НЕВЫДУМАННЫЕ РАССКАЗЫ О ЛЮБВИ

Все уже было. Вчера, сто лет назад или за тысячелетие до нашей эры. Мы просто повторяем то, что успели пережить другие. Мы лишь идем по следу чужих радостей и вдохновений. Только почему мы так упрямы, так настойчивы в своей жажде повторения? Не потому ли, что именно Любовь таит в себе для каждого из нас и вечную загадку, и вечный ответ на все, что с нами происходит?

Горы жили своей обычной жизнью. Дети собирали в расщелинах грецкие орехи и инжир, который далеко в долине называли почему-то винной ягодой, хотя вино из него никто не делал.

Облака здесь часто натыкались на пики вершин и трепыхались на приколе, покуда их не сдует ветром. Даже в самое знойное лето на горах белел снег, а в ущельях росли прекрасные цветы, которые юноши дарили своим любимым.

Горы из века в век жили своей размеренной, установившейся жизнью. Здесь все младенцы рождались с густыми черными бровями. Еще не умея ходить, рыдали тягучим басом, если им тут же не вкладывали в руки кованый, с серебряной чернью кинжал. Они росли, поднимались головой до потолка сакли, женились, одной рукой обнимали невесту, а другой опирались на рукоять кинжала.

И эта свадьба была такой же, как все, как сотни, тысячи свадеб, которые видели эти горы. На площадь, уставленную длинными деревянными столами, как повелось, пришло все селение — старые и молодые, слабые и могучие. Они давно перероднились, настолько давно, что древние старики, да-да, даже самые древние старики потеряли нить родословной. А если говорить о древе родства, то никакая секира не одолела бы узловатые ветви этого древа. Но если бы даже этих людей не объединяло кровное родство, не пригласить односельчанина на свадьбу нельзя: ведь с каждым встречаешься ежедневно, приветливо здороваешься и на прощание подаешь руку. Здесь жили как бы одной большой-большой семьей.

Следовательно, гостей было очень много. Но, в отличие от прошлых свадеб, одеты гости были по-разному: кто в бурке, а кто в джинсах, кто в платье до полу, а кто и в мини, кто пришел с накрашенными ресницами, а кто не пользовался косметикой вообще.

Подарков принесли тоже много, пир был большой, и для него огромное количество тонкогорлых кувшинов вырыли из земли как родственники жениха, так и родственники невесты. Может, пятьсот кувшинов с терпким и крепким красным вином, а может, и тысячу... Но кто же в горах обращает внимание на такие мелочи, тем более, когда женится единственный сын Тенгиз — гордость сердца тихой, незаметной и очень доброй матери. К тому же, если он еще и единственный внук — услада очей старого деда.

А когда выходит замуж единственная в доме Тамрико, где девять сыновей, единственная — как Луна во всей Вселенной, дочь Тамрико, равной которой по красоте и грации нет ни в ближних, ни в дальних горах? Столь прекрасна была невеста, что старики даже плакали, не стыдясь своих слез, и отворачивались от своих старых жен.

Молодые джигиты кидали во все стороны яростные взгляды и хватались за кинжалы, проклиная тот день и час, когда Тамрико дала согласие выйти замуж за того, с кем сидела теперь рядом.

Но и жених не уступал невесте в красоте. Он был широк в плечах, имел красивые черные усы, лицом был одухотворен и чист. Он был так силен, что наверняка мог бы разорвать голыми руками пасть разъяренного барса. И взор его был так ясен, что старые женщины вспоминали свою молодость и жалели, что родились тогда, а не теперь, когда появились такие прекрасные современные юноши, и не хотели смотреть на своих безусых старых мужей. Поэтому никто не удивлялся, что старики сидели спиной к старухам, а старухи сидели спиной к старикам. Никто не удивлялся, может быть, только группка туристов, которая по дороге к Домбаю случайно заехала сюда на «уазике».

