Один в «Слове» — воин. Анатолий Паламаренко: «…и что же это такое с нашей Украиной?»

В июле будет отмечать свой 70-летний юбилей Анатолий Несторович Паламаренко, деятель искусства, с которым связаны лучшие страницы украинского слова на отечественной сцене. Паламаренко прочел на этой сцене многие произведения Шевченко, Гоголя, Остапа Вишни, Нечуя-Левицкого, Олийныка, многих других писателей. Собственно, сегодня именно Паламаренко в Украине и остался, считайте, единственным представителем жанра, который он сам для себя и определил — «Слово». Его успех среди зрителей, слушателей всегда был невероятным. И популярность не знала границ, особенно когда выступления Анатолия Несторовича чаще демонстрировало ТВ. Сейчас, к сожалению, намного реже... Недавно Паламаренко посетил редакцию «ЗН» — и разговор с мастером слова коснулся как его творческой жизни, так и творческой жизни в нашей стране.

«Ярмарок» — это музыка моего детства

— Анатолий Несторович, вспомните, пожалуйста, какое украинское произведение больше всего поразило вас в детстве. Возможно, именно оно побудило вас к дальнейшей деятельности на ниве художественного слова?

— Я — 1939 года рождения. В детстве был толстым коротышкой! Это чудо, что теперь я высокого роста... Меня даже называли «Кабан» и «артист Штепсель». Уже со второго класса пошел на сцену. Помню, когда в 1949 году отмечали юбилей Гоголя, я читал про «Товарищество». Выходил на сцену эдакий маленький «бульбик» в образе и читал очень громко. Помню, в зале школьного клуба полно людей — учителя, ученики, а я декламирую: «Хочется мне сказать, панове, что такое есть наше товарищество». Ну и так далее... Уже тогда почувствовал, что меня внимательно слушают. Еще в дет­стве читал «Ваньку Жукова» Чехова, «Поднятую целину» Шолохова.

Да, я вышел именно из русской литературы — из гоголевской «Шинели». Мы же тогда все жили в империи, куда от этого деться?

Потом я с русских классиков перепрыгнул на Остапа Вишню. Была у него знаменитая юмореска «Дідів прогноз»: глухого деда председатель спрашивает: «Коли снігу багато, то це на врожай?» А он: «Шо? Шо кажете?» И как-то я так декламировал, что люди смеялись. А дальше уже пошло-поехало… Было много произведений на сельскую тему. Украинский язык для меня естественный, родной… Школа наша была украинская. Мы каждое утро пели: «Із-за гір та з-за високих сизокрилий орел летить…»

— А на телевидении какие-нибудь ваши ранние выступления записаны?

— Единственное, что записали, — как читаю Степана Олийныка «Синок-математик». Я знал Степана Ивановича лично, мы с ним встречались, когда я был и артистом, и студентом.

— А как вы впервые открыли для себя произведение Остапа Вишни «Ярмарок»? Кто-то почему-то путает его с гоголевской «Сорочинской ярмаркой»…

— Когда-то купил большую книжку «Мисливські усмішки» О.Вишни. С иллюстрациями. И начал читать. Смотрю — «Ярмарок»! В нем даже нет особенного сюжета... Наверное, как музыкант в нотах видит определенную музыку, так и я что-то увидел в этом произведении... Сразу появилась тоска по детству. Родом я из Макарова. Прямо за нашим домом, за плетнем и коновязью, начиналась ярмарка. Мое детство прошло именно там. Слышал там, как после войны пели старые лирники. Поэтому «Ярмарок» стал для меня музыкой детства. Да, у Гоголя «Сорочинская ярмарка», а у Остапа Вишни — просто «Ярмарок». У Гоголя есть сюжет, а у Остапа Вишни — ярмарочные картины.

