошлое, вижу его счастливым: какое отборное товарищество собрал тогда на киностудии имени Довженко Микола Зарудный, к тому времени уже распрощавшийся с кинематографом ради своей драматургии и театра! Остались лишь воспоминания о том, как читали мне свои поэзии талантливые и красивые товарищи и друзья. Чаще всех читал Винграновский.

Он читал мне свои стихи на киностудии — в кабинете, на аллее Довженкового сада, в приемной директора перед тем, как зайти в черные дерматиновые двери, в коридорах, где плелись студийные интриги и сплетни, в седьмой проекции перед просмотром отснятого материала, привезенного из одесской экспедиции. Микола знал, чувствовал, как я люблю его поэзию, и читал ее как бы самому себе.

И я узнавал ее в лицо, «в одежде слова» — говорю всем и сейчас: она из нашей Степи, с казацких могил ковыльных, на которых и поныне стоят каменные скифские бабы. На скрошенных и обветренных их плечах сидят, отдыхая, усталые от старости степные орлы, коршуны и ястребы, и на каменных изваяниях остаются белые пятна помета, перекликающиеся с белизною вымоченных дождями конских костей и черепов.

Я б тебе заховав

за коня чи могилу.

Та могилі й коню

де сховатись самим?

Я б тебе заховав

за Дніпра тиху спину,

Та Дніпрові самому

сховатись за ким?

Я б тебе заховав,

та за що і за кого?

Чи за серце своє,

що в груді цій гуде?

Я б тебе заховав

серед неба у Бога.

Але небові

й Богу сховатися де?

Эти стихи, прекрасные и печальные, как и наш гордый и красивый Микола — степной наш Гайявата, — он читал мне на высоком крыльце нашего подъезда, когда возвращались мы с заседания президиума Союза писателей, на Михаила Коцюбинского, 2, рядом с гастрономом. А мне казалось, что ни гастронома, ни говорливой толпы в нем, ни машин, ни уличного гомона нет. Будто мы с Миколой где-то в нашей степи, на высокой забурьяненой могиле, с которой видно далеко-далеко! И все Дикое Поле у нас под ногами...

Когда довелось мне побывать за океаном, я убедился, что поэзия Винграновского не умещается в степи ни под моей Баштанкой, ни под его Первомайском, ни во всем бескрайнем Диком Поле — она разлилась, распространилась по всему миру, по всем континентам: в США, Канаде, Аргентине, Бразилии, Австралии, по всей Европе — везде, где живут украинцы.

У Старостинцях

з лободою,

Де гуси в сірім кімоно,

Де молодою ще любов’ю

Щебече літо у вікно,

Де з гарбузами таракуца

Пригріла боки на горбку,

Де мак

об вітер лобом буца

І діжка мокне у ставку,

Де стежка оббігає хату

Попід криницю

в споришах,

Де у відро нетямкувато

На себе дивиться лоша,

Де хмар — одна

за одну вища —

Іде обвіяна теплінь,

Де липа й дуб,

де клен і вишня

Не розберуть,

чия де тінь,

Там дід із прадідом

на пару,

Напившись

з медом кисляку,

Сидять удвох

і під гітару

Співають тихо

в холодку...

Послушаем, о чем поют Миколины дед и прадед «у парі, попивши з медом кисляку», и это уже не забыть:

ПІСНЯ ДІДА

Ти приплинь, приплинь,

моя прилиненько,

Розкажи

про себе і як звати.

Сядемо з тобою

на часиноньку —

Нам віка

з тобою вікувати.

Бачиш, рибонько,

з гаю вечір йде,

В зорях золотих

виходить небо,

А над ними хмаронька

дощиком пряде

На моє гаряче,

на моє лице до тебе...

Бесовой веры Микола! Будто это и не он, такой благородный, интеллигентный, известный на 113 стран своим довженковским Орлюком, своей поэзией да председательствованием в пен-клубе. Ну, такой красавец, как на обложке этой чудесной книги. Будто не он, такой аристократ, написал эту дедову песню, а пропел нам какой-нибудь дед Мусий Пасечка из моей Ново-Александровки или какой-то дед Савка из Орлика — их слова, их и голоса...