Ошеломляющее кавказское гостеприимство всегда впечатляет жителя средних широт, привыкшего к более умеренному радушию и хлебосольству. Но оказаться гостем свадьбы!.. Не было, наверное, ни одного родственника как со стороны невесты, так и со стороны жениха, который бы не подошел с кувшином вина к пятерым парням и не сказал традиционное: «Гость на свадьбе — от Бога! Спасибо, что пришли!»

Когда же закончились тосты и гости немного насытились, кто-то повел хоровод. Тут же поднялись девушки и, танцуя, запели трогательные песенки о любви. Круг увеличился, и вышли юноши. Они, как всегда держа руки на рукоятях кинжалов, выписывали носками сапог в темпераментном танце то, что творилось у них в сердцах. Круг стал еще шире. И в него впорхнула Тамрико. Невеста сперва прошлась лебедушкой, потом остановилась посередине и, изгибая свой тонкий стан, стала в такт хлопкам и музыке приплясывать. Вдруг в круг вскочил рыжеволосый юноша — один из туристской компании — и вместе с невестой начал танцевать шейк. Невеста вначале робко, а потом все увереннее, с явной охотой, стала вторить ему. Собравшиеся ахнули. Старухи вытянули шеи, потом затараторили, закудахтали, замахали руками. Юноши сгрудились в кучу, что-то яростно обсуждая и выкрикивая. Внезапно рыжий юноша и Тамрико кинулись к машине и, затолкав туда остальных туристов, захлопнули дверцу и покатили вниз. Пока свадьба опомнилась, пришла в себя и кинулась было с палками и ружьями за беглецами, — их, как говорится, и след простыл. Лишь через минут двадцать все увидели, уже в долине, маленький «уазик», оставляющий за собой длинный пыльный хвост.

Мужское население стало спешно выводить лошадей из конюшен, и через некоторое время армада с криками и ругательствами бросилась в погоню.

Как всегда в горах, ночь наступила мгновенно, но люди не расходились, тут же, на свадебной площади, жгли костры и ждали, чем закончатся поиски. Утром вернулись первые всадники и молча подъехали к дому жениха. Вышел отец, и ему было сказано, что скорее всего Тамрико с этими подлыми бродягами села в Пятигорске на ночной поезд и уехала...

Я не был на той злополучной свадьбе. Мне о ней в Полонном Хмельницкой области рассказали ее участники: бывшая невеста — Тамара Вахтанговна, и тот, кто ее увез, — Сергей Петрович.

Они муж и жена уже пятнадцать лет, двух дочерей растят — чернооких и смуглых красавиц. Работают. Он — учителем, она — приемщицей белья в «Химчистке».

Когда Сергей привез Тамрико в свой дом, познакомил с мамой, сказал, что будет жениться, Василина Ивановна не смогла выдавить из невесты и полслова. Не знала она, что Тамара очень стесняется своего плохого русского, а, главное, очень переживает о случившемся. Она месяц была ни жива ни мертва, пока наконец в ответ на ее письмо не приехал в Полонное ее отец. Да не один — вместе с ним прибыли пять его братьев, а каждый взял с собой своих сыновей, так что прибыло человек тридцать, не меньше.

Долго они спорили и совещались, предлагали за Тамрико большой выкуп, стыдили, а отец даже встал перед ней на колени и заплакал, говоря, что их род теперь опозорен на веки вечные, что жизни отныне им не будет в селении... Нет, не вернулась на родину Тамара, осталась жить в Полонном.

— Как же вы решились прямо в подвенечном платье — и в бега? — спрашиваю ее.

— Знаете, я ведь любила своего жениха и была рада свадьбе. Но вот начался традиционный танец невесты, и вдруг рядом оказался чужой и незнакомый паренек. Он сказал мне: «Говорят, у вас в горах таких красивых девушек воруют?». Я кивнула. «Я бы тоже такую, как вы, украл». Я кивнула. «Хотите убежать со мной?» — спросил он. Я кивнула. И мы побежали...