— В прессе сообщали, что именно «Ярмарок» вы исполняли, когда были с делегацией в Канаде…

— В прошлом году Виктор Ющенко позвонил мне прямо домой и спросил: «Хотите отбыть на три дня в Канаду?» Полетели... И уже там на приеме подходит Ющенко и говорит: «Анатолий Несторович, пусть услышат украинское слово...» И я прочел «Мені однаково...» Под конец взорвавшись: «Та не однаково мені-і-і!» Я читал медленно... Все переводили хозяйке вечера Микаэль Жан. И она это хорошо восприняла, бросилась мне в объятия. Окрыленный, я прочел еще и «Ярмарок», который вообще не переводили.

В начале весны был ответный визит канадцев в Украину. И меня снова пригласили на прием. В Митрополичьем доме, Софии Киевской собралась большая аудитория. И что интересно — Микаэль Жан меня узнала и говорит: «Ярмарок! Ярмарок!» Ну — «Ярмарок» так «Ярмарок»…

«Сначала — автор, а уже потом — исполнитель»

— Были ли у вас личные встречи с Остапом Вишней?

— Нет, его не стало в 1956 году, тогда мне было только 17 лет.

— Знали ли вы его жену — Варвару Алексеевну Губенко-Маслюченко?

— Ее называли Вишниха. Это была высокая красивая женщина. Очень простая в общении, но эта простота происходила от высокой интеллигентности. Она была актрисой. На ее долю выпало очень серьезная, мужественная любовь к Остапу Михайловичу. Ведь есть разные формы этого чувства. Она умела смеяться. Любила анекдоты. И даже такой, из которого слова не выбросишь.

Варвара Алексеевна ездила в ссылку к мужу, как некогда жены-декабристки. Где-то там поблизозсти от него и жила. Вообще, у нее была нелегкая жизнь.

— Как она оценивала вашу работу на сцене?

— Очень хорошо оценила мое чтение еще в студенческие годы. Ведь я часто выступал в театральном институте. И даже халтурил! Ведь тогда нам давали по пять рублей за выступление перед праздниками на студенческих концертах. Я уже довольно уверенно стоял на ногах. Чувствовал слово мощное. Серьезно начал работать над Шевченко. Но и юмор тоже был моей копейкой, куском хлеба. Со второго курса я остался без матушки... Жил в общежитии на Сталинке. У нас в большой комнате жили десять студентов, в том числе Павел Морозенко (впоследст­вии — известный актер). А это был чудо-человек, чудо-студент! Помню, когда я в 1956-м поступал в театральный, то конкурс был огромный — более 20 человек на место. А я был внешне «страшный»: копал торф, простудил кровь, поэтому всего обсыпало чирьями. И читал я тогда Маяковского. Было очевидно, что-то читал не так. Небольшого роста, да еще и в чирьях. Кому такой артист нужен? И тут мне документы отдают, а Морозенко — берут. Я по-белому ему завидовал. Но уже со второго раза я поступил. Со мной учились Федор Стригун, Тамара Малышевс­кая, Женя Головатюк.

— Кто для вас был главным учителем в театральном?

— Учился я у Влада Нелли. Это счастье — учиться у такого великого педагога. Он писал «Нелли-Влад», видимо, потому, что его полная фамилия была Инелли. Владимир Александрович Нелли. Муж выдающейся актрисы Добржанской. Тогда он был птицей высокого полета. Когда шел по Крещатику, все обращали на него внимание — он очень изысканно одевался. Аристократ. Жил на Пушкинской. Одажды так случилось, что после первого семестра Нелли отчислил многих своих студентов. Кто-то пошел на «кладбище талантов» — на театроведческий. А кто-то вообще бросил вуз.

Я же начал «расти» как на дрожжах. Придумывал различные сельские этюды. Вспоминал свое детство, голодные годы: как я у скирды пас коров, как картошку пек в золе, как эта солома начала гореть и я ее гасил…

Владимир Александрович был мною доволен, ставил мне только отличные оценки.

— В тот период — период Влада Нелли — в киевских театрах было много больших мастеров. Что вас больше всего интересовало, волновало и поражало из того репертуара, который вы смотрели в Киеве?

