Рыцарь печального образа на пути мировой литературы (К 400-летию выхода первой части романа «Дон Кихот» Мигеля Сервантеса)

Протагонист рассказа Борхеса «Пьер Менар, автор «Дон Кихота» заново пишет роман Сервантеса, мотивируя это тем, что «Дон Кихот» — книга случайная, «Дон Кихот» вовсе не необходим. Общее впечатление от «Дон Кихота», упрощенное забывчивостью и равнодушием, можно вполне приравнять к смутному предварительному образу еще не написанной книги». С точки зрения истории литературы подобную случайность следует именовать не иначе, как «Его Величество Случай». Книга, без которой сегодня невозможно представить мировую литературу (второе место по тиражам и количеству переводов после Библии), открылась миру в 1605 году, когда, после второго тюремного заключения из-за обвинения в денежных злоупотреблениях, идальго Мигель де Сервантес Сааведра (1547—1616) опубликовал opus magnum, главный труд своей жизни.

Дон Кихот, странствующий рыцарь и благородный мечтатель, любитель рыцарских романов и борец с ветряными мельницами, поклонник Дульсинеи Тобосской и защитник всех обездоленных, выехал на дорогу европейской культуры и мировой литературы. Так как все великое видится на расстоянии, сила и глубина этого образа была замечена лишь спустя несколько веков после публикации книги. Зато, будучи воспринятым на самом деле, это произведение признано одним из величайших творений человеческой мысли. Пути Дон Кихота и пути мировой литературы то ли случайно, то ли не случайно совпали. Поэтому и в романе, и в истории литературы Дон Кихот всегда в пути. Один из наиболее вдумчивых литературоведов ХХ века Михаил Бахтин (1895—1975) заметил по этому поводу: «Дорога особенно выгодна для изображения события, управляемого случайностью. Отсюда понятна важная сюжетная роль дороги в истории романа. На рубеже XVI—XVII веков на дорогу выехал Дон Кихот, чтобы встретить на ней всю Испанию, от каторжника, идущего на галеры, до герцога». Продолжая мысль Бахтина, можно сказать, что славный идальго все еще продолжает свой путь, встречая все новых читателей, дабы те, в свою очередь, встретились с Дон Кихотом.

Вопрос, был ли у Дон Кихота реальный прототип, ставился уже современниками Сервантеса. В XVIII веке английский писатель, автор еще одного харизматического героя мировой литературы Робинзона Крузо, Даниэль Дефо считал, что Сервантес в образе Дон Кихота запечатлел злополучного командующего Непобедимой армадой, посланной покорить Англию и потерпевшей полное фиаско — герцога Медина-Сидонию. Были и другие версии. В целом же этот образ Дон Кихота настолько сложен, противоречив, рельефен, что можно с уверенностью утверждать его собирательный характер.

С мотивом дороги, странствия тесно связан и мотив ухода, присущий герою романа Сервантеса. Дон Кихот бежит от обыденности и повседневности в поисках идеального, героического и прекрасного мира рыцарских романов и шире — мира человеческой литературы и культуры. Путь последнего странствующего рыцаря в чем-то сродни пути украинского странствующего философа Григория Сковороды, с той лишь разницей, что Сковороду «мир ловил, но не поймал», тогда как Дон Кихота перед смертью все-таки поработила стихия реального. Ведь в конце второго тома завещание составляет уже не Дон Кихот, а Алонсо Кихано Добрый, и оно гласит: «Item, желаю, чтобы племянница моя Антонио Кихано, буде она вознамерится выйти замуж, выходила за такого человека, о котором было бы заранее известно, что он о рыцарских романах не имеет понятия; если же будет установлено, что он их читал, а племянница моя все же захочет выйти за него замуж и действительно выйдет, то в сем случае я лишаю ее наследства и прошу душеприказчиков моих употребить его по их благоусмотрению на добрые дела». Алонсо Кихано Добрый, как видим, предельно категоричен в своих поступках. Совсем как Дон Кихот!

В чем же загадка Дон Кихота, где скрыт секрет его нестареющей актуальности, которая побеждает пространство и время? Думаю, Сервантесу парадоксально удалось схватить и запечатлеть в этом образе изначальную двойственность человеческой культуры, в основе которой — противоречие между реальным и идеальным, между сном и явью, между тем, что человек хочет делать, и тем, что он делать вынужден. Вымышленный мир литературы, в котором живет Дон Кихот, «один из тех идальго, чье имущество заключается в фамильном копье, древнем щите, тощей кляче и борзой собаке», часто не совпадает с реальной жизнью и в то же время невероятным образом проясняет ее суть. Получается своеобразная игра жизни с культурой, в которой действие подразумевает сюжет, а сюжет ведет к действию.

Где же Дон Кихот на самом деле, где, говоря словами Мартина Хайдеггера, его бытие становится аутентичным? Возможно, кто-то усмотрит некую некорректность в подобной постановке вопроса. Тем не менее давайте попробуем помыслить бытие литературного героя как живого человека, причем подлинность его существования будет определяться способностью оставаться в памяти потомков и тем самым влиять на настоящее. Парадоксально, но этот роман и сегодня, в XXI веке, удивительно современен. В чем причина этого? В скрытой магии текста, гениальной прозорливости автора, интриге сюжета? Да, отвечу я, и еще в чем-то неуловимом, что лишь силится выразить себя в словах.