Эту историю я рассказал известному психологу, профессору Игорю Кону. «Ведь, правда, нет никакой логики в поведении Тамары, нет мотивации поступка?» — «Есть логика, — возразил профессор, — есть, да только логика эта, что называется, женская, нам, мужчинам, ее не понять».

Женская логика... Сколько мужских загубленных и, наоборот, окрыленных и осчастливленных судеб связано с этой загадочной женской логикой! Почему Татьяна играет такую «шутку» с Онегиным — выходит замуж за нелюбимого пожилого генерала, а Наташа, чистая душа, до беспамятства увлекается пошлым Анатолем Курагиным? Внешне тут все нелогично, как и в самой жизни, когда совершается подобное. Может, тут срабатывает тот таинственный механизм отталкиваний и сближений, который всего удобнее назвать таинственной женской логикой?

Ну а что говорит на сей счет наука? Она доказывает, что не только логика, мышление у мужчины и женщины разное. Даже сам разговор мужчины и женщины не что иное, как общение представителей различных цивилизаций. Это общение всегда таит возможность непонимания. Мы говорим как бы на различных диалектах одного языка, которые психологи называют «сексолектами» — слово, может быть, и неуклюжее, но точное. Сексолектов, к счастью, всего два — женский и мужской...

Еще одна история любви мужчины к женщине. История, поразившая меня давно, в 75-м, когда я по заданию газеты «Труд» прилетел в Минск писать очерк, посвященный Дню Победы. И вот я в доме Марата Казея, который двенадцатилетним мальчиком ушел в партизанский отряд и, окруженный фашистами, подорвал себя гранатой, убив при этом шестнадцать врагов. Звание Героя Советского Союза ему присвоили посмертно. Три старших брата Марата прошли войну, имеют боевые награды, а его сестра Ариадна Ивановна — звание Героя Советского Союза. После партизанского отряда она стала танкистом и дошла почти до Берлина. Была тяжело ранена, лишилась обеих ног, вернулась домой вместе с командиром своего танка, стала его женой, родила ему двух сыновей... К Ариадне Ивановне я и приехал, она — героиня моего будущего очерка.

Кажется, все уже переговорено, просмотрены фотографии семейного альбома, грамоты и наградные листы, прочитаны фронтовые письма-треугольники. Спит уже ее муж Евгений Иванович Малин — утром ему на завод.

Сидим на диване, пьем чай, через несколько часов мне улетать в Москву. «Ну а как все-таки вы с Евгением Ивановичем полюбили друг друга?» — снова, в который раз, задаю я вопрос. «Вот полюбили и все тут». А я не отстаю от Ариадны Ивановны, хочу знать о ней все: о ее фронтовой любви, о походной жизни и вообще, каково ей было там, на войне?.. «Ну хоть ромашку где-нибудь в танке укрепили?» — спрашиваю. «Нет, — отвечает, — ничто не должно отвлекать». «Но вы ведь женщина! Хоть по какой-то детальке можно было заметить ваше присутствие в танке?» — не отступаю я. «Я об этом не думала». — «А как вы одеты были?» — «Да как? Подогнали по фигуре обычный комбинезон, на голове шлем». — «Но в кармане, конечно, зеркальце, расческа?» — «Скажите еще — пудра, губная помада... Не было этого. Да и зачем? Подстрижена была коротко, по-мужски, проведешь по волосам пятерней — и порядок. А зеркальце в танке обязательно разобьется — к несчастью». — «Ну а как ваши уши? Мужчины, наверное, не очень сдерживали себя?» — «Нет, обходились без ругани», — крепко держит она оборону. «Ариадна Ивановна, извините меня, но один лирический вопрос задать можно?» — «Задавайте». — «Вы целовались в танке?» — «Нет, — говорит спокойно и, к моему сожалению, искренне. — В танке — нет. Не до того было». — «Тяжело женщине на фронте?» — «Нелегко. Наш танк шесть раз горел. Если загорится танк, что надо делать? Эвакуироваться. Мы слышим, как сзади баки горят. «Выпрыгивай!» — кричит Малин. Выпрыгиваем через верхний люк, выскакиваешь, как кошка. Когда и сверху горит, и спереди тоже, еще один люк есть — внизу. Можно попасть под гусеницы и поэтому нижним люком редко пользовались. Но в последний раз мне пришлось прыгать именно через нижний, так я ноги свои и потеряла. Малин мой нес меня на руках до санбата, плакал и все приговаривал: «Потерпи, солнышко мое, потерпи».