Да послушаем же и прадеда — ему, наверное, уже недолго ряст топтать. Так вслушаемся же в каждое его слово-словечко да и запомним их, чтобы не забыть: ведь переспросить уже не доведется!

ПІСНЯ ПРАДІДА

Ой маю я, маю,

оту дівку, що скраю,

Що скраєчку сиділа,

як шовковиця спіла.

Буду знати я зиму,

ще й судьбу зловорожу,

Та я твій до загину,

моя руженько-рожо!

Покладу свої руки

на твої білі плечі —

Нам немає розлуки,

нам нема уже втечі...

Но это еще не все. Наш кудесник Микола заставляет деда и прадеда объединиться в дуэт. Вот только не понятно: написал ли он сам слова для дуэта, или записал их, подслушав? Поди разберись, что к чему.

ДІД І ПРАДІД РАЗОМ

Не журбою,

не смутко-засмутком,

Не гіркими

очима-слізьми...

Сизий голуб

і сиза голубка,

Так з тобою укупочці ми...

Не спитаю

цей світ, не спитаю,

Де кінець

і початок його?..

Бо кохання —

нема йому краю,

Ге-йо-гей, гой-йо-гой,

ой-йо-йой.

Давайте вслушаемся: может, это их последняя песня? А может, и единственная за весь долгий век? Что же мы, их внуки и правнуки, возьмем из этого общего дуэта да и из отдельных их песен? И возьмем ли?

А Микола Винграновский «щось там робить-виробляє» — ведет нас в даль и в глубь своей поэзии, завершая, обрамляя эту удивительную притчу рефреном. А может, не рефреном — напоминанием? Кто знает...

У Старостинцях

з лободою,

Де гуси в сірім кімоно,

Де молодою ще любов’ю

Говорить літо у вікно,

Де дітлашня

чека гостинця, —

З базару мама он,

дивись!..

У тих веселих

Старостинцях,

Де вперше плакав

я колись...

1985

У кого из нас не было своих Старостинцев?! И кто из нас не плакал — когда-то, теперь, давно и недавно? Может, именно из-за этого поэзия Винграновского так волнует, так глубоко западает в душу и так легко запоминается?

Сеньйорито акаціє,

добрий вечір.

Я забув, що забув був вас,

Але осінь зійшла по плечі,

Осінь, ви і осінній час,

Коли стало

любити важче

І солодше любити знов...

Сеньйорито,

колюче щастя,

Що воно за таке, любов?

Вже б, здавалося,

відболіло,

Погоріло у тім вогні,

Ступцювало і душу,

й тіло,

Вже б, здавалося,

нащо мені?

У годину суху та вологу

Відхилились усі мости,

І сказав я: ну, слава Богу,

І нарешті

перехрестивсь…

Коли ж — здрастуйте,

добрий вечір.

Ви з якої дороги,

пожежо моя?..

Сеньйорито,

вогонь по плечі —

Осінь, ви і осінній я…

...Я пришел в почти забытый «Радянський письменник», который стал «Українським», искать пристанища книге талантов «Не вбиваймо своїх Пророків!» и ничего здесь не узнавал. Директора выселили из его кабинета на первый этаж, почти в вестибюль. Остальные помещения сдали в аренду, чтобы оплачивать коммунальные услуги да платить хоть какую-никакую зарплату минимальному числу сотрудников. И я почувствовал, что вернулся в сорок шестой послевоенный год, когда все было разбито войной, разграблено фашистами.

Именно в тот день нашел я книгу Винграновского. Адрес: улица Олеся Гончара, 52 в Киеве — там, может быть, до сих пор лежит на складе «Українського письменника» избранная лирика «Любове, ні! Не прощавай» — она ждет вас, чтобы дать радость встречи с настоящей поэзией. И по содержанию, и по оформлению она абсолютно современна, хоть в Париж с ней — на Монматр и Елисейские Поля!

Портрет автора на обложке поражает, правда, горькой задумчивостью и печалью. Можно подумать, что ему наперед открылась судьба будущей книги: из-за отсутствия книжных магазинов и книжной торговли она окажется арестанткой в подвале «Українського письменника». А между тем в этой книге, как в исповеди, открывается взволнованная, мятущаяся душа автора. Да и где же ей и открываться, как не в лирике? Да еще избранной...