— Тогда я каждый вечер ходил в театры. Или в оперный, или в драматический. Мне говорили: «Студент? Наверх!» Я — на галерку! А оттуда, как орел, вижу свободные места в партере. Слушал все оперы с участием лучших певцов. Поэтому мне теперь легко преподавать сценическое слово для вокалистов в консерватории.

— А в театральном институте не работаете?

— Меня «выдавили» оттуда в 1985-м, как пасту из тюбика. У них «свои» дела. А я пришел со своим кредо, со своим языком, со своими знаниями. Ведь я практик, а им, видимо, этого не нужно.

— Но, согласитесь, имя Ворвулева сейчас мало кто знает…

— Наверное, это потому, что он слишком рано ушел из жизни... И потом — он не заботился о записи своего репертуара. Надо отдать должное Борису Гмыре. Сколько он времени посвящал своим записям! Как и Андрей Кикоть — мой приятель…

— Из драматического театра кого вы в те времена выделяли?

— Я очень любил и украинскую, и русскую драму. С удовольст­вием смотрел Халатова, Бунина, Лаврова, Романова. Несколько раз видел «Живой труп» в постановке Влада Нелли. Считаю, что ни до, ни после никто не сыграл Протасова лучше Романова. А какой был Гнат Петрович Юра в «Мартыне Бору­ле»! Его никто не может заменить, никто! Однажды ночью проснулся, а по телеканалу «Культура» — «Мартын Боруля». Прикипел. Гениально!

— А какой театр тогда, в 60-х, был у зрителя популярнее — украинская или русская драма?

— Мне казалось, они были популярны в одинаковой степени. В русской драме играли яркие актеры — Лавров, Борисов…

— Иногда все ищут объяснения, почему в тот период, конец
50-х—60-е, был такой взрыв «лицедейства», которым живем и сейчас. Может, это как-то связано с войной?

— В обществе тогда еще были живы крупные личности, из старой школы Станиславского. Они не себя показывали в искусстве, а играли образы, и эти образы были очень интересны. Например, мое кредо в искусстве — каждый автор, которого я исполняю, должен стоять на первом плане, а уже за ним — я. Я иду от себя — к нему. Мне хочется, чтобы Довженко был как Довженко, Нечуй-Левицкий звучал как истинный украинский автор. И Гоголь — как Гоголь. Я изучаю их судьбы, характеры (по мемуарам). Изучаю, как они мыслили. Например, что бы сказал в той или иной ситуации Шевченко, как бы он посмотрел. Какой у него глаз, что он думал, когда писал то или иное произведение. Я работаю и буду работать с Кобзарем, пока живу. Тянусь к нему все время. Перечитал всех его биографов — Конисского, Шагинян. Даже Тургенев написал его прекрасный портрет...

«Литературные концерты, к сожалению, уходят в прошлое»

— А каков Шевченко в вашем личном понимании?

— Это мужчина невысокого роста, где-то 168 см. Но крепкого, телосложения. Он не всем доверял, был взрывным, внутренне эмоционально наполненным. Но, как человек высоко интеллигентный, только иногда был несдержанным и рыдал, когда речь шла о неволе его сестер, братьев, семьи вообще. Он не мог смириться с тотальной несправедливостью. Так как, с одной стороны, видел аристократизм, интеллигентность. Он осознавал, сколь прекрасной может быть человеческая жизнь на свободе. А с другой — его несчастная закрепощенная семья жила в рабстве. Эта сиротская судьба звучит у него постоянно. Если вы внимательно прочтете «Така її Доля… прости сироту...», именно это сиротство — везде...

Шевченко — чрезвычайно интересный человек. Его ни с кем нельзя сравнить. Кое-кто пытается ставить Кобзаря рядом с гением Пушкина. Но, в отличие от Пушкина, Кобзарь поднялся на сияющую вер­шину с низов. Если у Пушкина: «Я памятник себя воздвиг нерукотворный...», то у Шевченко: «Як умру, то поховайте... Як понесе з Ук­раїни у синєє море кров ворожу...»