Молчим долго. «Ну а сыновья ваши, Марат и Женя, где они сейчас?» — «Маратик в техникуме, в Бобруйске, а Евгений в Москву подался, в университете на третьем курсе учится. Вашу профессию выбрал — журналистом будет». — «Что пишут, как их жизнь вдали от родного дома?» — спрашиваю я. «Все у них нормально. Люди они ногатые...» Ногатые!

Утром выходим из дома вместе с Евгением Ивановичем. «Трудно вам, наверное, приходится, сыновья — далеко, а домработницы нет...» — «Да нет, — отвечает, — хорошо, что мы с Арой наконец-то вдвоем остались. Нам вдвоем с ней очень хорошо». Сказал, улыбнулся счастливо и заспешил к троллейбусу — молодой еще, несмотря на шапку седых волос, высокий и красивый мужчина.

Еще история. Они входили в первую десятку мировых имен цирка. Работали под куполом без страховки на высоте тридцать восемь метров. Вершиной их номера было сальто-бланш, тринадцать пируэтов и восхождение Магомедова по наклонному канату, в то время как Лорита, стоя на его голове, исполняла вокализ. Трагедия случилась через тринадцать лет блистательного успеха на аренах Европы, Азии и Америки. Она упала с семнадцатиметровой высоты, успев перед самым падением на арену сгруппироваться, иначе... «ноги вышли бы через плечи». Ей было 35 лет. Жизнь перешла в другое измерение.

Я чувствовал, ей безумно не хотелось об этом говорить. Надоело. Неинтересно. И про двадцать три операции, и про полтора года, закованных в гипсовый панцирь, и про уход, на второй же день, Магомедова... Она говорит только о своей любви: «Когда я лежала в ЦИТО, вся в гипсе, ко мне в палату приходил один прекрасный человек. Он тоже лечился там после травмы — воздушный гимнаст, ловитор. И он мне говорил: «Лорита! Вы будете ходить! Пройдет восемь лет, и мы сделаем с вами прекрасный номер. Вы к тому времени будете даже без костылей». Самое большое счастье, которое я обрела, это не нынешняя возможность как-то передвигаться, а то, что я встретила Женю Родинова. Я с ним обрела то, что, к сожалению, не каждой женщине достается, — бесконечную преданность и заботу. Они, как два крыла, благодаря которым я не упала. Конечно, я уже не могла вернуться на канат. Я избрала другой жанр — стала иллюзионистом. Вместе с Женей продали буквально все, что у нас было, — машину, шубу, украшения, видеосистему, потому что иллюзионный номер стоит очень дорого. Наш с Женей выход длится одиннадцать минут, но в этих минутах — вся наша с ним жизнь. Я инвалид, но никто из зрителей не догадывается, что в конце номера меня с манежа эффектно и по-рыцарски Женя уносит только потому, что иначе сама я не дойду»...

У беды, как и у войны, — не женское лицо. Да и вообще у нее лицо не человеческое, и то, что люди, пережившие страшную беду, сохраняют еще лица и души, — это и есть, возможно, главная загадка человека.

Но на нашем общечеловеческом фронте — без перемен. Мы потеряли нечто очень важное — и потеряли еще тогда, когда нужна была одна Победа: одна на всех. И мы за ценой не постояли.

