«Просто я очень люблю свое село...»

Надежда Ефремовна Иванова — не писатель, не журналист, не краевед, не исследователь, а простая пенсионерка. Всю жизнь проработала бухгалтером, сначала в колхозе родного села Шутенька Новоукраинского района, потом — в учреждениях Кировограда. Но эта пожилая женщина (уже девятый десяток разменяла) — автор «Книги пам’яті...» своего села. Надежда Ефремовна написала довольно подробные воспоминания о своем жизненном пути. Она постоянно фиксирует события общественно-политической жизни в Украине, сопровождая их собственными комментариями, и даже ведет ежедневные наблюдения за погодой.

Так случилось (ранее думалось — случайно), что альбом с ее воспоминаниями я показала маме, попросив и ее написать воспоминания о пережитом, о роде. Мама написала, а примерно через год ее не стало. Поэтому примеру Надежды Ефремовны я благодарна тем, что мои дети входят в жизнь с бабушкиными воспоминаниями.

Но эта деятельная женщина не только пишет воспоминания. Еще одно дело стало определяющим в ее жизни в последние годы: по инициативе Надежды Ефремовны в ее родном селе, на месте, где хоронили жертв голода в 1932—33 годах, односельчане насыпали могилу и установили крест с таблицей, в которой перечислены все поименно...

О человеческой памяти, об уроках истории, для кого-то уже ставших страницами учебника, а для многих — годами собственной жизни, наш разговор с Надеждой Ефремовной Ивановой.

— Надежда Ефремовна, первым вашим шагом в деле сохранения памяти о земляках стало создание «Книги пам’яті села Шутенька Новоукраїнського району». Что подтолкнуло к этому труду?

— Просто я очень люблю свое село. До сих пор помню всех людей, практически со всеми у нас были очень хорошие отношения, мы жили дружно, сплоченно. Знаю каждый дом (Шутенька — небольшое село, в годы моей молодости здесь насчитывалось где-то шестьдесят дворов), где как отворяются двери, у кого какая щеколда стояла. Очень хотелось оставить память о селе, зафиксировать его историю, ведь уже тогда видно было, что оно разрушается и валится. Сейчас осталось всего пять хат.

В конце 80-х наша интеллигенция, писатели поставили вопрос возрождения памяти о страшных жертвах, которые испытал наш народ в 1932—33 годах. Так вот мы с односельчанами Владимиром Лыхолитом и Грицьком Громко обошли все дворы и собрали воспоминания не только о Голодоморе, но и о войне и довоенной истории села (все это и легло в основу «Книги пам’яті»). Вместе с тем, конечно, уточнили все фамилии людей, погибших от голода. В нашем небольшом селе, где к тому времени проживало около двухсот человек, таких оказалось семьдесят два. Восемь семей вымерли совсем. В их дома заселили семьи россиян, как мы тогда говорили — кацапов. Но они не были приспособлены жить в наших условиях. Их, как они рассказывали, вынудили переехать в наши степи. Они привыкли жить в лесной зоне, где много древесины, и наш степной быт был для них обременительным и непонятным. У них там, в России, были добротные деревянные дома, а здесь — мазанки с глиняным полом. Чтобы протопить дом, нужно проходить полдня степью по колени в снегу и наломать сухого сорняка. Шесть семей поехали куда-то дальше, из приезжих осталось только две семьи. Они и рассказывали, как не хотели ехать туда, где люди вымерли от голода.

Не умирали бы, у каждого были какие-то запасы и в засеках, и в погребах, но ведь повыгребали все до зернышка, до крошки.

— А вы сами помните то время? Сколько вам тогда было лет?

— Семь. Может, я тогда еще чего-то не понимала, но и в душу, и в память глубоко запал эпизод, как к нашему дому пришла «черная бригада». Уполномоченный из района в кожаном полушубке, с поясом через плечо, на котором висел револьвер, и еще несколько мужчин...

— В «черной бригаде» были и люди из вашего села?

— Были. Они мне казались, да и до сих пор кажутся, какими-то запуганными, зомбированными той страшной призрачной идеей построения коммунизма, ради которой не жаль никого и ничего. Среди тех, кто пришел тогда к нам, был даже мой крестный отец Архип Вергун. Когда начали все выносить из дома — а забирали не только продукты, зерно, но и вещи, — я попросила крестного оставить мне мою маленькую подушечку. Он бросил ее мне, я чуть не упала, и это было все, что осталось от нажитого тяжким трудом моих родителей Ефрема Софроновича и Мотри Трофимов­ны.

— Вашу семью раскулачивали?