…Представьте, только недавно я нашел правильное, логическое ударение в этом произведении. Раньше, не углубляясь, интуитивно делал ударение на слове «кров». А теперь думаю: а почему «кров», а не «ворожу»? Я всегда стараюсь отыскать основное слово, а уж тогда добавить эмоциональные оттенки. А когда делал ударение на «ворожу-у-у», подумал: а кто же нам мешает строить Украину? Вражинуш­ки? Они же и видимые, и невидимые…

Я целые семестры в вузах работаю над шевченковским словом: в консерватории и педуниверситете.

— Как нынешние студенты воспринимают слово Шевченко? Без иронии?

— Нынешние студенты разные. Мне приятно работать в консерватории. Там, где нефть, там и газ. Где есть талант голоса, там есть и талант к слову. Мне с ними приятно. В этом году сделали такой гоголевский концерт, что все прямо ахнули. Но он прошел «тихонько». Нас как послушали, так сразу же взяли в правительственный концерт в Миргород. Это был праздник души.

Вообще, искусство художественного слова — отдельная театральная ветвь. Это уникальная профессия. В СССР нас таких было около 30 человек. Тогда мои выступления стояли во всесоюзном графике…

— А юмориста Сову вы знали?

— Он был замечательный мастер миниатюры. Он спринтер, но непревзойденный. Его образ, мимика, жесты — неповторимы. Был один артист, не буду называть фамилию, который пытался его копировать, но из этого ничего не получилось.

— Почему сегодня искусство художественного слова приходит в упадок, словно уходит в тень?

— Потому что этот жанр сейчас лишен коммуникативного выхода на широкую общественность. Литературные концерты, к сожалению, уходят в прошлое. Раньше я бывал с концертами за рубежом — в Канаде, Польше, Чехословакии, Венгрии, Германии. И что любопытно... У них нет такого жанра — «художественное слово». Поэтому, наверное, он и у нас начал отмирать. Мы перенимаем их систему, культуру. А наше, к сожалению, теряется.

Я помню Ираклия Андроникова, помню, сколько людей ходило на его устные рассказы. Да и у меня собирались полные залы. Помню, как взорвался «Кайдашевою сім’єю» в филармонии. Зал был битком набит людьми. И это же не декламация.

Когда стал заслуженным артистом, мне было 30 лет, шел 1969-й. А в 1979-м стал народным. В каждом регионе Украины у меня была своя аудитория. Например, однажды выступал в понедельник в Луганске. И «заслуженного артиста Пала­маренко» пришел послушать битком набитый зал людей. А это же — русскоязычный город, да еще и понедельник.

Тогда, конечно, я ощущал, что мое направление — неподнятая целина. Впрочем, и сегодня люди любят художественное слово. Но оно должно быть Словом — наполненным, сочным, влиятельным.

Я недавно посмотрел отчеты областей — Волынь, Киевщина, Ивано-Франковщина... И что любопытно? Киевщина меня пригласила — читал «Ченця» Тараса Шевченко, Волынь тоже пригласила — читал Шевченко. Ивано-Франковщина не пригласила, но там есть замечательный Владимир Пушкарь. Это как наш Павло Глазовый. Он здорово пишет и непревзойденно читает. Но и его не пригласили. Поэтому на концерте там не хватало именно слова… А ведь оно как соль к борщу. И что же это такое с нашей Украиной?

«Щербицкий был человеком мудрым, защитником украинства»

— Вот и расскажите нам, что такое с нашей Украиной.

— Сам не знаю. Нужно изучать вопрос. Такое впечатление, что пришли люди, которые не могут быть продолжателями национальных традиций, они словно стеной замуровали даже те традиции, которые были в советские времена.

— Значит, не все традиции были плохи и в советские времена?

— Некоторые традиции были просто прекрасными. Что я могу сказать... Какие люди были интересные! Сейчас имею счастье каждый год в начале весны общаться с бывшим министром культуры Ростиславом Бабийчуком. Этому человеку уже 98 лет. Он делает импровизированные концерты. Это мудрый человек, в 60-х был замечательным министром культуры — крепким, умным, деятельным. Мы его немного боялись. Ростислав Владимирович обладал изысканным вкусом, вообще был человеком руководящего склада. К тому же вышел из низов, сначала работал кузнецом. Но тяга к культуре вывела его на очень высокий уровень. И такое у него восприятие всего украинского, большого, настоящего... Он приметил меня в молодости, когда я читал Нечуя-Левицкого.