У войны не женское лицо, а Ариадна Ивановна — женщина-танкист, потерявшая ноги, улыбается. В учебниках по истории всегда с помпой сообщалось: наши герои — советские женщины... среди них столько-то героев... самоотверженно трудятся на заводах и стройках... растят детей и выращивают хлеб... Боюсь, никто и не задумывается, какую страшную цену заплатила наша женщина за то, чтобы не быть женщиной. Вот так мы, мужчины, и живем — в уцененном мире.

Не хочу о грустном. Лучше приведу слова великой Женщины и великого Мужчины.

Марина Цветаева в одном из писем другу писала: «Чаще всего женщине нецелесообразно показывать КАК делается, ей можно показать лишь ЧТО сделано. Сделано ради нее. Во имя нее. Твердь под ногами она чувствует лишь тогда, когда всеми фибрами ощущает свою нужность тому, кто дорог. Она всегда, не оглядываясь, готова отдать всю свою любовь тому, кто ее боготворит. Ей лишь необходима постоянная праздничность чуда, пусть маленького, но совершаемого непременно ради нее. Мужчина, любящий женщину, должен быть немного фокусником — скрывая процесс, открывать результат. И не надо меня убеждать, что, действуя подобным образом, мужчина морочит женщине голову!»

А Стендаль перед самой кончиной, уже в забытьи, как бы споря с невидимым оппонентом, бормотал: «Нет-нет, вы не правы, великих душ, готовых положить себя на алтарь ЖЕНЩИНЕ, гораздо больше, чем принято думать».

Помню, как в 75-м году жил с бригадой журналистов на БАМе. Как-то сидим в просторном редакционном вагончике, где издавали многотиражку и передавали — каждый в свою редакцию — репортажи со «стройки века». Кто стучит на машинке, кто пьет кофе, кто пытается слушать «Маяк», шумим, переговариваемся и не заметили, как вошла Валька. Только когда она позвала на пару слов Веню Сотникова, мы тут же умолкли, посмотрели вначале на нее, а потом уже — разом — на Веньку и поняли, что он-то заметил ее раньше — даже бумаги свои успел бросить на стол, успел даже подняться...

Надо сказать, что некоторые из нас в разное время уже выходили с нашей поварихой — на пару слов или под каким-нибудь другим соусом. Поэтому, когда дверь захлопнулась, на наших лицах еще блуждали понятливые ухмылочки, которые мы и не пытались прятать.

Вечером Веня снова ушел к поварихе. Так продолжалось неделю. Потом пошла вторая, третья, а это было уже много для нашего понимания событий. Конечно, все было разобрано нами по косточкам, и шутить по этому поводу стало неинтересно. Как-то старший из нас — Леонид Васильевич из «Известий» — пожаловался, что от похлебки, которую варит Венькина жена, у него живот пучит. Веня тотчас вскинул голову, мы увидели его лицо и поняли, что он узнал в Вальке нечто такое, что нам уже не узнать...

Через месяц они слетали на вертолете в Тынду и расписались. Еще через неделю Веня улетел в Ригу. Он работал в «Советской Латвии» и должен был присутствовать на торжественных проводах новой партии строителей БАМа и вместе с ними прибыть на магистраль. Веньки не было уже дня три, а кто-то из наших, выйдя ночью по нужде, увидел, как из Венькиного с Валькой вагончика появился мужчина, оглянулся и нырнул в темноту. Словом, пришел конец Вениной сказочке — все стало на свои места.

На утро, за завтраком, один из нас — как бы ненароком, как бы для себя самого — громко сказал, что Веня-де приедет через день-два. Мы сразу же подняли головы от своих мисок, посмотрели на окошко, из которого Валька подавала еду, и затихли. Она, конечно, все поняла и, выйдя из кухни к нам, сказала:

— Это не ваше кабанье дело! Мы с Венечкой сами во всем разберемся.

— Ну а рога ему зачем ставить-то? — выкрикнул кто-то.