О «Лиманного Гайявату», наткнувшись в эпицентре книги, режешь душу, как бритвой, и чувствуешь восторг и радость:

Над лиманом

білять синім,

Білять білим

над лиманом.

Над лиманом кукурудза

Світлі вуса опустила...

В этой строфе — весь Винграновский с его барокковой поэзией! Виртуозная аллитерация не только радует глаз и ухо, но и западает в душу, и отдаешься этим чарам, как неофит. Тебя здесь окружают и «Рудый Панько» из нашего же хутора, и далекий и величавый Лонгфелло, переведенный и приведенный к нам аристократом Буниным, прозванным Чеховым «Господин Букишон», и ввалится со своей ватагой из Трои наш респектабельный Котляревский — гордо повернет голову в нашу сторону, медленно и величаво, а потом улыбнется Миколе, узнавая: свой, наш, украинский!

І лиманський Гайявата

Щось там

робить-виробляє,

Душить гроно

винограду —

Зимувати цілу зиму.

Дві дитини плачуть

в люльці —

Тато з мамою сміються.

А під хатою з лиманом

Дід із прадідом бухика...

Пасе кози над лиманом

В сіре вдягнена прабаба.

Баба — та копа

картоплю

Й відганя бджолу

від вуха...

А тим часом над лиманом

Чорт зубами тягне хмару,

Другий ззаду підпихає,

Тягнуть хмару

на прабабу

І над нею виливають.

Та, тікаючи, прабаба —

Зі своїми кізьми

в скирту —

З хлібом синю цибулину

На пеньках жує

чорненьких!

Засміялись чортенята

і на бабу потягнули,

Потягнули та й линули

в пелену їй чорну хмару:

«Дай нам, бабо,

картоплину,

бо тебе залиєм з дідом,

І не буде вам ні бринзи,

ані грона винограду»!

Підхопився прадід

з дідом —

мокра курка

їм під ноги, —

А чорти кричать

їм з хмари:

«Загинайтесь, дідугани,

Та лягайте в домовину,

а там далі видно буде!..»

А тим часом над лиманом

наче щось замаячіло,

Щось дорогу перебігло,

холодком перейнялося, —

І за руку старе щастя

веде щастя молоденьке,

Веде щастя попід гору,

від лиману полинами.

І говорить старе щастя

молоденькому на вухо:

Що лишилось

нам робити,

як ми з горем помінялись!

Цей

Микола Вінграновський,

несерйозний чоловік цей,

Душить гроно винограду

і все плутає на світі!

1975

Здесь контрапункт, полный контраст между изображением на книжке и этим безосновательным намеком на несерьезность. Правда, обвинение это от черта. Да еще и старого. На то ж он и черт, чтоб брехать и говорить на белое черное. Помню: Микола читал мне эти стихи, когда в них вместо «І лиманський Гайявата» было «І Микола Вінграновський». Сам себя назвал, а теперь поменял имя? Что лиманным, что степным Гайяватой назвать его — беды здесь никакой: что на лимане, что в степи его таланту есть где разгуляться. Душа его все равно принадлежит Украине! Об этом — вся его поэзия. Еще виднее это в кино. Здесь влияние Довженко еще заметнее: только истинный ученик и последователь мог так блистательно воплотить на экране образ Ивана Орлюка. А затем снять документальные фильмы: «Довженко. Щоденники 1941 — 1945 рр.», «Галич — столиця князя Данила Галицького», «Чигирин — столиця гетьмана Богдана Хмельницького», «Батурин — столиця гетьмана Івана Мазепи». Представляется: если бы Довженко дожил до Дня Независимости Украины, он обязательно снял бы эти фильмы сам!

Близко-близко, на расстояние сердца, знает Винграновский своих людей:

МАРІЯ

На базарі рученьки

ісклала,

В білій хустці,

в сірім піджаці,

На хлібину

голову поклала,

Задрімала в хліба на щоці.