Тот же Владимир Щербицкий — человек умный, мудрый, защитник культуры, украинства. Такими же были Ельченко Юрий, Главак Татьяна… Последняя придумала фестиваль «В сім’ї вольній, новій». Такие шевченковские праздники гремели каждую весну.

— Тексты каких современных авторов вы берете в свой репертуар?

— Прежде всего — это Борис Олийнык. Его творчество очень импонирует моей душе. Я в нем нахожу философские нотки, ощущаю боль за нашу Украину, за будущее. Его слово мощное, величавое.

Я имел счастье быть у него на 70-летнем юбилее. Там звучала музыка Георгия Майбороды. Мы с Иваном Гамкало исполнили поэму «Трубить Трубіж». Мне всегда интересно творчество Лины Костенко, Дмитрия Павлычко, Ивана Драча.

До совсем молодых, наверное, еще не дошел... У меня большой долг перед Григором Тютюнником. Этот писатель давал мне свои еще горячие, только-только написанные новеллы. И этот долг у меня камнем лежит на душе.

А ведь еще есть и Стефанык, и Довженко, и Марко Черемшина... Читаю Романа Иванычука — знаменитого романиста, Героя Украины. А какие прекрасные новеллы у Симоненко. Дал бы Бог здоровья, — хочу мощно выстрелить новеллами. Может, этим остановлю быстрый упадок искусства художественного слова в Украине. Ведь людей, для которых слово еще осталось художественной ценностью, — очень много. Но такое время… Может, это из-за того, что стремительно переходим на капиталистическую систему?

— Есть в вашем репертуаре русская словесность?

— Николай Гоголь. Все, что он написал об Украине. Писатель вложил в свои произведения мощный внутренний заряд. К Гоголю только прикоснись — и не сможешь надышаться его словом. Может, поэтому Пушкин с таким пиететом говорил о нем, считал его творчество непривычным явлением в литературе. До «Вечеров…» русская литература не знала столько неж­ности, веселости, глубины.

«В голодные годы за мои декламации еще и поесть давали»

— Говорят, в свое время вас очень любил выдающийся украинский комик Николай Яковченко. Что вы могли бы рассказать о нем?

— Николая Федоровича мы все любили, он был нашим человеком. Я участвовал вместе с ним в концертах, часто наблюдал, как он пел: «Давай пожмем друг другу руки и в дальний путь на долгие года!» У меня с детства была склонность к «копированию». Ну а Яковченко — очень яркий, он выходил на сцену, а я за кулисами входил в его образ. Однажды встречаю его на Крещатике: «Здоров, Толя! Так ти мене копірував? А ну ізобразі!»

Когда-то мы плыли на теплоходе на фестиваль «В сім’ї вольній, новій» на Херсонщину, всю ночь общались с художниками, скульпторами. Я им рассказывал бывальщины о Николае Федо­ровиче. И что думаете? Благодаря этим рассказам у Владимира Чепелика и его компаньонов появилась идея создать памятник Николаю Федоровичу. И такой памятник со временем появился! Но почему же нет памятников ни Гнату Юре, ни Амвросию Бучме, ни Наталии Ужвий? А в сквере, у театра, сидит наш пересмешник со своим песиком, он человечный и незабываемый…

— Часто ли бываете на своей малой родине? Кто там у вас остался?

— Почти все время там и живу. Остались родственники. На родине мне спокойно. Вижу свое дет­ство, свою землю, поля. Все мне родное, вдохновляет и придает силы. Казалось бы, только 50 км от Киева. Но там я — окрылен! В Мироновке — большой дворец культуры, а концертов почти нет. Везде затишье! Когда-то молодым я участвовал в клубной самодеятельности... Мог читать в колхозе, у скирды или возле свинарника или конюшни. Где мои ноги стоят — там и театр. Я был нужен. А в голодные годы это вообще было счастье, ведь за мои декламации еще и поесть давали, слово лечило.