— Так я же — шкура, — сказала она покорно, безо всякого вызова. И в ее голосе было что-то такое, что заставило всех нас быстро склонить головы к мискам.

Через три дня прилетел вертолет со строителями и Веней. Веня сидел рядом с пилотом, что-то говорил ему, а внизу, поджидая его, уже толпились несколько нетерпеливых, и, едва он спрыгнул на землю, ему тут же были изложены последние новости. Он, омертвев лицом и отшвырнув говорившего, метнулся сначала в столовую, а потом уже в свой семейный вагончик. Вот сейчас, думали мы, начнутся крики, мольба, женские вопли и плач. Но ничего этого не произошло, а минут через двадцать Валька вышла из вагончика, держа в руках чемодан, и медленно двинулась к шлагбауму, за которым пролегала трасса...

Минут через тридцать раздался выстрел, и мы, еще не понимая в чем дело, не зная почему, безошибочно бросились к Вениному вагончику.

Он лежал ничком, прижавшись щекой к полу. Должно быть, решение пришло к нему в тот момент, когда он собирался умываться. На столе лежали полотенце, мыльница и зубная щетка. Было это решение таким жадным, таким торопливым, что не оставило ему времени подумать, и он просто упер ружье прикладом в пол и навалился грудью на дульные срезы.

— Дурак! Что же ты натворил! Из-за этой ложкомойницы?! — крикнул Леонид Васильевич и кинулся его поворачивать на спину. Венины глаза были открыты, лицо было ясным и покойным, таким живым, что мы даже не поняли, что он уже отлетел...

Люди умирают от любви. Они умирают, а психологи делят их на тех, кто на самом деле умирать не хотел, а просто своим поступком хотел вернуть дорогого человека, и на тех, кто умирает по-настоящему, потому что без любви полностью теряет себя и становится ничем.