У чоботях, в темній

спідничині,

В білому горосі-фартусі,

Спить собі в базарній

хуртовині,

А оса тим часом на осі

Гомонить по сливах…

Задрімала…

Промінь

сонця гасне у косі,

На хлібину

голову поклала, —

Продає ті сливи уві сні.

Вот вам и «Сеньйорито акаціє», и «Наш лиманський Гайявата»: о чем бы ни писал, пел, снимал свои фильмы — все думы, все его печали там, у своего народа, который, наработавшись, задремлет от переутомления даже на шумном базаре.

Микола за всю свою жизнь ни с кем не ругался, слова плохого никому не сказал! Не оскорблял никого. Плохого человека молча обойдет. С хорошим стопку выпьет, улыбнется, но и за стопкой никого не осудит, никого не упрекнет. Довженковской толерантности школа! А скорее — народная нравственность, живущая у него в крови: благородство, великодушие, милосердие. Взгляните еще раз на обложку, на портрет в степном интерьере с подсолнечником за плечами, словно с ангелом. Грусть и тяжкие раздумья облагораживают тонкое его лицо и элегантную фигуру — ему бы в Париж, на Елисейские Поля, в Канны и Венецию на всемирные фестивали! А он, видите ли, в степи. В окружении подсолнечников. И рождается в душе поэзия за поэзией: «Стояла баба, руки склала», «Ні жінки, ні хати тієї нема...», «Забриніло, і незчувсь, як відбриніло», «Сумні без батька двоє діток цих», «Поїхали на Сквиру по гриби», «Лошиця нюхає туман», «Димів долинних вечорове стлище», «У лісі вже нічого не цвіте...», «Минулося. І вже не треба...», «Лошиця з довгими і гордими ногами», «Рябко, і дощ, і з вітром цвіт», «У синьому небі я висіяв ліс», «Качки летять! Марієчко, — качки!», «Це ти? Це ти. Спасибі… Я журюсь».

Как вы поняли, это «содержание» — только первые строки неозаглавленных стихов. Но сколько здесь уже готовой поэзии! Она просто звенит и просится в душу. И обещает художественные и эмоциональные открытия еще более глубокие и проникновенные. По моему глубокому убеждению, поэзия наиболее полно и ярко отражает внутренний мир, натуру, характер автора. Возможно, даже полнее и глубже, чем музыка. Так вот поэзии Миколы Винграновского настолько же благородны, как он сам.

Когда шестидесятники завладели вниманием общественности, если не сказать общества, стали агрессивными, обвиняли своих предшественников в ретроградстве и консерватизме, как их самих обвиняют сейчас постмодернисты, — именно тогда, летом 1962-го, когда замахивались даже на порывистого и отважного Малышко, Винграновский горделиво молчал, не спорил, а просто напечатал памятное стихотворение «Мій Малишко!». И тем самым не только засвидетельствовал свою любовь и уважение к одному из самых ярких и талантливых своих предшественников, но и отбил у своих ровесников охоту честить достойных наших патриархов.

«Не руш мене. Я сам сумую», — открывает свою книгу лирики Винграновский. Оставим его — пускай в печали своей и одиночестве созревает для открытий еще более великих, для полного раскрытия духовного богатства и красоты, заложенной в нем генами рода своего и народа, родителями и учителем его великим — Александром Петровичем Довженко. Да и степями нашими, тем бывшим Диким Полем, что дремлет в каждом из нас скакунами, копьями, крепостными ружьями, бунчуками и тулумбасами Запорожской Сечи и походных кошей: «Військо йде, хоруговки мають...»

«Любове, ні! Не прощавай!» — называется эта чудесная книга, лежащая и смиренно ждущая своего благородного и душевного читателя, затурканного нищетой, безработицей, безденежьем, всем этим проклятым выживанием, которое нам кто-то навязал вместо настоящей жизни.

Микола, будьте! С Вами как-то надежнее и уютнее среди этой «скурвленої ери», как назвал ее Ваш младший побратим и последователь Дмитрий Кремень. Пока вы есть, степной наш Гайявата, не измельчает духовно народ наш, и наш родной край — солнечный юг Украины — будет оставаться настроенным на поэзию древности, современности и грядущего.

Пусть ястребы и орлы садятся на ваши утомленные плечи...