— Нет, отец считался середняком, и раскулачиванию мы не подлежали. Но «черная бригада» посдирала со стен рушники, позабирала дерюги, даже кровать, одежду, обувь, посуду, хозяйственный инвентарь, скот, все, что под руки попало. О зерне и продуктах не было и речи — вычистили все до крошки. В печи стоял горшок с борщом, так они борщ съели, а горшок разбили об пол. Все это было похоже на элементарный грабеж. Но кто же мог этому противостоять, когда такие действия организовывались и поощрялись самой властью?

И тогда начался голод. Наша семья, в которой было пятеро детей (я — самая младшая), осталась в голом доме, практически без ничего. А отца каждую ночь вызывали в сельсовет — сдавай продналог. С чего же его сдавать, если все забрали, ничего ни продать, ни обменять? Когда пригрозили арестом за невыполнение продналога, отец простился с семьей и пошел пешком на станцию Новоукраинка, сел в поезд, который привез его в Кривой Рог. Там он устроился плотником на шахту-гигант, где делали деревянные копры.

Когда немного обжился, забрал к себе старших братьев, а они потом приезжали и нас, младших, забирали. В степи стояли специальные дежурные, не позволявшие крестьянам отлучаться из села, поэтому надо было суметь их обойти, убежать. Так мы все перебрались в Кривой Рог, где отец и старшие, кто работал, получали паек. Благодаря отцу мы спаслись, от голода умерла только одна сестричка — Маруся, она ослабленная заболела и не смогла выжить.

В семье моего покойного мужа Павла Дмитриевича Иванова от голода умерло двое — маленькая сестричка Таисочка и дедушка.

— И вы обратились к односельчанам с предложением увековечить память о жертвах голода...

— Однажды на проводах, когда на кладбище собираются односельчане, дети, внуки покойных и по давней традиции садятся за общий стол, чтобы их помянуть, я обратилась к общине с предложением насыпать могилу и поставить крест на том месте, где хоронили жертв голода. А место было известное, поскольку к тому времени в селе еще жили люди, хорошо помнившие все те страхи.

Односельчане меня дружно поддержали. Мы с внучками Иринкой и Аленкой приезжали, готовили территорию, очищали ее, а потом кто чем мог — фартуком, ведром, шапкой — насыпали высокую могилу. Наш односельчанин Иван Опарёнок вырезал трехметровый дубовый крест, на который мы прикрепили металлическую табличку (ее изготовил бывший морской офицер Владимир Лыхолит, тоже родом из Шутенёк), на которой указаны 72 имени и фамилии. А сверху — надпись «Щоб такого більше не повторилося». 25 августа 1990 года мы освятили могилу и крест, организовали поминальный обед. Это событие тогда привлекло внимание, собрало людей из окружающих сел.

И сейчас, когда ухаживаем за могилами родных, беспокоимся, чтобы и эта могила была в порядке. К сожалению, в селе уже почти не осталось людей.

— Как отнеслись ваши дети, внуки к тому, что вы написали воспоминания и до сих пор пишете собственные комментарии ко всем событиям в стране?

— Мои дочки Лидочка и Таня, как и муж Павел Дмитриевич, меня всегда понимали и поддерживали. Когда я начала писать воспоминания, с ними сперва не делилась. Уже когда подросла внучка Иринка, я дала ей прочитать, но попросила, чтобы маме не показывала, поскольку мне было как-то стыдно, ведь я там описываю не только общественные события, но и свою личную жизнь, молодость, юность, первую влюбленность, так, как оно было в жизни. Но внучка не послушалась и дала прочитать своим родителям.

Дети привезли мне скоросшиватель, файлы, чтобы лучше сохранить написанное. Зять Женя обнял меня и говорит: «Спасибо вам, что не испугались трудностей и оставили нам такую памятку о судьбе нашего рода».

Теперь я уже передала эстафету своему правнуку Владику. Это — обращение к нему и к другим потомкам, чтобы берегли память о своем роде, приумножали добрые дела. Мы с ним побывали и на той могиле в Шутеньке, я ему все показала, рассказала, просила, чтобы не забывал.

— Очевидно, вы хотите, чтобы не только ваш правнук не забывал, а чтобы и другие слышали, — выступаете перед людьми, перед молодежью, печатаете свои материалы в газетах. Не каждый хочет делиться таким...

— А я хочу. Поскольку знаю, когда нас, тех, кто пережил это все, не станет, то молодежи труднее будет верить написанному, чем живым людям. И пока смогу, буду рассказывать и просить, чтобы никогда больше не допустили повторения того, что было тогда в Украине, чтобы нами не руководили такие варвары, как тогда.

Когда я слышу, что до сих пор не хотят признавать Голодомор геноцидом, я свидетельствую — это было целенаправленное уничтожение украинского крестьянина. Власти хотели стереть нас с лица Земли, чтобы не было здесь ни нашей памяти, ни нашего языка.