Еще одна история. О друге моем Грише Бердине. Вместе кончали университет, я, проработав какое-то время в Москве, оказался в Крыму, а Гришаня притерся к кипучей столичной жизни, перебрался в «Правду» и стал специальным корреспондентом. Ездил в дальние многодневные командировки и считался мастером по разбору затяжных конфликтных ситуаций. Печатался, начальство к нему благоволило. Я, бывая в Москве, всегда жил только у него, а он каждое лето со «своими женщинами» (жена и три дочери) приезжал ко мне в Ялту, мы бродили по пещерным городам, любили ночевки на Мангуп-кале, рыбачили на мысе Тарханкут... И вдруг беда — 5 октября 81-го года его жена Света звонит: Гришаня арестован в Чите. Почему? За что? В Москве, в «Правде» узнаю подробности: был в командировке, разбирался с жалобой и... изнасиловал одиннадцатилетнюю девочку. Лечу вместе со Светой в Читу. Все верно. Бердин в СИЗО, к нему доступа нет, а следователь, узнав, что я журналист, сжалился и показал «дело». Оно — страшнее некуда. Утром 21 сентября Гришаня пошел в рабочий поселок станкостроительного завода разбирать жалобу — 86 человек написали в «Правду» о том, что они уже по двадцать-тридцать лет живут в бараках, а завод, сдавая ежегодно по две девятиэтажки, «за последние семь лет ни одному барачнику квартиру еще не дал». Говорилось прямо, что руководство дает жилье «своим» людям и даже есть серьезные подозрения о взятках. Гришаня ходил, разговаривал с людьми, а в 16 часов в бараке №16, комнате №7, воспользовавшись отсутствием родителей, изнасиловал девочку. Но в этот день и в три последующих милиция его не трогала. А когда он закончил дела и выехал в Москву, то в Казани его сняли с поезда, вернули в Читу и предъявили факты. Потом и медэкспертиза подтвердила: и волосок принадлежит Бердину, и сперма... Признаюсь честно, я сразу же поверил фактам — медзаключению и очным ставкам, просто не мог не поверить. Смутила меня Светка. Она повела себя, как говорят психологи, неадекватно ситуации — не проклинала мужа, не отказывалась от него, а твердила одно: Гришаня такого не мог сделать ни за что! Пошли с ней к главному редактору «Правды». Принял нас, усадил и вежливо сообщил, что Бердин уже исключен из партии, освобожден от работы, что в читинскую прокуратуру отправлено письмо, в котором «весь краснознаменный коллектив газеты клеймит позором» и т. д. Мы бросились к Аграновскому, который в это время лежал в больнице. Он долго расспрашивал Светку об их с Гришаней жизни, сказал, что выпишется и сразу же займется этой историей. Через две недели вместе с Аграновским попадаем к только что назначенному генеральным прокурором СССР Рекункову. Он настолько уважительно, я бы даже сказал, подобострастно встретил Аграновского (что здесь сыграло: авторитет ли лучшего журналиста «Известий» или слава тайного автора брежневских книжек?), что пообещал послать в Читу своего представителя. Еще томительная неделя. Наконец Аграновский, следователь по особо важным делам Челинкин, Светка и я летим в Читу. Через девять суток Гришаню освободили. Оказалось, журналист Бердин разворошил настоящее «осиное гнездо»: квартиры в новых домах давались за большие деньги, и замешанными в этом деле оказались — председатель горисполкома, его заместитель, завотделом горкома партии, начальник коммунального хозяйства города, директор станкостроительного завода и еще восемь человек ниже рангами. Ну куда Гришане тягаться с такой армией! Нашелся и негодяй (как всегда!) и уговорил свою дочь дать показания против Гришани. Ну а лабораторные исследования, медицинское заключение, подписи, печати были уже, как говорится, делом техники. Кинулся я в 16-й барак, в 7-ю комнату. Петр Григорьевич Вальцов и его жена Мария Степановна. «Как же вы могли? Ведь человек отсидел бы пятнадцать лет!» — «А ты на меня не кричи! Думаешь, легко было на такое решиться? Это сегодня Людочке одиннадцать, а через шесть лет невестой станет и дурное за ней так и будет гулять по поселку. Почему решились? Да потому, что сам Кедрин квартиру обещал». — «И вы из-за квартиры решили угробить человека?!» — «А ты в бараке, таком вот, как наш, жил? С крысами воевал круглосуточно? В соседнем бараке крысы у грудного мальца ухо отгрызли. Вы там, в чистенькой своей Москве, поди, и не слыхивали про такое? Теперь из-за тебя всю жизнь под этой латаной-перелатаной крышей и промаемся с Людочкой нашей. Уйди, а то пришибу»...

Света настояла, чтоб Гришаня навсегда оставил «продажную журналистику», и увезла его в село к родителям под Архангельск. Через год родила ему еще одну девочку. Узнав, что я пишу эту книгу, Света прислала письмо. Там есть такие строки: «Даже если бы мне предъявили все научные и медицинские доказательства, даже если бы миллион свидетелей доказывали, что видели, как Гришаня подличал, — я не поверила бы. Может, это трудно понять, но у нас с ним — Любовь, и этим все сказано».

И несколько слов в заключение

Есть циничная шутка: любовь выдумали славяне, чтобы деньги не платить. Я готов закричать: Да! Да! Славяне! Чтобы не платить деньгами, правильно, а платить душой, чувствами, нервами, страхом, болью, счастьем, восхищением, страстью, кровью, дуэлями, временем, здоровьем, годами жизни, пламенем и вихрем смятения...

И последнее замечание. Ошибка многих женщин в том, что они стремятся выйти замуж, а нужно стремиться полюбить. Сложность многих мужчин: они хотят полюбить, но не планируют жениться. Такое несовпадение мешает многим парам полюбить друг друга, стать счастливыми.

Но эти очерки написаны не в назидание. Потому, что нельзя научить быть счастливым. Но научиться быть счастливым — можно!

Рисунки из цикла
Ефима РУДМИНСКОГО «Любовь»