— Довольны вы тем, как складывается театральная судьба вашего сына — Алексея Паламаренко?

— Да, я доволен, что он играет в Театре имени Ивана Франко. И что идет своим путем. Я ему нигде не помогал. У него такая натура: «Я сам!» Он даже боится быть похожим на меня. Ведь голоса у нас почти одинаковые. Мы когда-то читали вдвоем. Закроешь глаза и не знаешь, кто читает — Анатолий или Алексей.

В моей жизни произошла большая трагедия: ушел мой младший сын, когда ему было только 28 лет. Онкологическая болезнь... Это мое большое горе. После этого я живу в ином измерении. У меня остался только Алеша. И я очень рад, что он идет своим путем.

— Кого бы вы, признанный мастер слова, отметили сегодня среди украинских актеров именно в комедийном амплуа — как на сцене, так и в театре? Есть ли молодежь в этом жанре?

— Мне нравится Богдан Бенюк. Преклоняюсь перед его талантом. А из молодых, начинающих? Может, я не успел еще их всех увидеть? Талантлив Заднепровский. Молодец Наталья Сумская в «Кайдашевій сім’ї»! С восторгом смотрел Анатолия Хостикоева в «Швей­ке». Но все они — не молодежь. Мой Алексей в «Мартині Борулі» хорошо играет, он попал в образ Омелька! Я вообще редко смеюсь, а тут хохотал от души.

Когда-то давно в Киев приезжал МХАТ, я ходил на «Мертвые души». Там играли Ливанов, Грибов, Зуева. Я так хохотал! Эти художники для меня как карикатуристы. Это наслаждение — когда произведение гениально написано да еще и сыграно такими мастерами.

А вот когда смотрю некоторые концерты по телевизору, мне почему-то вообще не смешно. Ни «Кривое зеркало», ни Кролики, ни Петросян... Ну не смешны они мне! И Галкин вроде талантлив... Но не смешной! Часто думаю: почему Геннадий Хазанов — генерал-юморист среди эстрадников — не сделает Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Чехова? Почему? Он же такой талантливый. Но когда его смотрю — тоже не смеюсь, а лишь фиксирую: «Точно попадает!»

«Враждебные силы сейчас очень активизировались…»

— Как вы реагируете на телевизионные политические программы? Не считаете ли их особым жанром юмора?

— Сначала бурно реагировал и даже очень переживал. Теперь это меня ужасно беспокоит, злит, даже сердце начинает болеть! Я вижу в политике только «кров ворожу», «воріженьків». Они вроде и «за» Украину. Но они любят себя в Украине, а не Украину в себе. И это чувствуется.

Я не мог бы заседать в Верхов­ной Раде, даже если бы меня туда тянули. У меня чувствительная душа, я на эту несправедливость, на это лукавство, пиар не могу спокойно смотреть. Мне эти люди чужды! Ведь сейчас нужно поддерживать тех людей, которые борются за нашу бедную Украину.

Все, что написал Шевченко, — правда. Нам нужно сплотиться вокруг нашего президента, хочется этого или не хочется. Кого хотели уничтожить среди всех наших политиков? Его хотели уничтожить! Но вокруг него должна быть крепкая идеологическая проукраинская машина. Дружная семья. А эти враждебные силы сейчас, наоборот, очень активизировались. Поэтому Виктору Андреевичу сейчас тяжело. Он мужественно пережил почти свою смерть, а судьба его вытянула для нас. В Украине должен быть только проукраинский президент! Я знал маму Виктора Андреевича, его село, знаю его отношение ко всему украинскому, ко всем ценностям. Только он бывает на концертах и в театрах. Никого больше из политиков нет.

— А можно ли Верку Сердючку, «Ве­черний квартал», «Камеди Клаб» считать представителями украинского юмора? Или, может, считать их чем-то другим?