Роман Сервантеса — это книга о книге, литература, которая продолжается в жизни, и жизнь, которая становится литературой. Поразительный, абсолютно постмодернистский эффект, позволяющий заглянуть в бездну культурной реальности. Что-то наподобие бесконечности, которую создают наставленные друг на друга зеркала. Дон Кихот, читающий Сервантеса, Сервантес, пересказывающий рукопись Cида Ахмета Бен-Инхали, славные рыцари, которым с пафосом или же с иронией подражают герои книги, — есть в этом перетекании фантазии в реальность какая-то чертовщина или, если угодно, магия. То есть то, что дает книге символический пропуск в бессмертие, та изюминка, которой приправлены лучшие произведения нашего великого соотечественника Николая Гоголя.

Сервантесу удалось запечатлеть зазеркалье культурной реальности, сопричастное смыслу и сути литературы. Поэтому я бы не согласился с тезисом Алексея Лосева о том, что «Дон Кихот — символ гибели возрожденческой эпохи, символ гибели крупной, богатырской личности, которая титанически и красиво утверждала себя на все времена как в своих собственных глазах, так и в глазах всей окружающей общественности». Скорее Дон Кихот — предвестник нашей переходной исторической эпохи, литературное кредо которой отображено в известном тезисе Ролана Барта о том, что любой текст — это пустая форма, наполняемая материалом сознания читателя. В этом смысле книга Сервантеса напоминает мне романы Милорада Павича, например «Хазарский словарь» или «Последняя любовь в Константинополе». Сервантес знает, что его герой обладает самостоятельным бытием, независимым от бытия автора, о том, что, говоря словами Павича, «Verbum caro factum est» — «cлово стало мясом». Видимо, поэтому в предисловии он называет себя не отцом, а «отчимом Дон Кихота».

К сожалению, Сервантес не написал, кем он мыслит себя по отношению к другому ключевому персонажу книги, Санчо Пансе. Этот онтологический антипод Дон Кихота, несмотря на свою хитрость и приземленность, жажду власти и откровенно расистские высказывания (чего только стоят его размышления в связи с перспективами Дон Кихота стать императором Микомиконским: «Одно лишь огорчало его — то, что это королевство находится в стране негров и что люди, коих определят к нему в вассалы, будут чернокожие; впрочем, воображение его тут же указало ему недурной выход — погрузить их на корабли, привезти в Испанию, продать их тут, получить за них наличными, купить на эти денежки титул или должность — вот и все, а там доживай беспечально свой век»!), вызывал симпатию даже идеологически перегруженной советской литературной критики. А интеллектуал Михаил Бахтин так прокомментировал образ cлавного оруженосца: «Санчо — прямой потомок древних брюхатых демонов плодородия, фигуры которых мы видим, например, на знаменитых коринфских вазах. Материализм Санчо — его пузо, аппетит, его обильные испражнения — это абсолютный низ гротескного реализма, это веселая телесная могила, вырытая для отъединенного, отвлеченного и омертвевшего идеализма Дон Кихота; в этой могиле «рыцарь печального образа» как бы должен умереть, чтобы родиться новым, лучшим и большим; это — материально-телесный и всенародный корректив к индивидуальным и отвлеченно-духовным претензиям; кроме того, это народный корректив смеха к односторонней серьезности этих духовных претензий (абсолютный низ всегда смеется, это рождающая и смеющаяся смерть)». Однако этот «материально-телесный и всенародный корректив» слишком легко подпадает под влияние фантазий Дон Кихота, я бы даже сказал, практически полностью растворяет свою жизнь в снах идальго. Санчо Панса действительно сопутствует странствующему рыцарю, то есть разделяет с ним не только дорогу, но и судьбу. В этом смысле «единство и борьба» Дон Кихота и Санчо Пансы гармонически уравновешиваются в тексте Сервантеса так же, как уравновешивается женское и мужское начало, инь и янь, в гексаграммах китайской книги И Цзин. Именно Санчо Панса предлагает Дон Кихоту назвать себя Рыцарем печального образа или же говорит о нем как о человеке с «голубиным сердцем». Это — самые трогательные, я бы даже сказал сентиментальные эпитеты, коих Дон Кихот удостоился в романе.

Можно еще долго говорить о бессмертном романе Сервантеса, но все-таки великую литературу лучше вдумчиво читать самому. Чтение в данном случае превращается в увлекательную интеллектуальную и духовную игру, своеобразную мистерию, которую надо принять и прочувствовать. Как заметил Борхес: «Если судить по предписаниям риторики, стиль хуже сервантесовского трудно придумать. Автор то и дело повторяется, фразы у него провисают, гласные сталкиваются, синтаксис неправильный, эпитеты лишние, а то и просто вредящие делу, он сплошь и рядом не помнит, о чем начинал говорить. Но все это перечеркивается или умеряется победным колдовством целого. Существуют писатели — Честертон, Кеведо, Вергилий — абсолютно неуязвимые для анализа. В творчестве других — Де Куинси, Шекспира — есть немало участков, к которым испытующему уму лучше не подступаться. Третьи, наиболее загадочные, не выдерживают никакой критики. Любая их фраза, стоит ее перечитать, полна изъянов, и тем не менее этот раздраконенный текст берет за живое, и еще как, хотя никто вам не скажет — чем. В этот разряд писателей, которых обычным разумом не объяснишь, и входит Мигель де Сервантес».