— Это тоже «кров ворожа»! Когда-то где-то прочитал, что настоящий художник должен быть поэтом, философом и борцом. Объединять в себе три ипостаси. Если ты объединяешь эти три понятия в своем творчестве — значит, ты мощный, влиятельный. Значит, нужный. Если же чего-то нет, то на двух ногах — калека.

А за что борется Сердючка? Этот ребенок... Может, и способный... Он силен только соответст­вующими атрибутами, такими, которые цепляют на второй день свадьбы ряженые: гимнастерки, мужики себе грудь cооружают, бегают ловят кур, на тележке возят сваху. И такие гульбища повезли в Европу? Это уровень украинской культуры? Да упаси Бог! Конечно, легче народ опускать, чем поднимать. Это не бравада, но моя задача как философа и борца — заставить людей задуматься.

Когда читаю Бориса Олийныка «Трубить Трубіж», люди волей-неволей поднимаются до определенного морального уровня.

Мне кажется, актер, играющий Сердючку, ни одной книжки не прочел. Ни разу не увлекся чем-то украинским. В другие времена, даже в советские, его бы так «турнули», что и духу бы не осталось от такого чуда. И правильно сделали патриоты в Тернополе, забросав его гнилыми помидорами, когда он приехал на стадион. И он бежал оттуда, аж пыль столбом стояла! И там уже ноги его не будет.

Этих Верок, которые кормят нас молоком, овощами с собственного огорода, хлебом, — тысячи. Они идут в три часа ночи по полю, в дождь и в снегопад, доить коров. Сколько их таких, настоящих! Это Мадонны наши! Им нужно ручки целовать, а не дразнить и унижать. И вообще, женщину нужно вознести высоко. Ведь только на высоте женщина становится такой, какой мы ее хотим видеть.

— А как вы сейчас подбираете произведения для своих программ? Есть ли какие-то особые правила?

— Я внутренне должен или заплакать, или засмеяться... Например, когда читаю «Матір», «Не­забутнє» Александра Довженко, внутренне и плачу, и рыдаю. Или Не­чуя-Левицкого «Микола Джеря»... Или произведение Довженко «Олеся», там девушка отдалась пос­лед­нему воину, чтобы сохранить род. Когда поймаешь соответствующую эмоциональную волну и идешь по ней, то это такое наслаждение... В зале во время концерта иногда даже ребенок начинает плакать. Значит, это слово точное, вли­ятельное. И не зря я пропустил его через свою душу и сердце.

Из досье

Анатолий Несторович Паламаренко — народный артист Украины, лауреат Национальной премии им. Т.Г.Шевченко. Родился будущий мастер художественного слова в городке Макарове на Киевщине, в семье колхозников Елизаветы Авксентьевны и Нестора Тимофеевича. В семье подрастало четверо детей, самым маленьким был Анатолий. Детство пришлось на годы войны. Немецкая оккупация продолжалась в Макарове с 10 июля 1941 года по 7 ноября 1943 года. Отец Анатолия был связистом между местным подпольем и партизанским отрядом. Летом 1943 года его схватило гестапо и отправило в концлагерь Бухенвальд. Домой он вернулся только летом 1945-го.

Сестру Анатолия Софию летом 1942 года фашисты отправили на работу в Германию. Старший брат Алексей в 1943 году был мобилизован в Советскую армию.

С малых лет Анатолий Паламаренко увлекался художественным словом. По окончании макаровской средней школы учился в Белгород-Днестровском культурно-просветительском техникуме. Потом — Киевский театральный институт. Как профессиональный актер начал свою деятельность в Хмельницком театре им. Петровского. С 1962 года — артист эстрады в Национальной филармонии. Анатолий Несторович читает цикл лекций студентам национальных университетов им. Т.Шевченко и Н.Драгоманова, музыкальной академии им. П.Чайковского. Свой предмет артист назвал «Слово».

На 22 октября в Национальной филармонии запланирован большой вечер, на котором художник будет читать лучшие произведения из своего репертуара.